олосом сказал он.
   - Шоколадку? Прекрасно! Против этого трудно что-нибудь возразить.
   Петя так и просиял.
   Но тут отец молча подошел к  письменному  столу,  отомкнул  его  и  подал
совершенно ошеломленному мальчику плитку шоколада с передвижной картинкой на
обертке, запечатанной, как конвертик, пятью сургучными кляксами.
   Со слезами на глазах Петя взял шоколадку, пробормотав:
   - Спасибо, папочка.
   С разбитым сердцем он отправился в гимназию.
   Но все же это было лучше, чем ничего.  Шоколадку  можно  было  попытаться
обменять на ушки.
   Однако в этот день Пете не пришлось играть.
   Едва мальчик, миновав Куликово поле, вышел на Новорыбную, где  находилась
гимназия, как он сразу заметил, что в  городе  происходит  какое-то  важное,
торжественное и чрезвычайно радостное событие.
   Несмотря на ранний час, улицы были полны народа. Вид у  всех  был  крайне
возбужденный и деловитый, хотя никто никуда не торопился. По  большей  части
люди стояли кучками возле ворот и задерживались на  углах,  окружая  киоски.
Всюду разворачивались газеты, сразу становившиеся под  мелким  дождиком  еще
более серыми.
   Над всеми воротами были выставлены национальные бело-сине-красные  флаги.
По ним Петя привык судить о богатстве домовладельца. Были  флаги  небольшие,
полинявшие,  на  коротких  палках,  кое-как  привязанных  к  воротам.   Были
совершенно  новые,  громадные,  обшитые   трехцветным   шнуром   с   пышными
трехцветными кистями до самого тротуара.
   Ветер  с  трудом  поворачивал  грузные  полотнища,  ощутительно  пахнущие
краской сырого коленкора.
   Гимназия  оказалась  закрытой.  Навстречу  бежали   веселые   гимназисты.
Гимназический дворник в белом фартуке поверх  зимнего  пальто  с  барашковым
воротником протягивал  вдоль  фасада,  между  деревьями,  тонкую  проволоку.
Значит, вечером будет иллюминация! Она обычно зажигалась  в  табельные  дни.
Например, в день тезоименитства государя императора.
   Эти три магических слова - иллюминация, табель и  тезоименитство  -  были
для мальчика как бы тремя гранями стеклянного подвеска.  Такие  подвески  от
церковных люстр весьма ценились  среди  одесских  мальчиков.  Стоило  только
поднести  к  глазам  эту  маленькую  призму,  как   тотчас   мир   загорался
патриотической радугой "царского дня".
   Но разве сегодня царский день? Нет. О царском дне обычно известно заранее
из календаря. Сегодня же на папином отрывном календаре цифра была черная, не
предвещавшая ни иллюминации, ни табеля, ни тезоименитства.
   Что же случилось? Неужели у царя опять, как и  в  прошлом  году,  родился
наследник? Нет, нет! Не может быть, чтобы каждый год по мальчику!  Наверное,
что-то другое. Но, в таком случае, что?
   - Послушайте, - спросил Петя у дворника, - что сегодня?
   - Свобода, - ответил дворник, как показалось мальчику, несерьезно.
   - Нет, кроме шуток.
   - Какие могут быть шутки? Говорю - свобода.
   - Как это - свобода?
   - А так само, что вы сегодня  свободно  можете  идти  домой,  потому  что
уроков не будет. Отменяются.
   Петя обиделся.
   - Послушайте, дворник, я вас серьезно спрашиваю, - строго сказал он,  изо
всех сил поддерживая достоинство гимназиста Одесской пятой гимназии.
   - А я вам серьезно говорю, что идите себе домой к родителям, которые  вас
ждут не дождутся, и не путайтесь у занятого человека под ногами.
   Петя презрительно пожал плечами и независимо, как бы прогуливаясь, отошел
от  дворника,  усвоившего  себе  отвратительную  привычку  разговаривать   с
гимназистами тоном классного наставника.
   Городовой, к которому Петя решил  обратиться  со  своим  вопросом  как  к
представителю власти,  посмотрел  на  черномазого  мальчика  сверху  вниз  и
неторопливо разгладил рыжие усы с подусниками.
   Вдруг он неожиданно скорчил совершенно  еврейское  лицо  и,  ломая  язык,
сказал:
   - Швобода!
   Вконец обиженный, мальчик побрел домой.
   Людей на улице становилось все больше  и  больше.  Мелькали  студенческие
фуражки, каракулевые муфточки  курсисток,  широкополые  шляпы  вольнодумцев.
Несколько раз Петя услышал не совсем понятное слово "свобода".
   Наконец на углу Канатной его внимание  привлекла  небольшая  толпа  возле
бумажки, наклеенной на дощатый забор дровяного склада.
   Петя пробрался вперед и прочел по-печатному следующее:
 
   ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
 
   Божьей милостью Мы, Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский,
Царь Польский, Великий князь Финляндский, прочая, и прочая, и прочая.
   Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей  великой
и тяжелою скорбью  преисполняют  сердце  Наше.  Благо  Российского  Государя
неразрывно с благом народным, и печаль народная - его печаль.  От  волнений,
ныне возникших, может явиться глубокое настроение народное и угроза  целости
и единству Державы Нашей.
   Великий обет Царского служения  повелевает  Нам  всеми  силами  разума  и
власти  Нашей  стремиться  к  скорейшему  прекращению  столь   опасной   для
Государства смуты...
 
   Петя не без труда дочитал до этих пор, спотыкаясь на трудных  и  туманных
словах:  "преисполняют",   "ныне   возникших",   "повелевают",   "скорейшему
прекращению", и на множестве больших  букв,  торчавших  из  строчек  вопреки
всяким правилам правописания в совершенно неожиданных местах, как  обгорелые
пни на пожарище.
   Мальчик ничего не понял, кроме того, что царю, наверное, приходится плохо
и он просит по возможности ему помочь, кто чем может.
   Признаться, мальчику в глубине души  даже  стало  немножко  жаль  бедного
царя, особенно когда Петя вспомнил, что царя стукнули по  голове  бамбуковой
палкой.
   Но почему  же  все  вокруг  радуются  и  развешивают  флаги  -  это  было
непонятно. Может быть, что-нибудь веселое  написано  еще  дальше?  Однако  у
мальчика не хватило прилежания  дочитать  эту  грустную  царскую  бумагу  до
конца.
   Впрочем, мальчик заметил, что почти каждый подходивший  к  афишке  первым
долгом отыскивал в ней в середине место,  которое  почему-то  всем  особенно
нравилось.  Это  место  каждый  непременно  читал  вслух  и   с   торжеством
оборачивался к остальным, восклицая:
   - Эге! действительно -  черным  по  белому:  даровать  неприкосновенность
личности, свободу совести, слова, собраний и союзов.
   При этом некоторые, не стесняясь тем, что  находятся  на  улице,  кричали
"ура" и целовались, как на пасху. Тут же мальчик оказался свидетелем  сцены,
потрясшей его до глубины души.
   К толпе подкатили  дрожки,  из  которых  проворно  выпрыгнул  господин  в
совершенно новом, но уже продавленном котелке, быстро прочитал,  приложив  к
носу кривое пенсне, знаменитое  место,  затем  трижды  поцеловал  ошалевшего
извозчика в медно-красную бороду, плюхнулся  на  дрожки  и,  заорав  на  всю
улицу: "Полтинник на водку! Гони, скотина!", пропал из глаз так  же  быстро,
как и появился.
   Словом, это был во всех отношениях необыкновенный день.
   Тучи поредели. Перестал дождик. Просвечивало перламутровое солнце.
   Во дворе  важно  расхаживал  в  своей  черной  гимназической  курточке  с
крючками вместо пуговиц и в фуражке без герба Нюся  Коган,  мечтая,  как  он
теперь, ввиду наступившей свободы вероисповедания,  поступит  в  гимназию  и
какой у него появится на фуражке красивый герб.
   Петя долго играл с ним в классы, после каждого  прыжка  останавливаясь  и
продолжая рассказывать про гимназию страшные вещи.
   Пугал:
   - А потом он тебя ка-ак вызовет да ка-ак начнет спрашивать, а ты ка-ак не
будешь ничего знать, а тогда он тебе ка-ак скажет: "Можете  идти  на  место,
садитесь", да ка-ак припаяет тебе кол, вот тогда будешь знать!
   На что рассудительный Нюся возражал, тихо сияя:
   - Почему? А если я буду хорошо готовить уроки?
   И пожимал плечами.
   - Все равно, - неумолимо резал Петя, прыгая на одной ноге и норовя носком
выбить камешек из клетки "небо" (через ять). - Все равно! Ка-ак влепит кол!
   Потом Петя угостил Нюсю шоколадкой, а Нюся сбегал в лавочку и принес "вот
такую жменю кишмиша".
   Потом Петю позвали завтракать. Петя пригласил к себе Нюсю. Отец  был  уже
дома.
   - А! - воскликнул он весело, увидев Нюсю. - Надо полагать, что теперь  мы
скоро будем иметь удовольствие  видеть  вас  гимназистом,  молодой  человек!
Поздравляю, поздравляю...
   Нюся вежливо и солидно шаркнул ногой.
   - Почему нет? - сказал он, с застенчивым достоинством  опуская  глаза,  и
густо покраснел от удовольствия.
   Тетя сияла. Папа сиял. Павлик громыхал в  коридоре,  играя  в  "свободу",
причем перевернутые и расставленные  в  ряд  стулья  он  почему-то  накрывал
ковриком и ползал под ними, нещадно дуя  в  трубу,  без  которой,  к  общему
ужасу, не обходилась ни одна игра.
   Но сегодня мальчика никто не останавливал, и он  возился  в  полное  свое
удовольствие.
   Каждую минуту  со  двора  прибегала  Дуня,  взволнованно  сообщая  свежие
городские новости. То  у  вокзала  видели  толпу  с  красным  флагом  -  "не
пройдешь!". То на Ришельевской качали  солдатика:  "Он,  бедненький,  так  и
подлетает, так и подпрыгивает!" То народ бежал со  всех  сторон  к  участку,
где, говорят, выпускают арестованных. "Одна  женщина  бежит  с  девочкой  на
руках, а у самой аж слезы из глаз капают и капают". То возле штаба поставили
караул из юнкеров - никого посторонних до штабных солдат не пропускают, даже
от окон отгоняют. А вольный один все-таки успел подбежать к  окну,  стал  на
камень и как закричит: "Да здравствует свобода!" А те солдаты ему  из  своих
окошек обратно: "Да здравствует свобода!"
   Все эти новости принимались с радостью, с поспешными вопросами:
   - А что полиция?
   - А что он?
   - А что она?
   - А что они?
   - А что на Греческой?
   Иногда открывали  балкон  и,  не  обращая  внимания  на  холод,  выходили
посмотреть, что  делается  на  улице.  В  конце  Куликова  поля  можно  было
рассмотреть темную массу народа и красный флаг.
   Вечером пришли гости, чего уже давно не бывало: папины сослуживцы, тетины
знакомые курсистки. Вешалка в передней покрылась черными пальто, мантильями,
широкополыми шляпами, каракулевыми шапочками пирожком.
   Петя видел, как резали на кухне  чайную  колбасу,  прекрасную  ветчину  и
батоны хлеба.
   И, засыпая после этого утомительного, но  веселого  дня,  мальчик  слышал
доносившиеся из столовой густые раскаты чужих голосов, смех, звон ложечек.
   Вместе с ярким лучом лампы из столовой в детскую проникал  синеватый  дым
папиросы, вносивший в свежий и теплый воздух нечто необыкновенно  мужское  и
свободное, чего в доме не было, так как папа не курил.
   За окном было гораздо  светлее,  чем  обычно:  к  слабому  свету  уличных
фонарей примешивались разноцветные, как бы желатиновые линейки иллюминации.
   Петя знал, что теперь взамен  флагов  по  всему  городу  между  деревьями
развешаны на проволоке шестигранные фонарики  со  стеклами,  раскаленными  и
закопченными горящей внутри свечкой.
   Двойные нити однообразных огоньков тянутся в  глубину  прямых  и  длинных
одесских  улиц.  Они  манят  все  дальше  и  дальше  в   таинственную   даль
неузнаваемого города, из улицы в улицу, как бы  обещая  где-то,  может  быть
совсем-совсем близко, вот тут за углом, некое замечательнейшее  многоцветное
зрелище необычайной красоты и блеска.
   Но за углом все та же длинная улица,  все  те  же  однообразные,  хотя  и
разноцветные нити фонариков, так же уставших гореть, как и человек среди них
- гулять.
   Красные, зеленые, лиловые, желтые, синие полотнища света, поворачиваясь в
тумане, падают  на  прохожих,  скользят  по  фасадам,  обманывают  обещанием
показать за углом что-то гораздо более прекрасное и новое.
   И   все    это    утомительное    разнообразие,    всегда    называвшееся
"тезоименитство", "табель", "царский  день",  сегодня  называется  таким  же
разноцветным словом "конституция". Слово "конституция" то и дело раздавалось
из столовой среди раскатов чужих  басов  и  серебряного  дилиньканья  чайных
ложечек.
   Петя заснул под шум гостей,  которые  разошлись  необыкновенно  поздно  -
наверное, часу в двенадцатом.
 
 
 
   34 В ПОДВАЛЕ
 
   Едва  на  Ближних   Мельницах   распространился   слух,   что   выпускают
арестованных, Гаврик тотчас побежал к участку.
   Терентий,  не  ночевавший  последнюю  неделю  дома  и  неизвестно  откуда
появившийся рано утром, проводил Гаврика до угла, сумрачный,  шатающийся  от
усталости.
   - Ты, Гаврюха, конечно, старика встреть, только, не дай бог, не веди  его
сюда. А то с этой самой "свободой", будь она трижды проклята, возле участка,
наверное, полно тех драконов. Подцепите  за  собой  какого-нибудь  Якова,  а
потом провалите нам квартиру, даром людей закопаете. Чуешь?
   Гаврик кивнул головой:
   - Чую.
   За время жизни на Ближних Мельницах мальчик научился  многое  понимать  и
многое узнал. Для него уже не  было  тайной,  что  у  Терентия  на  квартире
собирается стачечный комитет.
   Сколько раз приходилось Гаврику просиживать на скамеечке у калитки  почти
всю ночь, давая тихий свисток, когда возле дома появлялись чужие люди!
   Несколько раз он даже видел матроса, приходившего откуда-то на рассвете и
быстро исчезавшего. Но теперь матроса почти невозможно было узнать. Он завел
себе приличное драповое пальто, фуражку с молоточками, а главное - небольшие
франтоватые усики и бородку, делавшие его  до  такой  степени  непохожим  на
себя, что мальчику не верилось, будто он именно тот самый человек,  которого
они вместе с дедушкой подобрали в море.
   Однако стоило только всмотреться в  эти  карие  смешливые  глаза,  в  эту
капризную улыбку, в якорь на руке, чтобы всякие сомнения тотчас рассеялись.
   По неписаному, но твердому закону Ближних Мельниц  -  никогда  ничему  не
удивляться, никогда никого не узнавать и держать язык за  зубами  -  Гаврик,
встречаясь с матросом, представлялся, что видит его в первый раз. Точно  так
же держался и матрос с Гавриком.
   Только один раз Жуков, уходя,  кивнул  мальчику,  как  хорошо  знакомому,
мигнул и, хлопнув по плечу совершенно как взрослого, запел:
   - Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя!
   И, нагнув голову, шагнул в сени, в темноту.
   А между  тем  Гаврик  догадывался,  что  из  всех  людей,  приходивших  к
Терентию,  из  всех  представителей   завода   Гена,   мукомольной   фабрики
Вайнштейна, доков, фабрики Бродского и  многих,  многих  других  матрос  был
самый страшный, самый опасный гость.
   Несомненно,  он  принадлежал  к  той  славной  и   таинственной   "боевой
организации", о которой так много  было  разговоров  в  последнее  время  не
только на Ближних Мельницах, но и по всему городу.
   - ... Чую, - сказал Гаврик. - Только куда ж я нашего  старика  отведу  по
такому холоду, если не на Ближние Мельницы?
   Терентий задумался.
   - Слушай здесь, - сказал он наконец, - ты  его  перво-наперво  отведи  на
море в хибарку. В случае, если за вами кто-нибудь  и  прилипнет,  то  пускай
видит, куда вы пошли. Переждете в своей халабуде до  вечера,  а  как  только
смеркнет, тихонько идите прямо по такому адресу... я тебе сейчас скажу, а ты
хорошенько запоминай: Малая Арнаутская, номер пятнадцать. Зайдешь к дворнику
и  спросишь   Иосифа   Карловича.   Ему   скажешь,   хорошенько   запоминай:
"Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала Софья Петровна узнать,  получили  ли
вы письмо из Николаева". Тогда он тебе ответит: "Уж два месяца нету  писем".
Чуешь?
   - Чую.
   - Повторить можешь?
   - Могу.
   - А ну скажи.
   Гаврик собрал на лбу прилежные складки, сморщил  носик  и  сосредоточенно
выговорил, как на экзамене:
   - Значится, Малая Арнаутская,  пятнадцать,  спросить  у  дворника  Иосифа
Карловича, сказать: "Здравствуйте, Иосиф Карлович,  прислала  до  вас  Софья
Петровна узнать, чи вы получили письмо с Николаева". Тогда  той  мне  должен
сказать: "Уж два месяца нету писем"...
   - Верно. Тогда ты ему можешь  смело  сказать,  что  прислал  Терентий,  и
пускай он нашего старика возьмет пока что к себе и кормит его, а  там  видно
будет. Я тогда заскочу... Чуешь?
   - Чую.
   - Ну, так будь здоров.
   Терентий повернул домой, а Гаврик побежал к участку.
   Он бежал во весь дух, продираясь  сквозь  толпу,  становившуюся  по  мере
приближения к вокзалу все гуще и гуще.
   Начиная с Сенной площади навстречу ему  стали  попадаться  выпущенные  из
участка арестованные. Они шли  или  ехали  на  извозчиках,  с  корзинками  и
кошелками, как с вокзала, размахивая шапками, в сопровождении родственников,
знакомых, товарищей.
   Толпы бегущих по мостовой людей провожали их, крича без перерыва:
   - Да здравствует свобода! Да здравствует свобода!
   Возле Александровского участка, окруженного усиленными нарядами конной  и
пешей полиции, стояла такая громадная и тесная толпа, что  даже  Гаврику  не
удалось пробраться сквозь нее. Тут легко можно разминуться со стариком.
   При одной мысли, что в случае,  если  действительно  разминутся,  дедушка
может привести за собой на Ближние Мельницы "Якова", мальчик вспотел.
   С бьющимся сердцем он бросился в переулок, с тем чтобы как-нибудь  обойти
толпу, во что бы то ни стало пробраться к  участку  и  перехватить  дедушку.
Неожиданно он увидел его в двух шагах от себя.
   Но, боже мой, что стало с дедушкой! Гаврик даже не сразу его узнал.
   Навстречу мальчику, держась поближе к домам, покачиваясь на согнутых, как
бы ватных ногах, тяжело шаркая рваными чоботами по  щебню  и  останавливаясь
через каждые три шага, шел дряхлый старик с  серебряной  щетиной  бороды,  с
голубенькими слезящимися глазами и провалившимся беззубым ртом. Если  бы  не
кошелка, болтавшаяся в дрожащей руке старика, Гаврик ни за что  б  не  узнал
дедушку. Но эта  хорошо  знакомая  тростниковая  плетенка,  обшитая  грязной
холстиной, сразу же бросилась в глаза и заставила сердце мальчика сжаться от
ни с чем ни сравнимой боли.
   - Дедушка! - испуганно закричал он. - Дедушка, это вы?
   Старик даже не  вздрогнул  от  этого  неожиданного  окрика.  Он  медленно
остановился и медленно повернул к Гаврику лицо с равнодушно жующими  губами,
не выражая ни радости, ни волнения - ничего,  кроме  покорного,  выжидающего
спокойствия.
   Можно было подумать, что он не видит внука, - до того неподвижны были его
слезящиеся глаза, устремленные куда-то мимо.
   - Дедушка, куда вы идете? - спросил Гаврик громко, как у глухого.
   Старик долго жевал губами, прежде чем произнес - тихо, но сознательно:
   - На Ближние Мельницы.
   - Туда нельзя, - шепотом сказал Гаврик, осторожно оглядываясь. - Терентий
сказал, чтоб на Ближние, ради бога, не приходили.
   Старик  тоже  оглянулся  по  сторонам,  но   как-то   слишком   медленно,
безразлично, машинально.
   - Пойдемте, дедушка, пока до дому, а там посмотрим.
   Дедушка покорно затоптался, поворачиваясь в другую сторону, и, не  говоря
ни слова, зашаркал назад, с усилием переставляя ноги.
   Гаврик подставил  старику  плечо,  за  которое  тот  крепко  взялся.  Они
потихонечку пошли через возбужденный город к морю, как слепой  с  поводырем:
мальчик впереди, дедушка несколько сзади.
   Очень часто старик останавливался и отдыхал. Они шли от участка до берега
часа два. Этот путь Гаврик один пробегал обычно в пятнадцать минут.
   Помятый и заржавленный замок валялся в коричневом бурьяне возле  хибарки.
Дверь косо висела на одной верхней петле, скрипя  и  покачиваясь  от  ветра.
Осенние ливни смыли с почерневших досок последние  следы  бабушкиного  мела.
Вся крыша  была  сплошь  утыкана  репейником  -  видать,  здесь  хозяйничали
птицеловы, устроившие в пустой хибарке засаду.
   В каморке все было перевернуто вверх дном. Лоскутное одеяльце и подушка -
сырые, вымазанные глиной, - валялись в углу.  Однако  сундучок,  нетронутый,
стоял на своем месте. Старик не торопясь вошел в свой дом и присел  на  край
койки. Он поставил на колени кошелку и безучастно смотрел в угол, не обращая
ни малейшего