виртуозно  барабанил  на  арабском
тамбурине, приобретенном гарнизонным дурачком Игалем у палестинских рабочих.
Кико отдал мне свою порцию фаршированного карпа, потому что он его не любит.
Подъехал командирский джип, из него  вылез Зах в окружении  своих  шестерок.
Сердце мое рухнуло в мошонку.
     Народ начал  суетливо  тесниться,  выделяя  ротному  местечко, но  Зах,
сияющий как  тульский пряник, сказал, что он только на минутку; взял с блюда
кусок мацы, и, жуя на ходу, обошел вокруг весь стол, чтобы каждого похлопать
по плечу.  Дойдя до меня, он  наклонился  и тихо произнес: "Завтра, Зильбер,
завтра. Я не забыл. Готовься".
     В живот и в голову ударила волна брезгливой ярости.  Этот чуждый  козел
без  понятия вдруг держит меня словно букашку под  своей лапой?! Я готов был
перевернуть стол, заехать Заху по морде или трахнуть его по башке бутылкой с
пейсеховкой.
     Опустив   голову,   я   сдержался.   Злость   по-немногу  отступила.  И
малознакомое мне до сих пор  чувство покоя  стало занимать ее место. Я почти
физически ощущал, как покой вливается в заправочный бак моей души, наполняет
его доверху, и вот уже начинает переливаться через край.  У меня закружилась
голова, как  перед приступом. В мгновенном ярчайшем всполохе все вдруг нашло
свое объяснение. Только на этот раз я не грохнулся в обморок.
     Спокойно и с достоинством я доел халявную порцию карпа, допел вместе со
всеми песню о  том,  что жизнь  это  очень узкий мост,  очень узкий  мост, и
по-английски покинул праздник.
     Палатка  следопытов  стояла на  отшибе. Бедуины  лежали  вокруг костра,
протянув к  огню босые ноги.  Я позвал  Мухаммеда. Мы отошли в  сторону, и я
объяснил ему суть дела. Не задавая  лишних  вопросов,  Мухаммед нацарапал на
оборотной  стороне  моей  визитки ("Мартын  Зильбер,  все  виды  переводов")
несколько арабских слов. Мы обнялись.
     В принципе, дел у меня больше никаких не оставалось. Только вот с тобой
мы не договорили, любовь моя! А, знаешь  что? Я все тебе  напишу. Время  еще
есть.
     ...Я дописал послание и курил, лежа на  раскладушке. Праздник между тем
был в самом разгаре.
     Мои  друзья  уже закончили  пить  сладкое  вино  и  перешли на  брэнди,
разливая его под столом с неуловимой для израильского глаза сноровкой. Кроме
того, под шумок праздника они перешли с иврита на родную речь. Музей русской
жизни   вновь  развернул  свою  скатерть-самобранку.   В  нашем  сегодняшнем
репертуаре  живая  самобытная   дискуссия:  "Кто  такой  Бог:  Ди-джей   или
Клип-мейкер?"
     Но сегодня не я дежурю в музее. Не моя смена.
     Я курю, лежа на раскладушке. Я думаю.
     Будь я  богат,  ни  за что не стал бы  писать роман. Я бы  лучше  нанял
психоаналитика. Валялся бы себе на кушетке с чашечкой кофе и кальяном и гнал
телегу  за  телегой, не  утруждаясь  тем,  чтобы  фильтровать базар. Но  мне
повезло: я беден. Бедность привела меня в дворницкую. Она же сделала из меня
сочинителя.
     Роман  мой  подходит к  концу. Припишу еще только эпилог,  который, что
греха таить от изощренного читателя, был придуман в судьбе героя заранее.
     Я  думаю,  все ли  я рассказал, что  хотел?  А еще: не  сболтнул  ли  я
лишнего?
     Слово не воробей  чирик-чирик  на кушетке у психоаналитика. Написанного
уже  не  исправить.  Но,  кажется, еще  осталось  время  на  одну последнюю,
прощальную телегу  перед неизбежным концом. Придуманный по образу и подобию,
я постараюсь быть и Ди-джеем, и Клип-мейкером.
     Прощальная телега (хорошо темперированный базар)

     Юппи  завел  собаку и  назвал  Митричем.  Эйнштейн  Митрича  чморил. Он
говорил ему всякие гадости.
     А Юппи  очень любил Митрича. Он водил его гулять и подолгу держал перед
зеркалом, чтобы у него развивалось самосознание.
     Митрич  был веселый и несуразный, с маленьким тельцем на жутко  длинных
ногах. Он перетрахал всех овчарок в районе Белорусского вокзала.
     Сегодня в  Жидоприемнике праздник. Кажется, Новый Год. Да, точно, Новый
Год!
     Эйнштейн  руководит  экспериментом.  Две недели  он  боролся с  собой и
другими,  чтобы не выпили бадью  браги в  пинг-понговой комнате.  Теперь  он
прилаживает к скороварке собранный из соплей и  изоленты самогонный  аппарат
неестественной протяженности. Он командует Юппи: "Держи с того конца, будешь
юстировать!"
     Мы с  Митричем возимся в коробке с магнитофонными  лентами. "Мальчика!"
-- просят друзья. -- "Поставь мальчика!"
     Магнитофон "Комета"  я  забрал  у  родителей.  Когда-то дядя  Фимчик из
Одессы подарил им на свадьбу двести рублей. Мама хотела купить мотороллер, а
папа очень хотел  магнитофон. Во мне с  детства сидит запах  уксуса, которым
склеивали вечно рвущуюся пленку. Я ставлю бобину с "Мальчиком".
     "Еврейский  мальчик с черными глазами!  А в  них такая  русская печаль!
Глубь перелесков, дали с деревнями! Простор полей и крики воронья!"
     Эксперимент проваливается.  Первач конкретно  пахнет говном. Эйнштейн в
отчаянии. Он мечется. Потом решает, что мы идем в ресторан. И мы идем.
     Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
     Нет,  не приснилась. Эйнштейн окинул взглядом в тоскливой злобе зал,  в
котором все  симпатичные блондинки  были заняты несимпатичными грузинами,  и
сказал: "Единственное,  что меня примирит с  этой  жопой,  так  это, если мы
уйдем не заплатив!"
     Угадайте, кому выпало  на спичках  оставаться  за  столиком,  пока двое
других будут ждать его на улице?
     Но  я не жалею. Я ни о чем не жалею. Может, это и был  тот единственный
раз, когда я по-настоящему чувствовал себя разведчиком.
     Знаете,  кто такой разведчик?  Это  человек, который,  рискуя жизнью из
высокого патриотического чувства, выдает себя за другого.
     Я  допил кофе, промакнул с  аристократической небрежностью  уголок  рта
салфеткой  и, закурив вальяжно сигарету "Астра", поднялся из-за столика. Как
бы в туалет.
     Внизу я трясущимися руками  сунул гардеробщику номерок, схватил  пальто
и, не надевая, вылетел на улицу.
     Дорогие  минуты  были потеряны на  то, чтобы снять с  пожарной лестницы
Юппи, который забрался туда  поглядеть в окно  ресторана, а, может, меня уже
замели.
     Восстановив ряды, мы побежали.
     Потаенными тропами знакомых переулков мы бежали по морозу аж  до самого
дома.  Возле самого  дома нам  наперерез медленно выехал милицейский  газик.
Вышел  мент в  полушубке.  Спросил по-доброму, с ленцой:  "Ребята, в  кабаке
сейчас были? Нет? Ну, поехали, проверим",
     Зажатый на  узком  сидении  газика  между  Юппи и  Эйнштейном  я думал:
"Допрыгался,  сионист.  Прощай,  Израиль.  Здравствуй,  зона". Или  Эйнштейн
прошептал мне это на ухо?
     Из ресторана выбежала  в облачках пара и  в кокошнике наша  официантка.
"Они,  они!" "Сколько мы  вам должны?"  -- вежливо спросил Юппи. "Теперь уже
тридцать!" - взвизгнула официантка.
     Добрый мент отпустил нас, наверное, потому,  что это был праздник. Дома
меня ждало разрешение на выезд в государство Израиль.
     ...Прошел год.
     И вот  герой сидит на стуле, поставленном у входа в домик, поставленный
посреди   лунного  пейзажа  Иудейской  пустыни,   и   смотрит  на  закат.  В
поставленном рядом магнитофоне поет Б.Г.
     Куда ты пойдешь, если выпадет снег?
     Герой держит  в  руках  конверт. Почтовые марки  с изображением  Кремля
содраны  и  отданы  соседу,  новому   репатрианту   из  Аргентины,  заядлому
троцкисту. Письмо  читано-перечитано,  но голос  Эйнштейна  не становится от
этого глуше.
     "...а с Митричем было так.  Наш друг днем отпустил его одного погулять,
но к вечеру он еще не  вернулся. Мы пошли его  искать, и вскоре  нашли возле
памятника  Фадееву. Его зарезали,  Мартын. И  мы никогда не узнаем,  кто это
сделал. На нашего друга невозможно было смотреть. Мы вырыли  во дворе ямку и
похоронили Митрича.
     Что тебе  сказать,  старик?  Плохи дела.  Вера Павловна уволилась.  Нас
теперь проверяют восемь  раз  на дню  и  грозятся  вообще выгнать.  А ты сам
знаешь: куда мы пойдем, когда выпадет снег?
     Наш  друг тоже не в лучшей форме.  После смерти Митрича  сделал себе на
заказ медузу жидовскую  на  цепочке. Ох,  тяжело ему будет носить ее в  наше
нелегкое время!
     Плохое время,  старик,  гнилое время. Так что,  ты  давай,  подсуетись,
пришли нам поскорее вызов..."
     Полог палатки откинулся,  в  проеме, на  фоне  черной ночи,  показались
прекрасные лица  моих друзей. Они  были совершенно  пьяны.  Я  был абсолютно
трезв.
     На  кого ты  нас покинул,  наша ласточка! -- начал было  Эйнштейн, но я
попросил его заткнуться и выслушать меня.
     Когда  я  кончил,  Юппи обхватил  голову руками  и, подвывая,  принялся
раскачиваться  из  стороны  в  сторону.  Эйнштейн  зашагал  зигзагами  между
раскладушек.
     Ты понимаешь, что ты делаешь?  Во-первых, это уже не "заснул на посту",
это уже дезертирство. Во-вторых,  на кой черт ты им  сдался, бедуинам? Ты же
ни  хрена  не умеешь,  мой  бледнолицый друг!  Ты  не  умеешь  обращаться  с
верблюдом, не умеешь доить козу и даже как переводчик ты им не нужен, потому
что не знаешь арабского. Понимаешь, Зильбер Твою Мать Аравийский?!
     Я сказал: "Не Аравийский, а Синайский. Понимаю."

Эпилог

     В  то время, как,  усевшись на землю рядом  с контрольно-следовательной
полосой, я обматывал тряпками подошвы  армейских ботинок, чтобы не оставлять
явных следов предательства родины, мои друзья орали друг на друга в палатке.
Эйнштейн настаивал на немедленной перлюстрации послания; Юппи возражал, что,
как интеллигентные  люди, они не имеют права.  Активное начало нашей  дружбы
довольно скоро одержало вверх.
     "Любовь моя! Я долго боролся  со  своим  ангелом, но не  победил его. С
большим трудом мне удалось добиться ничьей. Ему полностью отошло содержание,
а мне  досталась лишь форма.  Зато я могу менять  ее по  своему  усмотрению.
Счастливого конца, как видишь, не получилось. Прости меня, если сможешь.
     Владение  формой не приносит счастья,  но оно оставляет надежду. Давай,
назначим свидание?
     Пусть ты отправишься однажды с друзьями в путешествие по Востоку. Пусть
вас застигнет в пустыне песчаная  буря, и вы  найдете убежище  в  бедуинском
лагере.  Вам понадобится  "далиль" -  проводник,  и  старейшина выделит  вам
молчаливого спокойного мужчину в самом расцвете сил с лицом, закрытым куфией
по глаза. Вы будете долго бродить по пустынным горам. Выбившиеся из сил люди
начнут роптать: "Куда он ведет нас! Он и  сам  не  знает дороги!" В какое-то
мгновенье покажется,  что  бунт  неминуем. Тогда, проводник обернется  и  на
чистейшем  русском  языке  скажет:  "Вам  не  о чем беспокоиться, друзья.  Я
прекрасно знаю свое  дело!"  Ты  вздрогнешь:  "Мартын?.." Я  сорву  с головы
платок: "Любовь моя! Вот я!"
     Конец

Примечания

     Pour Natalie Avec Tendresse (франц.) - Для Натали с нежностью

     Милуим  (иврит) --  ежегодная резервистская служба. Отсюда милуимник --
солдат резервистской службы.

     Лама азавтани! (иврит) -- Почто ты меня покинул!

     "Ноблес" -- марка дешевых израильских сигарет.

     Файруз --  ливанская  певица.  И автор,  и  герой считают ее  Эдит Пиаф
Ближнего Востока.

     Цдака (иврит) -- подаяние.

     В те  дни понятия  равенства и  братства...  - фрагмент из книги  Меира
Шалева "Исав".

     Ниагара (иврит) -- разговорное название сливного бачка.

     Co to jest "zasos"? (польск) -- Что такое "засос"?

     Tak to  pani  jest  polka?  Ja  tez troche movilem po  polsku,  ale juz
wzsystko  zapomnialem (польск) --  Так, пани  полька? Я тоже говорил немного
по-польски, но уже все забыл.

     Слиха, эфшар улай ле(г)азмин соф-соф? (иврит)  -- Простите, может быть,
можно, наконец, заказать?

     У Доброго Поэта -- имеется в виду поэт и кулинар Михаил Генделев.

     Дос (иврит) -- презрительная кличка еврейских ультроортодоксов.

     Караван (иврит) -- домик-времянка.

     Софшавуа (иврит) -- конец недели, уикенд.

     Vade retro! (латин.) -- Изыди!

     Тшы пани хце ехач тшы ийшч пешо? (польск.) -- Пани хочет ехать или идти
пешком?

     Носик --  Антон Борисович Носик,  культовая фигура  русского интернета,
anton@cityline.ru

     Не  ма  вольнощчи  без  солидарнощчи!  (польск)   --  Нет  свободы  без
солидарности!

     Экскурсовод Володя Мак -- Эксурсовод Володя Мак, 050-694444.

     Из-за отсутствия значков для гласных -- за исключением  Библии, стихов,
пьес и  детских  книжек,  в ивритском  тексте  гласные  не  ставятся. Часто,
поэтому, чтобы правильно прочесть слово, нужно его знать.

     Уаэф! Ауитак! (арабск.) -- Стой! Документы!

     Песах (иврит) -- еврейская Пасха.

     Шекем (иврит) -- солдатский ларек.

     Седер (иврит) -- длинная и нудная пасхальная церемония.

     Гимель  --  четвертая  буква  еврейского  алфавита,   означающая  также
порядковый номер четыре.

     Китбэг (иврит, из английского) -- вещмешок.

     Эфод (иврит) -- пояс с подсумками.

     Батуля (иврит) -- девственница.

     Тиронут (иврит) -- курс молодого бойца.

     Галут (иврит) -- изгнание.

     Сабра (иврит) -- коренной житель Израиля.

     Черная  кипа  --  Черный  цвет ермолки  указывает  на  высокую  степень
ортодоксальности.

     Кше  (г)а-заин омэд  (г)а-сэхель  ба-тахат (иврит) -- Когда  х.. стоит,
мозги в жопе.

     Совьетиш геймланд (идиш) -- Советская родина.

     Алон   Швут  --  название   нескольких   поселений  на   оккупированных
территориях.

     Incipit vita nova (латинск.) -- начинается новая жизнь.

     Тиюлит (иврит) -- израильский гибрид автобуса и грузовика.

     Специальный еврейский навороченный глагол -- лекаст'эах.

     Мазган (иврит) -- кондиционер.

     Кайтан'а, ах'и! (иврит) -- Пионерский лагерь, брат!

     Садирник (иврит) -- солдат срочной службы.

     Morituri te salutant (латинск.) -- Идущие на смерть приветствуют тебя!

     Эм-шеш-эсрэ (иврит) -- Эм-шестнадцать.

     Шахпац (иврит) -- бронежелет.

     Хомэр тов!  Маше(г)у бен-зона! (иврит, сленг)  -- Хорошая трава!  Сучий
потрох!

     Ашкара (иврит, сленг) -- в натуре.

     Си'юр (иврит) -- патроль, в данном случае моторизованный.

     Банан -- армейское кодовое обозначение короткого отдыха.

     Агада (иврит) -- комментированный рассказ об исходе евреев из Египта.