ситуации  --  тоньше.  В учебнике  разворачивался
сюжет.
     Герой, молодой француз, путешествует по Леванту. В дороге он знакомится
с кучей разных людей, и они ему рассказывают всякие байки и сыпят  арабскими
пословицами а ля Платон Каратаев. К концу первой части выясняется, что герой
разъезжает не просто так, а  ищет какую-то штуку,  связанную с  тамплиерами.
Что будет дальше, я пока не знаю, потому что вторая часть - для продвинутых,
осталась у меня дома.
     Для  изучения  иностранных  языков  нет  места  надежнее,  чем  далекая
смотровая вышка. Надев наушники на уши, задрав ноги на железный обруч, можно
с закрытыми глазами повторять за диктором одну и ту же фразу
     биль-х'араке б'араке
     пока  она  не  станет  роднее,  чем  ее  русский  перевод:  в  движении
благословение.
     Эта присказка совершенно меня заворожила и все кружилась и  кружилась в
голове во время ужина  в палаточной  кухне-столовой. Ужин за  дощатым столом
проходил  с   большим   аппетитом.   Кудесник   Кико   умеет  превратить   в
конфетки-бараночки  даже армейские  сосиски-сранные. "Что,  М'артин, вкусно?
Сказать, в чем  секрет марокканской  кухни? Больше  масла! Жиру не жалеть! И
специй, острого - побольше!"
     Когда Эйнштейн пришел сменить  меня на ужин, я поспешил  рассказать ему
про роман-учебник.  Он  среагировал  встречными проектами:  учебник-отрывной
календарь  и  учебник-туалетная  бумага  -- по  одному слову  на  квадратик.
"Арабский язык в  четырех рулонах! - прикидывал Эйнштейн. -- Отличная  вещь!
Единственный недостаток -- пройденный материал невозможно повторить. Но, все
равно, будут покупать. Я жопой чувствую,  что будут!" А надо сказать, что во
всем, что касается коммерции, Эйнштейн наделен феноменальной интуицией.
     После  ужина мне оставалось сидеть на вышке еще  два часа. Учиться было
неохота. Я сидел просто так, курил.  Повоображал  немного, как легко было бы
сейчас,   с   оружием   в   руках,  покончить   с   собой.  Добился   острой
психосоматической реакции. Включил прибор ночного  видения. С ним было видно
еще хуже,  чем  без  него.  Наверное, газ кончается.  Выключил  его  на фиг.
Включил прожектор.  От  света трава  на пустыре  заколосилась  вангоговскими
мазками. Остальное -- темнота. Хреновые приборы на этой вышке. Вот я однажды
плавал  на  сатиле. Сатиль -- это сторожевой торпедный  катер. За то,  что я
переводил  встречу  между  командующим  нашими  ВМС  Ами  Аялоном и  русским
министром  обороны Грачевым,  меня  премировали экскурсией на таком  катере.
Сутки мы бороздили и зорко берегли морские рубежы  нашей родины между Хайфой
и Рош-Ха-Никра, совершая  дерзкие набеги в ливанские  территориальные  воды.
Ночью я проснулся  от оглушительной стрельбы:  палубные пулеметы старательно
уничтожали какую-то  карягу  на  воде. Но  я  хочу  сказать,  что  на сатиле
отличные приборы:  за  год  службы  ребята  наснимали  через  них  на  видео
восемнадцать часов береговой эротики!
     Я снова включил прожектор. Все-таки с ним  пейзаж  намного  веселее.  И
трава становится такого сюрного цвета,  что своим  колыханием приводит на ум
синайский трип.
     Помнишь ли, любовь моя,  синайский трип? Глупо даже спрашивать. Нет, не
забываешь  ты о  нем!  Но  ведь,  правда, ты  не станешь возражать,  если  я
поделюсь им с читателем?..



     Синайский трип
     Хорошо, что мы отдали египтянам Синай!  Останься он за нами, там сейчас
был  бы один  сплошной  Эйлат,  жирный  и  дорогой.  А  так, под  бедуинским
руководством, Синай похож на остров Чунга-Чанга: ешь кокосы-жуй бананы! кури
траву! катайся на верблюде!
     Мы начали с верблюда. Набоков рассказывает, как они с братом попытались
в детстве разыграть сцену из "Всадника без головы",  когда Морис-мустангер и
мисс Пойндекстер  целуются, сидя на  лошадях. Владимир Владимирович чуть  не
свернули  себе шею.  Мы  же  с тобой  успешно поцеловались, сидя  верхом  на
верблюдах,  помнишь?  Мы  потом  еще   заставили  их   скакать   галопом,  и
обслуживающий  персонал в лице  бедуинского подростка сбился с ног,  догоняя
нас. Эйнштейн распух от колонизаторского самодовольства и все  время орал из
Киплинга:  "take  up  the  white man's burden!"  -  "несите бремя белых!"  И
колотил  в своего верблюда пятками. Корабль пустыни  ему достался облезлый и
упрямый, как осел. Подожди,  а  где был Юппи? Почему он с нами  не поехал?..
Ах,  ну да, он  же  в  это  время  как раз  принимал дядю Мозю  из  Алабамы,
бедняга...
     Нам было  хорошо в Синае.  Но мне, гордецу, захотелось, чтобы стало еще
лучше.
     Утром  следующего дня я  усадил  вас всех рядком  на  койке  в  залитом
солнцем пятнадцатишекелевом бамбуковом  вигваме  бедуинского кэмпа Али Баба.
Вас  всех было  не  много: ты,  Эйнштейн, да бесцветная  голландка,  которую
накануне  Альберт, скрипя всеми железками, свинтил  в рыбном ресторане.  Вас
было не много,  но вы уже  были  паствой.  Я достал заложенные между страниц
книги крохотные бумажки и опустился на колени. Вы послушно ждали с открытыми
как у птенчиков ртами, такие трогательные, такие доверчивые, что  на секунду
меня  охватил страх  сомнения,  но я справился с предательской  слабостью  и
недрожащей  рукой  вложил в каждый  из  трех клювиков  по бумажке. Четвертую
бумажку склевал я сам. Теперь у нас в запасе оставалось четырнадцать минут.
     Я  повел вас,  несмышленышей,  короткой  дорогой  на пляж; разместил  в
плетеных креслах под  навесом и  заказал разных вкусных  соков,  потому  что
главный гуру, продавец трипов, велел пить дорогие соки и дружить с водой.
     Вы хорохорились,  сердешные, фанфаронили: "а на  меня не действует!" "и
на меня  не действует!" Но разве можно уйти от неизбежного? Через положенное
число  минут,  в полном  соответствии  с  законами  природы,  данная  нам  в
ощущениях реальность стала смешной до безумия.
     Эйнштейн  бился  в  судороге:  "А-аб! а-аб!  а-аб!"  Голландка  пускала
пузыри: "У-от? у-от? у-от?" Но смешнеее всего были мы с тобой. Мы без  смеха
и  взглянуть-то  уже  друг на друга  не могли. От  смеха речь крошилась и не
давалась.  Эйнштейн не сдавался:  "А-аб! А-аб!  А-аб!" И прорвался, наконец,
настырный, взвился песней:
     "А-абдолбанное   небо!  А-абдолбанная   пальма!   А-абдолбанная   мама!
А-абдолбанный верблюд!"
     Голландка  сложилась  от смеха вдвое, потому что  понимала все  русские
слова. Мы не удивились чуду. Чудо  нас смешило и щекотало. А, когда  немного
отпустило, в мою черно-белую жизнь ворвался цвет.
     Вообще-то,  я  по  призванию  рисовальщик, график.  Такой,  знаете  ли,
куртуазный  линьерист.   Цвет   меня  никогда  не   привлекал.   Я   никогда
по-настоящему не мог понять,  зачем  он нужен.  Нет, я  не дальтоник. Просто
цветной мир кажется мне излишеством. Стоит ли беситься  с жиру, когда в мире
столько линий  и форм? Можно ли разбазаривать зрение  на неглавное?  Надо ли
раскрашивать  Маху  обнаженную,  когда   она  так  прекрасна  в  черно-белой
редакции? Мне на форму целой жизни не хватит, а вы говорите: "цвет!"
     Аскетизм   мой,  я  знаю,  от  гордыни.  Ведь  любой  праздник  это  --
излишество, но  прожить  без него не может никто. А какие с  моим гороскопом
могут быть праздники? По большому счету, только путешествия, да трипы...
     Во  время  трипа глаз человека способен  смотреть  прямо  на  солнце не
щурясь. Интенсивностью  света цвет пробивает  любую  форму.  В Синае  мне  в
одночасье  открылась  та самая красота, которая, по одной версии спасет мир,
а,  по другой  - погубит, что, в сущности,  одно и то  же.  Главное,  что  в
стационарном состоянии человеку такого не показывают, щадят.
     Только-только я  начал  проникаться  небесными  откровениями,  как поле
моего нового зрения бесцеремонно захватили бедуинские дети - маленькие офени
плетенных фенечек. О, как они были прекрасны, проклятые!  И дети, и фенечки.
Я имел неосторожность улыбнуться одному. Тот час на мне повисла разноцветная
гирлянда из  мальчиков  и  фефочек  и,  не  веря своему  счастью,  принялась
украшать мои руки  и ноги галантерейными  хипповскими браслетами,  а я щедро
раздавал  пиастры  и фунты. Я  орал: "Снимайте! Снимайте! Картина "Зильбер и
дети"!"
     Ты  захотела  п'исать  и  пошла  в  море  дружить  с  водой.  Вернулась
вприпрыжку на одной ноге. Мы так смеялись, так веселились. Я начал промывать
порез на ступне, счищать песчинки, чтобы помазать йодом, а ты  умоляла: "Ой,
не трогай их! Они ведь живые!"
     Я  слизывал языком  рубиновую кровь и  глядел снизу вверх  в изумрудные
глаза.
     Слегка порозовела бесцветная голландка. Эйнштейн, сверкая, сообщил, что
видит у себя в стакане молекулу Н2О.
     Моя паства была счастлива. Старинная мечта осуществилась.
     Ты отхлебнула дорогого яблочного сока, облизнула ультрамалиновые губы и
сказала: "Пойдем, погуляем?"
     Сколько времени мы шли? Пляж остался  далеко позади, вокруг не было уже
ни кэмпов, ни людей,  но и в нас человеческой  усталости тоже не было: мы не
шли, а летели - плавно и легко. Если не зеркало, мы бы, наверное, никогда не
остановились.  Обыкновенный осколок  зеркала, воткнутый в торчащую  из песка
палку. Грех было не посмотреться. (трип, конечно,  субъективен, но ведь  его
отражение должно быть объективно, не так ли?)
     Мы увидали принца и принцессу.  Они были великодушны и прекрасны как  в
лучшей из сказок.  Их  глаза  лучились мягким  серебряным  светом. На  губах
играли веселые мудрые улыбки. Не было в мире людей счастливее их... Помнишь?
     Без пяти полночь. Меня идут менять. Дежурство окончено. Спокойной ночи,
любимая!

День третий

     Шесть-шесть -- жестокая схема жизни. За шесть часов дежурства успеваешь
озвереть, за  шесть часов  отдыха  не  успеваешь  выспаться.  Оч-чень  скоро
превращаешься в зомби. Но в бардаке  первых  дней  службы мне скостили целую
смену,  и я заступаю сегодня только днем,  на  махсоме. Бардак --  друг моей
судьбы.
     Я  думал  понежиться  с утра  в  объятиях Морфея, но,  как  и предрекал
Эйнштейн, палатка  раскалилась  от  солнца, налетели  злые мухи, и к  девяти
часам, после  упорных  продолжительных  боев, выбили меня из  раскладушки. Я
сунул ноги в шлепанцы и поплелся к сортиру-душевой.
     На полпути к сортиру стоял раввин Петруха. Что он здесь делает? Какие у
него длинные руки! Для чего ему нужен огнемет?!
     "Помоги! М'артин! Скорее!" Повар Кико семенил на полусогнутых от кухни.
Высокая  гора кастрюль у  него в руках  изогнулась  и  грозила сверзиться. Я
подскочил вовремя.
     Огнемет  оказался  газовой горелкой. При помощи ее инквизиторского огня
Петруха безжалостно изживал  в кастрюлях остатки квасного. "Близится Песах",
- догадался Зильбер и решил порадовать раввина громкой демонстрацией любви к
традиции:  "Рабами мы были в земле египетской!" Согбенный  над огнем Петруха
кряхтя  разогнулся,  отер  рукавом   гимнастерки   пот   со  лба,  рассеянно
пробормотал "рабами и остались...", и согнулся обратно.
     А в сортире  такая сцена. Двое  солдатиков, из молодых,  из садирников,
отбивают  на  каменном полу чечетку и  поют. Один,  завидев  меня, смутился,
махнул  рукой на  кабинки и объяснил: "У нас, вы  уж  извините,  друг там...
срет... вот мы тут...  чтоб ему  не скучно было..."  Я кивнул с пониманием и
прошествовал  в дальнюю  кабинку. Друзья  у меня, между  прочим, тоже верные
имеются; надо будет  --  и споют, и  спляшут,  но в гарнизонном сортире меня
ждут дела  поважнее.  Закурив, я приступил к  осмотру.  Так-так, поглядим...
Густоисписанная военнослужащими дверь обещала интересные находки.
     За чтением  я провел минут сорок. Усидчивость моя была вознаграждена, и
многолетняя  коллекция пополнилась двумя автографами. У  нас  бытует  широко
распространенное заблуждение будто  сортирные графити все сплошь скабрезные.
Не верьте, юноши!  Неправда это! В Армии Обороны Израиля сортиром пользуются
самые  разные  слои  населения.  И среди  них попадаются  настоящие  поэты и
философы. Хотя, конечно, не часто.
     Философ попался ивритский. Он писал: "В эпоху Водолея народы перестанут
гордиться  своей  историей,  но  станут  стесняться ее".  И еще:  "Добро  не
существует без  зла, и потому,  не может быть самоцелью". Поэт же  был очень
русский в лучшем смысле этого слова. "Время подумать уже о душе, а о  другом
поздновато уже" - нацарапал он ручкой,  страдающей от перебоев  с чернилами.
Оба автора  пожелали  остаться  неизвестными. Арабские  же  автографы  я,  к
сожалению, прочесть пока не могу.
     Официальный час завтрака  давно миновал. На кухне Кико изжарил для меня
личную  яичницу, наметал закусок: салата, тхины,  хумуса, маслин,  кабачков,
солений.  В Армии сливочного масла  нет почему-то. Я мазал  хлеб маргарином.
Кико  присел напротив  в  позе доброго  повара, то  есть -  подперев  голову
руками,  смотрел  с умилением, как  я ем.  С  кофием  были поданы  печенье и
шоколадная  паста.  "Кико, -  попросил  я,  насытившись,  -  а расскажи мне,
пожалуйста, про Марокко".
     Мы  родились в империи,  а наш  повар  - в африканском  королевстве. Он
свободно говорит по-арабски и  по-французски. И часто ездит в королевство по
делам фирмы -- продает израильские брызгалки для капельного орошения.
     Вот  отслужу как надо, вернусь  домой, буду работать не поднимая головы
целый  месяц, переведу  роман старого  дурака  Йорама  Канюка про  войну  за
независимость, про то, как партизан Яшка херачил арабов из пулемета "стерн",
получу от  библиотечки "Алия" жирный чек, но не стану вкладывать его себе на
счет, где он утонет в  минусе,  а обналичу в живые деньги, отнесу их в  бюро
путешествий и поеду в веселый город Маракеш.
     В Маракеше на базаре дервиши лежат на гвоздях, фокусники глотают пламя,
обезьянки  тащут  из ящика записки с предсказаниями судьбы, берешь на прокат
машину, и  никто  не  требует водительских прав,  и, вообще, там  все решает
король, и поэтому можно ездить как тебе вздумается, главное давать небольшие
суммы долларов  веселым толстым полицейским,  а  вечером всего за  пятьдесят
шекелей (на  наши деньги) я  приглашу к себе в  номер тонкостанную газель...
что?..  а, да?..  облом!...  -  Кико  говорит,  что проститутки  в  Маракеше
пухленькие,   "ну,  сам  знаешь,  -  марокканки..."  -  ладно,  пусть  будет
пухленькая, но пусть только шепчет мне на  ухо что-нибудь нежное по-арабски,
мне еще никто никогда не шептал нежное по-арабски...
     Вернувшись в палатку, я  нашел Эйнштейна поехавшим крышей.  Рановато  в
этом сезоне. Обычно у него  начинается день этак на пятый, но чтоб на третий
-- не было такого! Я чай, стареем мы. Нервы ни к черту.
     Юппи лежал на своей койке, упакованный в спальник как  мумия.  Кажется,
спал.  Я тоже  прилег  и  стал  наблюдать  за эйнштеновской  вольтижировкой.
Свернув в  трубочку журнал "Кавалер",  Эйнштейн  охотился на мух,  азартно и
жестоко. Я прикрыл глаза. Театр остался у микрофона.
     Что,  цыкатуха,  допрыгалась,  падла!..  хрясть!..  Ах  ты,  сука!  Еще
цепляешься!?.  хрясть!..  Ну  что,  жиды?  Прищурились!..  хрясть!..   Он...
пугает... а нам...  не страшно... Morituri  te salutant!..  хрясть!  хрясть!
хрясть!
     Бль-ааааадь!
     Ой! Юппи! Извини! Извини, старик, промахнулся!
     Воевода  пошатнулся,  парень,  видно, промахнулся  -- прямо  в лоб  ему
попал!
     Заглохни, Зильбер! Юппи, больно, да?
     Нет! Приятно! Тебя бы так разбудили!
     Ну,  извини... Спи, спи дальше. Давай,  я тебе  почитаю на ночь. Так...
чтобы  тебе  такого...  ага...  во!  Щас  ты  убаюкаешься.  Из отдела писем.
Уважаемый  "Кавалер"! Вы  редко  печатаете  письма  людей -- скажем  так  --
среднего возраста. Расскажу о своей сексуальной ситуации. В прошлом году моя
дочь вышла замуж, и теперь молодые живут вместе с нами...
     Альбертик! А может не надо?..
     Надо,  надо...  Так, это пропускаем...  вот!  Дочь  лежала навзничь  на
ворохе  одежды,  юбка задрана, колготки и  трусики  приспущены до  колен. О,
боже, если б вы только знали, что он вытворял с моей дочерью!..
     Альбертик?..
     Ну?..
     А  почему наука ничего от  мух не придумала? От  комаров есть, а от мух
нету?
     От мух у тебя есть я, моя ласточка!
     Отвянь!  Отвянь,  кому  сказал!  А-аааа!  А-аааа!  Уйди-уйди,   ужасный
коксинель!
     В этом месте я  отключил  театр  от  микрофона, зарывшись  с головой  в
спальник, и  поплыл  в собственном поту  дурным  сном. Мне снилась  польская
изба. Было натоплено невыносимо жарко. Ты пекла блины. Я,  в  богатой  шубе,
пришел свататься. Ты  отвернулась  и заплакала.  Я вынул  мешок с золотыми и
высыпал их на стол. Горячий блин ударил меня по лицу...
     На махсоме было не многим легче, чем во сне. В определенном  смысле, на
махсоме было даже тяжелее.  Во сне  хотя бы лежишь, а  здесь нужно стоять на
солнцепеке в  тяжелой  сбруе.  Эм-шеш-эсрэ,  шахпац-жилет -- всех этих  слов
по-русски нет. У меня жуткое плоскостопие, но мне никто не верит.
     Юппи сказал: "Пойду, договорюсь с таможней".  Пошел в будку  и приволок
от садирников  два  пластиковых стула. Мы  грузно  оплыли  на них набрякшими
тушками и тупо уставились вдаль. Палестинцы струились через махсом не шибко.
На работу им поздно уже, а  с  работы рано еще.  Юппи сопел-сопел,  а  потом
говорит: "Ты знаешь, Мартын? Я  думаю, что мы стоим на страже мира.  Ведь мы
за ним наблюдаем!"
     Из вежливости  я хмыкнул,  хотя игра слов была так себе,  а сил у  меня
вообще  не было. От бессилия я становлюсь злым и некорректным. Вон, кажется,
еще  один  наблюдатель  идет.  Молод.  Бодр. Улыбчив. Вместо гимнастерки  --
майка. Что это там у него на ней написано?.. Israel is OK, but Leningrad was
home.  Та-а-ак... Только питерских нам здесь  и  не хватало. Чтоб московский
наш батон душистый назывался словом булка!?
     - Эй, чувак! На поребрике смотри, не навернись! Карточку потеряешь!
     Мальчик приближался, улыбаясь. На прикладе его автомата ясно различался
нарисованный  фламастером   пацифик.   Он  приветственно   помахал  рукой  и
прокричал:
     - Соси хуй у пьяного ежика, русское уебище!
     Я опешил. Не от  содержания, конечно, а от формы. Таких русских слов  с
израильским  акцентом  я еще не  слышал.  Их просто не  было  в природе. Они
родились здесь  и  сейчас.  Мальчик  подошел, сел  на  землю, прислонился  к
бетонному кубу, достал сигарету и, не переставая улыбаться, затараторил.
     - Я не говорю по-русски,  не думайте. Эту майку мне подарил один кореш.
Его зовут Домиан.  Домиан Кудриафцев.  Он  специалист  по литературе  вашего
восемнадцатого  века. А меня  зовут Шай. Я из координационной службы. Мы как
бы между Армией и  палестинской полицией -- чтобы не передрались.  А  Домиан
говорил,  что,  если я  буду в этой майке,  то  могу любому русскому сказать
сасихуйупьянаваежика  русскаеуебище!, и он  сразу пригласит меня  выпить. Вы
меня приглашаете выпить?
     Брэнди  остался у нас в палатке, но у меня в нагрудном кармане хранился
уже скрученный косяк,  и я без промедления с  радостью пустил его по кругу в
честь нового знакомца.
     Дождавшись своей  очереди,  Шай глубоко  затянулся,  прикрыл  глаза  и,
медленно выпуская дым,  сообщил: хомэр тов! машегу бэн зона!, - общепринятые
слова, которые, хотя и не включены  в  разговорники, являются  в наших краях
традиционной  формулой  вежливости,   произносимой  в   ответ   на  угощение
марихуаной.
     Хомэр  был,  вне  всякого  сомнения,  тов,  потому  что  мир   сделался
значительно спокойнее  и  добрее.  Даже  понурые  палестинцы блеснули, можно
сказать, какой-то новой веселой гранью. Мысли  поплыли  что  твои  облака. И
время полетело.
     А, все же, много жизни досталось мне! Бывал я дворником в Москве, бывал
и солдатом почти в  Африке. В составе оккупационного корпуса. Как Лермонтов.
Перечитывая которого,  кстати, я  сделал  недавно  филологическое  открытие.
Маленькое,  но  блестящее.  В  "Герое  нашего  времени"   встречается  слово
"кунат