тве с  увлеченным работой дворником-тельцом.
Светает. Веселеет.
     Жирная черная "волга" шуршит вдоль  моего  участка.  Если  видишь номер
МОС,  брось  гранату -- едет босс! Я  припадаю  на одно  колено  и выставляю
лопату черенком вперед. Тра-та-та-та-та-та-та!  Получите, гады, от народного
мстителя!  "Волга" истерически  останавливается как  от  прямого  попадания.
Задние  дверцы распахиваются.  Два искусствоведа  в черных  штатских  пальто
бегут ко мне деловитой рысцой по расчищенному мною же тротуару. "Ребята,  да
вы чего! Да я пошутил! Да дворник я!" Все происходит мгновенно.
     Я сижу в снегу, прислонившись спиной  к стене вверенного  мне  дома,  и
плюю  красным на  белое.  Еще  мне дали поддых. Разогретому  работой  мне не
холодно  в снегу.  Даже приятно. Я  вытаскиваю из  кармана телогрейки  пачку
"Астры",  закуриваю. Теперь, в  кабинетной практически  тиши сугроба, сердце
мое  начинает трепыхаться  обидой  и злостью. О,  как  я  ненавижу советскую
власть!
     Желтые   полуботинки   входят   в   кадр.   Голос  свыше   сочувственно
интересуется:
     Еврей?
     После всего пережитого я такой крутой, я такой Ван-Дам, что даже головы
не подниму. Только улыбнусь разбитыми губами:
     - Нет, блядь, техасский рейнджер!
     Обладатель желтой обуви шелестит у себя наверху бумагами. Мне на колени
опускается  листок в  клеточку с  номером телефона.  "Вам  необходимо  учить
иврит,  молодой  человек.  Позвоните,  спросите Леву. Желаю успеха". И  все.
Уходит.
     Я  так и не взглянул наверх.  Но  не жалею,  я ни о чем не жалею. Зачем
смотреть судьбе в глаза. Лучше смотреть ей в ноги.
     Есть дни, они  проносятся  как  бег  оленей. А есть  такие,  что длятся
дольше века, много жизни умещают в себе.
     В  тот день в  булочную рядом с нашим домом  завезли  рогалики  по пять
копеек. Я взял на тридцать копеек шесть штук  и был  счастлив удачей. О, моя
бедная юность!
     С  набитым рогаликом ртом, теряя в движении тапок,  хитроумный Эйнштейн
колобродит по  кухне. "Гляди!  Может,  конечно,  подстава. Но  вряд ли.  Как
говорил мой великий тезка, Господь  Бог изощрен, но не злонамерен. Да и  сам
посуди: На фига?!" -- "Что на фига?" -- "На фига  ты им нужен, гэбэшникам?..
Нет,  стоит  сходить. Точно: пошли! Поучим  ядрит. Йоффе,  ты  с нами? Может
быть, кстати, баб каких новых засмотрим. Еврейских, правда, но тоже..."
     Юппи снабжается двушкой и командируется в телефон-автомат звонить Леве.
Возвращается  с победой: нас  ждут на  урок сегодня же вечером. В  предверии
многообещающих встреч мы  кипятим  воду в  большом  тазу и  моемся с  целью.
Коммуна готовится к выходу в общество.
     Мы  долго едем в  метро, а  потом еще  дольше отмораживаем конечности в
поисках  нужного дома среди многочисленных ему подобных. Отказник-астрофизик
Лева, белозубый, со шкиперской бородой,  открывает дверь. "Шалом! Проходите,
пожалуйста" -  "Шалом нам только снится!"  - светски разминается Эйнштейн  в
прихожей.  Ну  же, ну!..  Где?.. Мы проходим в комнату. За столом сидят  три
немолодые Махи  со  школьными  тетрадками.  "Такой иврит нам не  нужен!"  --
шепчет Эйнштейн мне в ухо горячечным шепотом.
     "Начнем. - предлагает Лева.  -- Роза Александровна, прошу вас.  Пожилая
первоклассница  с ярко накрашенными губами старательно читает  по складам  с
отксеренной странички: "Вэ-эйн коль ха-даш та-хат hа-ше-меш". И  нет  ничего
нового под солнцем.  "Роза Александровна,  голубушка, что  с  вами?" Ученица
отирает непрошенную слезу. "Не знаю...простите...но это так красиво..."

День четвертый (озарение)

     Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего
нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но
это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет  памяти о прежнем;  да и о том,
что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

     В те времена мне тоже было красиво. А сейчас страшно. Много лет прошло.
И  мудрый  царь,  похоже,  не  шутил:  все меньше нового остается  под  моим
солнцем.
     Я  вот  только думаю, он  когда  это  написал?  Наверное,  все-таки, не
раньше, чем отлюбил  семьсот жен, триста  наложниц и  девиц  без  числа.  На
пятисотой жене Соломон Давыдович, скорее всего, еще не потерял надежды... А,
может...  Ну,  да!  Ну, конечно!  Точно!  Ура!  Ребята,  я  проник  в  смысл
Экклезиаста! Смысл такой: пока не перелюбишь семьсот жен, триста наложниц  и
девиц без числа, как честный человек, ты не имеешь права утверждать, что нет
ничего нового под солнцем!
     Почти  без  чувств,  но  с  кайфом  я  растянулся  на матраце,  выкурил
полсигареты и заснул.

День четвертый (пробуждение)

     Меня  разбудили  не слова,  а  музыка  слов. Точно  с такой  интонацией
праведного  ужаса  возопила  учительница,  застукавшая   меня  с  бабушкиным
биноклем, направленным в окно девчячей  раздевалки.  Очнувшись,  я перевел и
понял, что и слова -- те же самые.
     - Так вот чем ты здесь занимаешься!
     Надо мной стоял  в полный  рост капитан Шмуэль  Зах.  Я приподнялся  на
локте, дико и пьяно еще озираясь вокруг, и ворчливо спросил:
     - А который вообще час, Шмулик-сан?
     Сначала он задохнулся от злости. Потом я услышал, как учащенное нервное
дыхание  со свистом  вырывается  из  породистых ноздрей.  Скрипнули зубы,  и
капитан Зах загарцевал во всем великолепии искренности гражданского пафоса.
     Он говорил, и  мне  становилось  все  хуже.  Каждая  фраза  закручивала
тошнотворным дежавю  голову, выдавливала глаза. Музыкальный подшерсток  моей
жизни обнажился  и встал  дыбом.  Воспитательницы  детского  сада,  учителя,
родители,  прохожие   доброхоты,  начальники,  командиры,   друзья,   друзья
родителей,  женщины --  все  те,  кто  желал мне добра, и  чьих надежд  я не
оправдал, окружили меня кольцом и отпевали заживо.
     "Ну  что  же,  Зильбер.  - подвел  итоги  капитан Зах.  -  Пойдешь  под
трибунал. Сразу после Песаха. Я сам буду тебя судить. А пока..."
     Я не смог дослушать, что будет пока. Непреодолимая сила толкнула к краю
башни, и душераздирающий вопль смертельно раненого верблюда  разорвал ночную
тишину. Когда я обернулся, Шмулика на вышке не было.

        День четвертый (утро)
     "Не, не посадит.  Забздит. По такой фигне милуимника сажать!? Да у него
людей не останется! Подумаешь, нажрался и заснул! Садирника посадили бы, это
точно, согласен.  Но мы же  старые, больные  люди,  все ж  это понимают.  Я,
например, вчера седой волос у себя на лобке обнаружил..."
     После  упорного  ковыряния  Эйнштейну  удалось,  наконец,  открыть  две
бутылки пива одну об другую. Крышечки, отскочив, ударили в брезент палатки и
попадали на землю. Пена зазывно растеклась по горлышкам.
     "Ну, как говорится, с наступающим  тебя праздником Песах! А  также всех
христианских младенцев!"
     Мы задвигали кадыками.
     "О-о,  хорошо! А-а, хорошо!  И боль, что  скворчонком стучала  в виске,
стихает,  сука,  стихает... Не,  я тебе  говорю:  не  посадит!  Даст  неделю
условно, и разойдетесь как интеллигентные люди".
     "Свежая  газета!  Свежая  газета!  А  вот  кому  "Последние  известия"!
Праздничный выпуск. Специальное литературное приложение! Читайте в номере!..
Э-ээ... короче, сам почитаешь. Ой, я тоже пива очень хочу!"
     Юппи  бросил  мне  на  живот  (а  я,  как  догадывается  проницательный
читатель,  лежал плашмя  на раскладушке)  газету, и, достав из сумки бутылку
пива, начал в рассеянии оглядываться вокруг в поисках, чем бы ее открыть.
     "Один экземпляр  привезли  на весь  гарнизон, волки! Чуть до  драки  не
дошло.  В шесть секунд расхватали по кускам. Хорошо хоть, что ты  "спорт" не
попросил. За "спорт" вообще бы убили... ну дайте же открывашку какую-нибудь,
люди!"
     Я ахнул: "Кто к нам приехал, пацаны!"
     "Кто? Кто к нам приехал?"
     "Умберто Эко! Здесь вот интервью с ним".
     На  свою  голову  я  это  сообщил,  потому  что  меня тут же  припахали
переводить.
     Не без  умиления, журналист  рассказывал о  том, как всемирно известный
медиевист-семиотик  сделал  из  него  вассала. Сославшись на  занятость, Эко
согласился дать  интервью  только  при условии, что  журналист отвезет его в
своей машине в отель на Мертвом море, где проходил симпозиум.  По дороге как
раз и побеседуют. Они тронулись в путь. Журналист крутил руль по серпантину.
Эко курил сигарету за сигаретой. Его мучала совесть. Чем бы он ни занимался,
его мучает совесть за то,  что он занимается этим, а  не другим. Известность
давит ужасно.  Он,  например, не  может спуститься  утром  в киоск и  купить
"Плейбой", ведь об этом немедленно станет известно прессе...
     "Давайте,  пособим профессору.  -  предложил  Эйнштейн. -- Отправим ему
эротических изданий по почте. "От  анонимных доброжелателей".  Как  думаете,
мужики, "Кавалер" сойдет?"
     С особой  похмельной ясностью я представил  себе,  как автор  "Маятника
Фуко"  открывает   почтальону  дверь,  расписывается   за   нашу  посылочку,
растерянно  листает жалкую  порнуху с  вкраплениями русского  текста... нет,
никогда не врубиться болонскому мудрецу во всю эту семантику!
     Пиво, однако, возымело действие, и очи мои смежились.

День четвертый (продолжение)

     Колониальная форма больше всего идет аборигенам. Я это  отметил  еще  в
детстве, когда  смотрел фильмы про индейцев.  Американский  индеец  в  форме
федералов выглядел в сто раз круче,  чем  белый. Вот и бедуинский следопыт в
форме Армии  Обороны  Израиля  смотрится куда  интереснее, чем еврей.  Моему
сердцу так же чрезвычайно мила эмблема этого рода войск: на плечевой нашивке
у следопытов изображен крылатый верблюд. Разлепив  глаза, я аккурат в него и
уперся.  На юппиной койке  лежал почему-то бедуинский  следопыт. В руках  он
держал раскрытый "Кавалер".
     Почувствовав  мой  взгляд, следопыт  смутился,  закашлялся,  кивнул  на
журнал и робко спросил: "Ничего, что я без спроса?.. Можно?"
     "Да сколько хочешь, друг! На здоровье!"
     "Спасибо,  друг!.."  Следопыт  протянул  мне  большую   черную  ладонь:
"Мухаммед!"  -  "Мартын!"  Со  стороны  рукопожатие  напоминало агитационный
плакат, призывающий к дружбе народов. Я поспешил внести в нее дополнительную
лепту.
     "Как будет по-арабски подарок?"
     "(Г)адие".
     Я  залез  в  сумку,  вытащил  оттуда  стопку  "Кавалеров"  и  отдал  их
Мухаммеду: "Держи! Это -- (г)адие! От меня и от моих друзей!"
     Мухаммед прижал руку  к сердцу  и  произнес сдержанно,  но с  чувством:
"Спасибо,  брат!"  У него были большие страшные глаза с желтоватыми белками.
Мы  попили кофе. Следопыт подхватил журналы и начал откланиваться.  Еще  раз
поблагодарил за подарок. Теперь, сказал  он, я желанный гость в  любом шатре
племени  Аль-Азазме,  живущего по обе стороны  границы. Надо только сказать,
что от Мухаммеда.
     Следопыт ушел. Я улегся обратно в койку. В безнадежной духоте этого дня
я хотел бы признаться, любовь моя, что, хотя я и выучил только  что полезную
арабскую пословицу:  ид-диния зай хъяра -- йом фи-идак, йом фи тизак  (жизнь
что  огурец: сегодня в руках, а завтра в жопе), и профессионально рад новому
приобретению, мне бесконечно грустно. Устал я что-то.
     В юности  я  недоумевал и возмущался: почему Мастер заслужил не свет, а
какой-то  дурацкий,  никому  не  нужный покой?  Теперь-то я понимаю,  что он
удостоился самой высшей  награды.  Я корыстолюбиво  прикидываю: если Мастеру
дали покой, на что может рассчитывать Переводчик?
     Сегодня ночью,  любовь моя, я читал  Библию и много думал. Я понял, что
мне  никогда  не даст покоя  одно  место  в тринадцатом стихе  первой  главы
Экклезиаста:
     И предал я  сердце мое, чтобы исследовать и испытывать  мудростию  все,
что  делается  под  небом: это  тяжелое занятие дал Бог  сынам человеческим,
чтобы они упражнялись в нем.
     Казалось бы, ничего особенного,  да? Человек исследует природу; занятие
это не  из легких, тяжелое,  можно сказать, занятие. Но  человек не сдается,
упражняется. Да  только  вся эта оптимистическая трагедия существует  лишь в
русском переводе.  В  оригинале занятие не тяжелое, оно откровенно  плохое -
инъян ра. Плохое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в
нем!
     А, знаешь, что я подумал? Возьму-ка  я Библию и переведу, не заглядывая
ни в  словари, ни в толкования, -- как  Бог на душу положит. Перевод  назову
"Моя  Библия".  Кое-кому  идея покажется  кощунственной;  иудео-христианские
общественники  подадут на меня  в суд, но я  его выиграю, как выиграл в свое
время Эйнштейн. Кстати...
     Суд, фурфочка, кибуц (окончание телеги)

     Итак,  Патриархия латинская  подала  на  Эйнштейна  в суд с требованием
закрыть  фотоателье  "Повремени,  мгновенье!",  как заведение богохульное  и
оскорбляющее  чувства верующих. Эйнштейн  сказал, что  адвокат ему на фиг не
нужен, и он будет защищать себя  сам типа  как Фигаро. Поскольку  иврита  он
тогда почти совсем не знал, я был назначен переводчиком.
     Речь  рыжей  высохшей   немолодой   селедки  с  голландским   акцентом,
представлявшей  на  суде  истца,  я   приводить   не  буду  за  ее  вопиющей
банальностью.  В кондовых аллюзиях и с  пафосом патриотической газеты в  ней
утверждалось,  что история  повторяется, и вот те же люди на том же месте по
новой  распинают  Христа. С Эйнштейна,  поэтому,  требуется  взыскать триста
тысяч шекелей.
     Товарищ судья! -- начал Эйнштейн ответную речь. -- Ваша честь! (здесь и
далее перевод мой -- М.З.) Меня пытаются обвинить в том, что я издеваюсь над
Иисусом Христом. Я же  думаю о своем предприятии  кое-что другое. А  именно:
оно  дает возможность любому  приобщиться к  евангельской мистерии. Но, если
латинская патриархия  считает богохульным мое  ателье, то я хотел бы узнать,
как  она относится  к некоторым сувенирам,  продающимся перед входом в  Храм
Гроба  Господня.  Попрошу  моего ассистента продемонстрировать их уважаемому
суду.
     С важным  видом Юппи выложил на судейский  стол набор пупсиков  разного
размера, призванных изображать Иисуса на разных этапах младенчества, а также
портрет пьяного  ковбоя  с  терновым  венком на голове.  При  изменении угла
зрения ковбой подмигивал. Зал  среагировал на  вещественные аргументы бурной
радостью. Иск латинской партрархии был судьей отклонен.
     Из этой телеги я делаю для себя тот вывод,  что, если на меня подадут в
суд,  мне,  чтобы выиграть  процесс, будет достаточно помахать у  них  перед
носом толстовской "Библией для детей".
     Я уверен, что "Моя Библия" станет бестселлером. Я заработаю кучу денег,
куплю  автодом  (сначала сдам  на  права,  конечно),  и  мы  с  тобой  будем
путешествовать по  всему миру,  останавливаясь в  небольших  уютных...  так,
любовь моя, извини, небольшая заминка, закончу позже.
     В  палатку вошел  офицер Цахи  и хамским, - да,  именно  хамским  тоном
потребовал, чтобы я быстренько - раз-два! - собирался в сиюр. А на мои вопли
протеста, - как так! я с ночной смены!, - сообщил злорадно, что он ничего не
знает, - Зах распорядился.  Я понял: все! Шмулик нарушил конвенцию и  ступил
на тропу войны.
     Дело в том, что меня в сиюр  никогда не посылают. У меня больная спина,
и справка есть. Мы вешали на седьмое ноября по дворницкой обязанности флаги,
я стоял на  плечах у  Юппи, он  подскользнулся, упал,  разбил  коленку, а  я
сильно ушиб спину. Позвонки сместились. С тех пор от меня, во-первых, пахнет
водкой, а,  во-вторых,  я не могу долго просидеть на  стуле без спинки --  у
меня начинает выламывать поясницу.
     Забрасывая в баташит свою сбрую, я вдруг понял, почему в армии взрослые
мужики становятся похожими на детей: потому, что над ними опять  вырастают и
властвуют  взрослые.  Я  не люблю  свое детство. Не для того я так  долго  и
мучительно  превращался  из  куколки в бабочку,  чтобы меня опять ставили  в
угол.
     Сиюра  я, впрочем, боялся напрасно,  он  оказался совсем не страшным. Я
так  скажу вам,  друзья: есть, есть определенное благословение  в  движении!
Водитель  Битон  проклинал  сквозь зубы геморрой.  Мой  новый кореш следопыт
Мухаммед   листал   журналы  "Кавалер".  Ветер   весело  свистел   у   ушах.
Какая-никакая природа  развлекала глаз. Командир  экипажа  Фурер, только год
как  после  срочной службы, вслух мечтал напороться на засаду, а то в Ливане
ему, видете ли, не повезло - не напоролся.
     Раз в час мы просили у базы разрешение на "банан",  съезжали на обочину
и  варили  кофе. Мухаммед  пытался  привить мне  навыки  своего ремесла,  но
ученик, не способный отличить следы зайца  от следов куропатки, повергал его
в совершеннейшее отчаяние. Смеркалось. В Израиле рано и быстро темнеет.
     Не  то,  что в Москве, где  в  весенние  дни, когда  жизнь  еще  только
начинается, и ее  таинственный запах сводит с ума, а каникулы совсем близко,
сумерки почти прозрачны, и волан виден в небе допоздна. Мне  тринадцать лет.
Я  читаю "Милого друга".  Еще немного и я буду  знать о  жизни все, что  мне
нужно.  "Мартын! Мартын!"  Я подхожу к  окну. Во дворе, задрав головы, стоят
соседские девчонки. "Мартын! В бадминтон будешь? Выходи!" Они еще не ведают,
наивные крошки, что я уже  не тот вчерашний  Мартын, наперсник и товарищ  их
детских игр. Вдруг она перестала  сопротивляться и, обессилевшая,  покорная,
позволила ему раздеть себя. Опытными,  как  у горничной, руками,  проворно и
ловко  начал  он  снимать  одну  за  другой  принадлежности  ее  туалета.  Я
захлопываю книгу, хватаю ракетку, вприпрыжку сбегаю с девятого этажа вниз по
ступенькам  и  выхожу  во  двор. Дьявольская улыбка  играет на  моих  губах.
Опытной, как у горничной,  рукой я отбиваю волан проворно и ловко. В Москве,
где в  весенние дни,  когда жизнь еще только начинается, волан виден в  небе
допоздна.
























 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Праздник свободы *

     Ну,  не Новый Год, конечно, и не день  рождения, а, все-таки, праздник.
И,  если  в  городских  условиях  еще можно  было  от него увильнуть,  уйти,
сбежать, смыться в  свою виртуальную реальность  с книгой или  женщиной, или
(хоть это и  не интеллигентно)  окунуться с  головой  в плюрализм кабельного
телевидения, то, в  таком заведении, как армия, быть сводобным от общества и
его праздников не представляется возможным.
     Кто это там, в замацаном берете, с послом арабским говорит?
     Это  я,  Мартын  Задека-Зильбер, переводчик  и  вазир-мухтар. Это  меня
отрядили на мирные переговоры с палестинской стороной.
     Я оставил  оружие в гарнизоне, обогнул бетонный  куб махсома и зашагал,
энергично  размахивая  рукой,  в  сторону  блокпоста  палестинской  полиции.
Навстречу мне двинулся усатый полицейский. Мы сошлись посередине нейтральной
зоны, пожали руки. Я объяснил на ломаном арабском, что у нас мол сабантуй, и
мы на  два часа  закрываем лавочку. "Фи-ид!"  -- заулыбался  полицейский.  И
закивал   головой   в  знак  понимания.   У   нас  фундаментализм,   у   них
фундаментализм,  нам  ли не понять друг друга?  Я  повернулся,  чтобы  идти.
Палестинский  коллега поднапрягся и произнес на  иврите:  "Хаг сам'эах!" - с
праздничком!
     Каждому  бойцу выдали индивидуальный праздничный  набор,  состоящий  из
новенькой пасхальной посуды,  коробки  с  фаршированным  карпом  и  изданной
армейским раввинатом  агады, живо напомнившей  мне  своими рисунками учебник
истории за пятый класс советской школы, в котором рассказывалось про древний
Египет. Охваченный редким чувством плеча, я охотно принял участие  в нарезке
салатов и сервировке стола, который мы вынесли на улицу.
     Под открытым левантийским небом мы вкушали праздничную трапезу, запивая
ее  сладким вином,  и  пели  песни. Мы вознесли  Господу хвалу за то, что Он
вывел нас из египетского плена. Смиренно мы пропели Ему, что даже если бы Он
только  перебил египетских младенцев, но не передал нам их  состояния, нам и
этого  было  бы достаточно. Офицер  Цахи