йском
плену жрать посылки от Красного Креста, а мы с Юппи - баланду хлебать!
     Пристреляв автоматические  винтовки  М-16, солдаты  вернулись в  лагерь
усталые и недовольные. Их встретил неверный свет  фонарей да гул генератора.
Проходя  мимо  командирской  палатки, с меня слетела швейковская шапочка,  я
бросился  ее  поднимать и обратил  внимание  на стоящего  рядом  с  палаткой
согбенного  немолодого еврея в  черной кипе, с  сильно  запущенной бородой и
теми, не дающими другим народам  покоя глазами, в которых навечно отразилось
Окончательное Решение.
     Эйнштейн  сказал: "Бля буду! Не может быть! Да нет же, точно: он!"  И с
криком "Петруха, друг!" бросился на еврея и прижал его к груди.
     "Ба! Да  они  знакомы!"  - воскликнул Шмулик.  "Русские все между собой
знакомы", - заметил кто-то из солдат.
     Догадливый  читатель уже  догадался,  а недогадливому  я  объясню,  что
Петруха, он же - Пинхас Бен-Шимон, как раз и был тем самым русским раввином,
которого заботливый Шмулик выписал для скромной домашней церемонии. Такой же
милуимник,  как  и  мы,  только  службу несет  не в  пехотном  полку,  а при
армейском раввинате.
     Я думал, мы клятву  будем давать.  Перед лицом  своих товарищей  и  так
далее. Думал, присягну, наконец, родине, выдавшей мне форму и содержание. Но
торжество  справедливости   не  пошло  дальше   раздачи  стандартной  библии
армейского  разлива.  Раввин  Петруха по-долгу  тряс  каждому  из нас  руку,
одновременно  тряся  невозможной  своей  бородой;  затем  он  уехал,  а  нас
отпустили.
     История Петрухи достойна быть выколота иглами в уголках глаз. Я приведу
ее в форме телеги, как она была поведана нам Эйнштейном в тот же вечер перед
сном.
     Телега  о Пинхасе Бен-Шимоне,  поведанная Альбертом  Эйнштейном вечером
первого дня милуима
     "С Петькой  Гайденко мы знакомы с восьмого  класса  - как в физматшколу
поступили.  Вы  не поверите,  но  тогда  он  был  неимоверно  жизнерадостным
хлопцем.  Заводной ужасно. Однажды поспорил, что насрет под  дверью кабинета
директора, Екатерины  Харлампьевны. И выиграл спор. Харлампьевна на следущий
день ходила по всем классам, чтобы лично каждому заглянуть в глаза. Взгляд у
нее был - детектор лжи!  Даже сейчас страшно вспомнить. Она в войну зенитной
батареей командовала. Но Петька ейный взгляд выдержал как партизан и даже не
покраснел. А еврейская грусть у украинского хлопца начала проявляться только
в конце девятого класса по причине несчастной любви к одной рыжей жидовочке.
Лариса  Эрлих ее звали. Так себе, ничего особенного, играла  на  скрыпочке в
Гнесинке.
     И как-то раз в рюмочной... тут надо сказать, что у нас  с Петром был по
субботам ритуал: зайти  после уроков  в  рюмочную  в  Копьевском  переулке и
тяпнуть по пятьдесят грамм водки. Мы выглядели довольно-таки по-взрослому, и
нам наливали. Главное, чтобы школьная форма из-под куртки не высовывалась...
     Ну  вот, значит,  взяли  мы водки,  хряпнули, закусываем  бутербродом с
килькой - помните? на каждые пятьдесят грамм обязывали покупать бутерброд, и
Петруха мне и  говорит:  "Альберт! - говорит, - если ты мне друг, то  открой
мне вашу еврейскую тайну. Что я должен сделать, чтобы Лариса меня полюбила?"
     У  меня  от  злости  аж килька поперек горла встала. "Ах  ты, сука!,  -
думаю, - два года дружим, одну рекреацию,  можно сказать, топчем, а ты меня,
оказывается, за жидо-масона держишь! Ну  я тебе  тайну-то  сейчас приоткрою,
хохляндия!" И  говорю  ему очень доверительно: "Ты  должен  выучить идиш! Ни
одна еврейская девушка не устоит перед гоем, если он знает идиш. Выучи идиш,
и Лариска - твоя!"
     Петро  купился на  раз,  я даже не ожидал, что так легко все получится.
Как  это  на  иврите  говорится: кше hа-з'аин омэд hа-сэхель  ба-т'ахат, да?
классная  пословица!  Короче, достал я ему грамматику, изданную при  журнале
"Совьетиш Геймланд", и через месяц упорный  Гайденко уже мог вести несложную
бытовую беседу  на идиш.  С моей бабушкой.  Потому что, Лариска, разумеется,
никакого  идиша не знала. Но, если я Петра простебал и только, то она довела
его до членовредительства.
     В  смысле, буквально. Эта иезуитка  заявила ему, что  даст только после
того, как он  сделает  обрезание. Петр  пришел домой,  взял  ножик,  оттянул
крайнюю, не побоюсь этого слова, плоть, и - чикнул!
     Неделю он провалялся с абсцессом и почти ничего не пил, так как, писая,
ему было  мучительно  больно за все  прожитые годы. Оклемавшись,  он пошел к
Лариске с отчетом, но она  и смотреть не стала. Сказала, что  не любит его и
не полюбит  никогда,  пусть  он  хоть  все там себе отрежет.  Ну что  мужику
оставалось?  С  базовым  знанием  идиша, обрезанным концом  и  неразделенной
любовью... Как в  песне поется:  "Мне  теперь одна  дорога,  мне другого нет
пути: "Где тут, братцы, синагога? Расскажите, как пройти!"
     В  десятом  классе мы с Гайденко,  считай, почти  что уже  не общались.
Интересы стали слишком разные. У меня в школьной сумке лежал томик Бродского
и  бутылка портвейна, а  у  него - Библия  и  тфилин. После  школы он  побыл
немного  в  дурке,  чтобы  в армию не ходить, а потом  зажил  припеваючи  на
сионистские посылки, которые ему присылали разные еврейские боготворители. В
каждой посылке  была шуба на  искусственном меху.  В комиссионке  она стоила
пятьсот рублей. Так  что, Петя мог спокойно учить свой Талмуд. Гебешники его
дергали, но не сильно.
     А в Израиле я  с ним ни разу не виделся. Странно, что вообще узнал. Ох,
постарел  мужик,  ох постарел!.. В Алон Швуте живет. Семеро детей.  А был же
мальчик... Ладно, все. Отбой. Юппи! Стихи!"
     - Дембель стал на день короче, всем дедам спокойной ночи!
     - Спи спокойно, сынок!
     Мы  затушили сигареты.  Ночь была  новой, негородской  и  очень темной.
Тишине  мешали  дачные  звуки  лагеря: шум воды  в  душевой, чей-то  далекий
разговор, а  потом  смех,  оборвавшийся  так  же неожиданно, как  возник.  Я
закурил  последнюю  сигарету,   чтобы  в  одиночестве  ночи  распрощаться  с
прошедшим днем.
     Итак, мой приступ посетил  меня сегодня. Мой инквизиторский костер, мой
очистительный катарсис. Это,  конечно, значит,  что  incipit vita  nova.  Но
какая?  Если б знать!  И  постелить  много-много соломы там, куда  предстоит
падать...
     Интересно, что мне совсем неинтересно думать о Малгоське. Даже на ночь.
Зато я вдруг опять очень сильно вспомнил о тебе. Поверишь ли, мне совершенно
не  к кому  больше обратиться. Любовь моя! Страшная тревога гложет изнутри и
не дает душе  успокоиться:  я  чувствую, что новые  женщины больше не смогут
меня  развлекать. Ума  не приложу, чем можно будет  их заменить. Надвигается
жуткая скука. И, значит, страх. Ну и, сама знаешь.
     Я до сих пор не могу нащупать, отыскать в своей памяти тот, может быть,
самый  главный  для моей  жизни  кадр,  когда детский  страх превратился  во
взрослый.  Следующий  за  ним кадр я помню  очень хорошо:  папа успокаивает,
убаюкивает меня,  шестилетнего,  проснувшегося  с  криком  ужаса:  "Папа,  я
умру?!" И ответ,  над  которым я думаю всю жизнь: "Да. Но  это будет так  не
скоро,  что  можно сказать,  что этого  не будет никогда". Момент, в который
обыкновенный  детский кошмар с  домашней  бабой-ягой  обернулся  абстрактным
страхом смерти, я не помню.
     Догорает сигарета.  Завтра будет  много новых забот.  Надо выспросить у
повара  Кико,  куда  нас  пошлют и какие  там варианты. Кико всегда в курсе.
Завтра будет много  нового и интересного. Солдат спит, служба идет. Кончился
первый день милуим.





День второй

     В армию  уж затем ходить надо, чтобы фишку  сломать.  Ну когда бы еще я
встал в пять утра?
     С подначками и прибаутками, ежась от утреннего холода, рота погрузилась
в тиюлит. Нас повезли. Степь  да степь кругом. С  носа  течет. Автомат зажат
между  колен. Хорошо бы каску  не забыть,  не потерять. За нее  штраф триста
шекелей. Разговаривать не хочется -- отвык за  ночь. Так бы и ехал молча всю
жизнь, клюя мокрым носом.  Ан--нет: остановились. Спешились. Сейчас мы будем
отрабатывать коронный номер программы учений под названием "тарнеголет", что
по-русски -- курица. Баташит --  маленький  такой грузовичек с пулеметами по
бокам - медленно движется как бы вдоль границы. Патрулирует. Тут ему кричат:
"Засада!"  Баташит  лихо  разворачивается  ближайшим   пулеметом  в  сторону
агрессора; водитель, командир и  бедуинский следопыт (если ночью) прыгают на
землю и под прикрытием пулеметного огня наносят ответный удар, переходящий в
контратаку. Нет!  Поправочка.  Зах  как  раз всех собрал  и  объясняет,  что
согласно распоряжению главнокомандующего, водила теперь  остается в  машине.
Прямо за смену до нас случилось, что водила не поставил на ручник, и кому-то
отдавило ногу.
     В армии,  как и везде,  главная  боевая задача  --  жопу свою прикрыть.
Существует  даже  специальный   еврейский  навороченный  глагол  в  значении
"прикрывание жопы от административной ответственности". Другие языки вряд ли
могут таким похвастаться.
     Всю роту  разбили на экипажи.  Зах уже смирился с русским сепаратизмом,
хотя  с  удовольствием  утопил  бы  его в  насыщенном  растворе израильского
коллективизма. Он желает нам только добра и  хочет, чтобы мы  были  как все.
Чтоб  абсорбировались.  Какой  русский,  интересно,  придумал  орвеллианское
название "министерство абсорбции"? Химик,  видать, был, или физик,  но,  как
пить дать, еще и лирик, любитель КСП.
     Однако участвовать всем троим в одном  и  том же  тарнеголете нам никак
невозможно, ибо среди нас нет ни водителя баташита, ни командира. Совсем  мы
простые бойцы. И нас разлучили. Эйнштейна  засунули в один экипаж, а  меня с
Юппи - в другой.
     Между тем  над  линией горизонта показался край солнца, оповещая о том,
что  пришло  время  выпить  по  чашечке  кофе.  Подайте-ка  примус,  поручик
Эйнштейн! И джезву  подайте!  Первая четверка еще только  собирает,  нехотя,
манатки и с трудом отрывается от холодной земли, на которой развалилась рота
"гимель". Солнце  поднимается быстрее, чем бойцы. Кофе  закипает, я разливаю
его по цветастым  чашкам  армянской керамики. Элексир  жизни  разбегается по
телу. Хорошо! Четверо несчастных ковыляют к баташиту. Мы с кайфом закуриваем
в  бельэтаже.  Как  вам нравится  ваш  новый  полководец!  Как  мне нравится
построенный народец! Зах орет:  "Засада!" Пулеметные очереди,  запах пороха,
короткая батальная сцена.
     И восходит солнце.
     В нашем экипаже я пожелал быть пулеметчиком, чтобы посмотреть, как Юппи
будет   бежать   с   полной  выкладкой,  стреляя  на  ходу.  Это  редкое  по
драматическому эффекту зрелище. Душещипательное очень.  А я еще и подбавлю в
конце. Ну, Юппи! Ну что тебе стоит! Ну прочти! Ну пожалуйста!
     Запыхавшийся  и  потный, но безотказный Юппи  дает отмашку  и  читает с
выражением:

     Друзья но если в день убийственный
     падет последний исполин,
     тогда ваш нежный, ваш единственный
     я поведу вас на Каир!

     Повар Кико, добрый  по профессии, обещал похлопотать, чтобы нас послали
в  Мицпе-Атид.  "Тебе  там  будет  хорошо, М'артин!"  Ударение  иврит  любит
переносить на первый слог,  звука "ы" в нем  вообще нет. Мое  имя  на иврите
становится  другим. На английском -- тоже. Почему же, интересно, набоковский
барчук, мой тезка, ничего об этом не сказал?
     Зах дает заключительный брифинг, а я не слушаю. Я притаился за  спинами
товарищей и там листаю, трогаю, нюхаю и открываю наугад подаренную Библию, -
я всегда  так  делаю с попавшими  в  руки новыми  книгами. Слушать Заха  нет
никакого   смысла.   Для   успешного   прохождения  службы   мне  совершенно
необязательно знать, где границы нашего сектора и кто наши соседи с севера и
с  юга.  Я  самый что ни на есть маленький человек  во всей еврейской Армии.
Буду  делать,  что  скажут. И проработал Яаков за  Рахель семь лет, но в его
любви к ней они показались ему за несколько дней. Боже, как все просто!
     Караваном личных машин мы движемся по пустыне. Кто не вписался в личную
машину,  движется  на  коммунальном  тиюлите.  Идя навстречу  многочисленным
пожеланиям  бойцов,  Зах  разрешил получасовой  привал  на  бензоколонке. Мы
закупились сигаретами. Эйнштейн отнес в багажник четыре бутылки брэнди, ящик
пива и  восемь плиток  шоколада  для Юппи.  Потом  взяли  в  ресторанчике по
фалафелю. Самое подлое блюдо  на всем Средиземноморье. Меня бесят эти соевые
шарики, которые прикидываются тефтельками.
     Свобода  вещь  относительная,  подумывал  я,  надкусывая  питу и  пиная
сложенные под столом  автоматы.  Мы  уже при  оружии  и в форме, но еще не в
гарнизоне. Мы питаемся на воле как гражданские люди. Нам обеспечено право на
побег.  Сел  себе в  машину  и  свалил  отсюда.  Когда еще  военная  полиция
найдет... Стало немного тоскливо и захотелось домой.
     Кико  не  подвел.  Зах  высадил  и нас,  и  его,  и  еще  нескольких  в
Мицпе-Атид.  Я даже не понял, куда нас  занесло, потому что  в первые минуты
был ослеплен гордостью за себя - старого ушлого солдата, нажившего за долгую
службу  необходимые связи.  Первое представление о гарнизоне, в котором  нам
надлежит  провести  без малого  месяц,  я  составил  по беглому, как хроника
текущих событий, комментарию друзей.
     Так, блин! Домиков нету. В палатках сраных  без мазгана будем жариться.
Мухи заебут. - рапортовал Эйнштейн.
     Вон та вышка очень неплохая, хорошая вышка, не броская, на ней и спать,
наверное, можно, - вел рекогнисцировку Юппи.
     Мне же  весь  гарнизон  и  окрестности виделись  бесформенной  палитрой
полинялых красок с преобладанием жухло-зеленого пыльного  оттенка. Ничто  не
выделялось в отдельный объект, и, если бы психолог спросил, какие ассоциации
вызывает у меня предложенная картинка, я бы ответил:  "Лишь безмерную тоску,
доктор".
     Мы затащили  китбэки и сумки в палатку и  разлеглись  на  раскладушках.
Пологи были  подняты, и можно было наблюдать, как по территории  в радостном
возбуждении передвигаются с вещами закончившие свою смену солдаты и офицеры.
Они разъезжаются  по домам,  где  их ждут  мамы,  жены,  любовницы  и  дети,
тапочки,  телевизор,  разнообразный  пейзаж.  Они  приветливо  машут  рукой,
улыбаются и охотно делятся опытом: "Кайтан'а, ах'и! Настоящий курорт!"
     Не хочу я вашей кайтаны! Шли бы вы в жопу со своим пионерским лагерем!
     В палатку вошел офицер Цахи. "Эй, Зильбер! Смени-ка их  парня на вышке.
Ребята уезжают".
     Единственный способ не заплакать это - убить офицера Цахи.
     Юппи сварил мне кофе. Эйнштейн  сказал, что сменит на ужин. Повар Кико,
уже принявший  кухню,  сунул  пачку печенья и банку джема. Кто бывает нежнее
женщин? Разве что  некоторые  мужчины.  На  душе  стало  светло как  будто я
влюбился.
     Юппи   оказался  прав:   заботами   предыдущих  поколений  вышка   была
оборудована  матрацем, а, значит, в ночные смены  можно  будет  просто нагло
спать. Имелись также стереотруба, прожектор, прибор ночного видения и рация.
Эти развлечения, в отличии от матраца, надоедают очень быстро.
     Вид  на местность  сверху был откровенной геокартографией. Он напоминал
туристический план, на котором достопримечательности изображены полноценными
картинками.  С  нашей  стороны можно  было  любоваться палатками,  сортиром,
генератором и  будкой  блокпоста,  который  в дальнейшем мы  будем  называть
ивритским  словом  "махсом",  потому,  что  в  Израиле  сказать  про  махсом
"блокпост" не придет в голову ни одному из миллиона живущих здесь русских.
     К  махсому  шел  длинный  сколоченный  из  досок  коридор, основательно
наполненный очередью из палестинских рабочих. Отработав день  в Израиле, они
возвращались к себе в Газу. В будке сидели садирники -- два парня и девочка.
Парни  шмонали  палестинцев, а девочка проверяла  на компьютере их магнитные
карточки. За будкой коридор продолжался, доходя  до  границы  с  Газой. Двое
наших милуимников в бронежилетах  охраняли всю эту благодать.  Слово "будка"
(пока я  не забыл) попало  в иврит  из  русского через  идиш,  так и звучит:
будке.
     Со  стороны  Газы  различался  ихний  махсом  с  усатыми  полицейскими,
какие-то невнятные постройки, то ли жилые,  то ли нет, и проселочная дорога.
Все  остальное было  сильно заросшим пустырем. И,  наконец,  в относительном
далеке виднелась  граница с  Египтом, и  совсем уже  на  горизонте  голубели
синайские горы. Звуковой дорожкой  этого широкопанорамного слайда служил гул
генератора, - база питалась автономно.
     Я  поиграл со  стереотрубой,  но  многократное  увеличение  объектов на
местности не принесло мне новых интересных знаний. По дороге проехал грязный
дребезжащий  "пежо",  потом запряженная  осликом тележка. Потом я  поймал  в
фокус молодую  палестинку, закрытую одеждами с ног до головы. Я попытался ее
мысленно раздеть, но у меня не получилось. Для работы воображения нужен хоть
какой-то   эмпирический   опыт,  а   мне  совершенно  ничего  неизвестно   о
палестинках.
     Босоногий малец пришел под вышку, задрал  голову и потребовал: "Солдат,
дай шекель!" Я спросил, не  выдать ли ему еще и  ключ  от квартиры, но он на
иврите  туго знал только  одну  фразу:  "Солдат, дай  шекель!" Я  скинул ему
шекель, и он ушел.
     Я допил кофе, докурил сигарету. Пора было приниматься за работу.
     Мой учебник арабского  написал человек  по имени Йоханан Абутбуль. Я  с
ним лично знаком. Вы,  наверное,  сразу подумали: марроканец,  а, смотри ты,
выбился в грамотеи! Вы не угадали. На обложке - псевдоним. Его настоящее имя
-- Жак Лекруа.
     Он  французский  монах,  принадлежит  к  ордену  Живых  Братьев,  очень
маленькому, всего триста человек. Им полагается жить в миру.
     После второй мировой войны Лекруа попал с французской миссией в Бейрут.
Начал там учить  арабский.  И  съездил  в  Палестину. Он  понаблюдал евреев,
вернулся  в  Париж,  посвятил  несколько  лет  изучению  иврита,  иудаизма и
еврейской  истории,  а к  тому времени как  он всем  этим вполне  овладел, в
Палестине было создано новое еврейское государство. В те времена израильское
гражданство еще не сильно котировалось, власти на него не жидились, и Лекруа
легко переехал в Тель-Авив.
     Про тель-авивский период  он не очень  склонен распространяться, но  от
других людей я знаю, что,  протусовавшись два года среди  приморской богемы,
Лекруа ни в чем не уронил облика французского  монаха. Потом он перебрался в
Таршиху --  арабскую деревню в Галилее,  стал там гоначаром и гончарил много
лет. А учебник арабского в четырех частях  написал по  случаю - для приятеля
из французского посольства, которому зачем-то понадобилось.
     Учебник иностранного языка я бы выделил в отдельный литературный жанр с
характерными  признаками:  гарантированный  счастливый  конец   и   описания
наиприятнейшего образа жизни в окружении  красивых, доброжелательных  людей.
Они рассказывают о себе, встречаются  с друзьями, пьют кофе, ведут бонтонные
беседы,  гуляют  по  парку,  делают покупки,  обедают  в  ресторане, учатся,
путешествуют. Для отработки грамматических  родов  они знакомятся с  особами
противоположного пола и  совершают  с  ними увлекательные  экскурсии, а если
ненароком  вдруг  возникнет на пути неприятность, то уже к  следующему уроку
она обернется забавным недоразумением.
     Согласен:  сюжеты незамысловаты.  Но, если хорошо  написано, и  диалоги
героев  похожи  на  речь  нормальных  людей,  то  вымыслу веришь.  Тут-то  и
начинается литература.
     Прежде, чем приступить непосредственно  к занятиям, я прочитал  сначала
переводы  всех  текстов учебника  на иврит, чтобы  узнать, какие  достижения
ожидают усердного  ученика. В первых уроках язык персонажей был еще довольно
беден, слов не хватало, и происходящие события казались, поэтому, не слишком
интересными,  но  с каждой главой, с каждым новым уроком,  слова становились
точнее, фразы --  богаче,