сите
извозчику... Возьмите у меня на туалете...
   Петя вошел в переднюю, показавшуюся ему просторной, сумрачной и до  такой
степени чужой, что даже тот черномазый большой мальчик в  соломенной  шляпе,
который вдруг появился, откуда ни возьмись, в  ореховой  раме  забытого,  но
знакомого зеркала, освещенного забытой, но знакомой  лампой,  не  сразу  был
узнан.
   А его-то, кажется, Петя мог узнать без труда, так как это именно и был он
сам!
 
 
 
   10 ДОМА
 
   Там, в экономии,  была  маленькая,  чисто  выбеленная  комнатка  с  тремя
парусиновыми кроватями, покрытыми летними марсельскими одеялами.
   Железный рукомойник. Сосновый столик. Стул. Свеча в  стеклянном  колпаке.
Зеленые решетчатые ставни-жалюзи.  Крашеный  пол,  облезший  от  постоянного
мытья.
   Как сладко и  прохладно  было  засыпать,  наевшись  простокваши  с  серым
пшеничным хлебом, под свежий шум моря в этой пустой, печальной комнате!
   Здесь было совсем не то.
   Это была  большая  квартира,  оклеенная  старыми  бумажными  шпалерами  и
заставленная мебелью в чехлах.
   В каждой комнате шпалеры были другие и мебель другая. Букеты и  ромбы  на
шпалерах делали комнаты меньше.  Мебель,  называвшаяся  здесь  "обстановка",
глушила шаги и голоса.
   Из комнаты в комнату переносили лампы.
   В гостиной стояли фикусы с жесткими вощеными листьями.  Их  новые  побеги
торчали острыми стручками, как бы завернутыми в сафьяновые чехольчики.
   Свет переставляемых ламп  переходил  из  зеркала  в  зеркало.  На  крышке
пианино дрожала вазочка: это по улице проезжали дрожки. Треск колес соединял
город с домом.
   Пете ужасно хотелось, поскорее напившись чаю, выбежать хоть на  минуточку
во двор - узнать, как там и что, повидаться с мальчиками. Но было уже  очень
поздно: десятый час. Все мальчики, наверно, давно спят.
   Хотелось поскорее рассказать тете или, на худой конец, Дуне  про  беглого
матроса. Но все были заняты: стелили постели, взбивали подушки, вынимали  из
комода тяжелые, скользкие простыни, переносили из комнаты в комнату лампы.
   Петя ходил за тетей, наступая на шлейф, и канючил:
   - Тетя, что же вы меня не слушаете? Послушайте!..
   - Ты видишь, я занята.
   - Тетя, ну что вам стоит!
   - Завтра расскажешь.
   - Ой, какая вы в самом деле! Не даете рассказать. Ну тетя же!
   - Не путайся под ногами. Расскажи Дуне.
   Петя уныло плелся на кухню, где на окне в деревянном  ящике  рос  зеленый
лук.
   Дуня торопливо гладила на доске, обшитой  солдатским  сукном,  наволочку.
Из-под утюга шел сытный пар.
   - Дуня, послушайте, что с нами было... - жалобным голосом  начинал  Петя,
глядя на Дунин голый жилистый локоть с натянутой глянцевитой кожей.
   - Панич, отойдите, а то, не дай бог, обшмалю утюгом.
   - Да вы только послушайте!
   - Идите расскажите тете.
   - Тетя не хочет. Я лучше вам расскажу. Ду-уня же!
   - Идите барину расскажите.
   - Ой, боже мой, какая вы глупая! Папа же знает.
   - Завтра, панич, завтра...
   - А я хочу сегодня...
   - Отойдите из-под локтя. Мало вам комнат, что вы еще в кухню лазите?
   - Я, Дунечка, расскажу и  сейчас  же  уйду,  честное  благородное  слово,
святой истинный крест!
   - От наказание с этим мальчиком! Приехал на мою голову.
   Дуня с сердцем поставила утюг на конфорку. Схватила выглаженную наволочку
и бросилась в комнаты так стремительно, что по кухне пролетел ветер.
   Петя горестно потер кулаками глаза, и вдруг его  одолела  такая  страшная
зевота, что он с трудом  дотащился  до  своей  кровати  и,  не  в  состоянии
разлепить глаза, начал, как слепой, стаскивать матроску.
   Он едва дотянулся разгоревшейся щекой до подушки, как тотчас заснул таким
крепким сном, что даже не почувствовал бороды отца, пришедшего,  по  обычаю,
поцеловать его на сон грядущий.
   Что касается Павлика, то с  ним  пришлось-таки  повозиться.  Он  до  того
разоспался на извозчике, что папа  и  тетя  вместе  раздели  его  с  большим
трудом.
   Но едва его уложили в  постель,  как  мальчик  открыл  совершенно  свежие
глаза, с изумлением осмотрелся и сказал:
   - Мы еще едем?
   Тетя нежно поцеловала его в горячую пунцовую щечку:
   - Нет, уже приехали. Спи, детка.
   Но оказалось, что Павлик уже выспался и склонен был к разговорам:
   - Тетя, это вы?
   - Я, курочка. Спи.
   Павлик долго  лежал  с  широко  открытыми,  внимательными,  темными,  как
маслины, глазами, прислушиваясь к незнакомым городским звукам квартиры.
   - Тетя, что это шумит? - наконец спросил он испуганным шепотом.
   - Где шумит?
   - Там. Храпит.
   - Это, деточка, вода в кране.
   - Она сморкается?
   - Сморкается, сморкается. Спи.
   - А что это свистит?
   - Это паровоз свистит.
   - А где?
   - Разве ты забыл? На вокзале. Тут у нас напротив вокзал. Спи.
   - А почему музыка?
   - Это наверху играют на рояле. Разве ты уже забыл, как играют на рояле?
   Павлик долго молчал.
   Можно было подумать, что он спит. Но глаза  его  -  в  зеленоватом  свете
ночника, стоявшего на комоде, - отчетливо блестели. Он с  ужасом  следил  за
длинными лучами, передвигающимися взад и вперед по потолку.
   - Тетя, что это?
   - Извозчики ездят с фонарями. Закрой глазки.
   - А это что?
   Громадная бабочка "мертвая голова" со зловещим зуденьем трепетала в  углу
потолка.
   - Бабочка. Спи.
   - А она кусается?
   - Нет, не кусается. Спи.
   - Я не хочу спать. Мне страшно.
   - Чего ж тебе страшно? Не выдумывай. Такой большой мальчик! Ай-яй-яй!
   Павлик глубоко и сладко, с дрожью втянул в себя  воздух.  Схватил  обеими
горячими ручонками тетину руку и прошептал:
   - Цыгана видели?
   - Нет, не видела.
   - Волка видели?
   - Не видела. Спи.
   - Трубочиста видели?
   - Трубочиста не видела. Можешь спать совершенно спокойно.
   Мальчик еще раз глубоко и сладко вздохнул, перевернулся на другую  щечку,
подложил под нее ладошки ковшиком и, закрывая глаза, пробормотал:
   - Тетя, дайте ганьку.
   - Здравствуйте! А я-то думала, что ты от ганьки давно отвык.
   "Ганькой" назывался чистый, специальный носовой  платок,  который  Павлик
привык сосать в постели и без которого никак не мог уснуть.
   - Га-аньку... - протянул мальчик, капризно кряхтя.
   Однако тетя ганьки не дала. Большой мальчик. Пора отвыкать. Тогда Павлик,
продолжая капризничать, потянул в  рот  угол  подушки,  обслюнил  его,  вяло
улыбнулся слипшимися, как вареники, глазами. Но вдруг он с  ужасом  вспомнил
про копилку: а что, если ее украли воры? Однако уже не было сил волноваться.
   И мальчик мирно уснул.
 
 
 
   11 ГАВРИК
 
   В этот же день другой мальчик, Гаврик - тот самый, о котором мы  вскользь
упомянули, описывая одесские берега, - проснулся на рассвете от холода.
   Он спал на берегу возле  шаланды,  положив  под  голову  гладкий  морской
камень и укрыв лицо старым дедушкиным пиджаком. На ноги пиджака не хватило.
   Ночь была теплая, но к  утру  стало  свежо.  Босые  ноги  озябли.  Гаврик
спросонья стянул пиджак с головы и укутал ноги. Тогда стала зябнуть голова.
   Гаврик начал дрожать, но не  сдавался.  Хотел  пересилить  холод.  Однако
заснуть было уже невозможно.
   Ничего не поделаешь, ну его к черту, надо вставать.
   Гаврик  кисло  приоткрыл  глаза.  Он  видел  глянцевое  лимонное  море  и
сумрачную темно-вишневую зарю на  совершенно  чистом  сероватом  небе.  День
будет знойный. Но пока  не  подымется  солнце,  о  тепле  нечего  и  думать.
Конечно, Гаврик свободно мог спать с дедушкой в хибарке. Там  было  тепло  и
мягко. Но какой же мальчик откажется от наслаждения лишний раз  переночевать
на берегу моря под открытым небом?
   Редкая волна тихо, чуть слышно, шлепает в берег. Шлепнет и уходит  назад,
лениво волоча за собой гравий. Подождет, подождет -  и  снова  тащит  гравий
обратно, и снова шлепнет.
   Серебристо-черное небо сплошь осыпано августовскими звездами. Раздвоенный
рукав Млечного Пути висит над головой видением небесной реки.
   Небо отражается в море так полно,  так  роскошно,  что,  лежа  на  теплой
гальке, задрав голову, никак не поймешь, где верх, а где низ.  Будто  висишь
среди звездной бездны.
   По всем направлениям катятся, вспыхивая, падающие звезды.
   В бурьяне тыркают сверчки. Где-то очень далеко на обрыве лают собаки.
   Сначала можно подумать, что звезды неподвижны. Но нет. Присмотришься -  и
видно,  что  весь  небесный  свод  медленно  поворачивается.   Одни   звезды
опускаются за дачи. Другие, новые, выходят из моря.
   Теплый ветерок холодеет. Небо становится белее, прозрачнее. Море темнеет.
Утренняя звезда отражается в темной воде, как маленькая луна.
   По дачам сонно кричат третьи петухи. Светает.
   Как же можно спать в такую ночь под крышей?
   Гаврик встал, сладко растянул руки, закатал  штаны  и,  зевая,  вошел  по
щиколотку в воду. С ума он сошел, что ли? Ноги и так озябли до синевы, а тут
еще лезть в море, один вид которого вызывает озноб!
   Однако мальчик хорошо знал, что он делает. Вода только  на  вид  казалась
холодной. На самом деле она  была  очень  теплой,  гораздо  теплее  воздуха.
Мальчик просто-напросто грел в ней ноги.
   Затем он умылся и так громко высморкался в море, что несколько головастых
мальков, безмятежно заснувших под берегом, брызнули во все стороны, вильнули
и пропали в глубине.
   Зевая и жмурясь  на  восходящее  солнце,  Гаврик  насухо  вытер  рубашкой
маленькое пестрое лицо с лилово-розовым носиком,  облупленным,  как  молодая
картофелька.
   -  Ох-ох-ох...  -  сказал  он  совершенно  как  взрослый,   не   торопясь
перекрестил рот, где до сих пор еще не хватало двух передних зубов, подобрал
пиджак и побрел вверх валкой, цепкой походочкой одесского рыбака.
   Он  продирался  сквозь  густые  заросли  сильно   разросшегося   бурьяна,
осыпавшего мокрые ноги и штаны желтым порошком цветения.
   Хибарка стояла шагах в тридцати  от  берега  на  бугорке  красной  глины,
мерцавшей кристалликами сланца.
   Собственно, это был небольшой  сарайчик,  грубо  сколоченный  из  всякого
деревянного старья: из обломков крашеных  лодочных  досок,  ящиков,  фанеры,
мачт.
   Плоская крыша была покрыта глиной, и на ней росли бурьяны и помидоры.
   Когда еще была жива бабушка, она обязательно два раза в год - на пасху  и
на спаса - белила мелом хибарку, чтобы хоть как-нибудь скрасить перед людьми
ее нищенский вид. Но бабушка умерла, и вот уже года три, как  хибарку  никто
не белил. Ее стены потемнели, облезли. Но все  же  кое-где  остались  слабые
следы мела, въевшегося в старое дерево. Они постоянно напоминали  Гаврику  о
бабушке и о ее жизни, менее прочной, чем даже мел.
   Гаврик был круглый сирота. Отца своего он совсем не помнил. Мать  помнил,
но еле-еле: какое-то распаренное корыто,  красные  руки,  киевское  печатное
кольцо на скользком, распухшем пальце и множество радужных мыльных  пузырей,
летающих вокруг ее железных гребенок.
   Дедушка уже встал. Он ходил по крошечному  огороду,  заросшему  бурьяном,
заваленному мусором, где ярко теплилось несколько  больших  поздних  цветков
тыквы  -  оранжевых,  мясистых,  волосатых,  со  сладкой  жидкостью  на  дне
прозрачной чашечки.
   Дедушка собирал помидоры в подол стираной-перестираной рубахи, потерявшей
всякий цвет, но теперь нежно-розовой от восходящего солнца.
   Между задранной рубахой и мешковатыми штанами виднелся  худой  коричневый
живот с черной ямкой пупа.
   Помидоров на огороде оставалось совсем мало.  Поели  почти  всё.  Дедушке
удалось собрать штук восемь - маленьких, желтоватых. Больше не было.
   Старик ходил, опустив  сивую  голову.  Поджав  выскобленный  по-солдатски
подбородок, он пошевеливал босой ногой кусты бурьяна - не  найдется  ли  там
чего-нибудь? Но ничего больше не находилось.
   Взрослый  цыпленок  с  тряпочкой  на  ноге  бегал  за  дедушкой,  изредка
поклевывая землю, отчего вверху вздрагивали зонтички укропа.
   Дедушка и внучек не поздоровались и не пожелали друг другу доброго  утра.
Но это вовсе не обозначало, что они в  ссоре.  Наоборот.  Они  были  большие
приятели.
   Просто-напросто наступившее утро не обещало ничего, кроме тяжелого  труда
и забот. Не было никакого резона обманывать себя пустыми пожеланиями.
   - Всё поели, ничего  не  осталось,  -  бормотал  дед,  как  бы  продолжая
вчерашний разговор. - Что ты скажешь! Восемь помидоров - куда  это  годится?
На смех курям.
   - Поедем, что ли? - спросил Гаврик, посмотрев из-под руки на солнце.
   - Надо ехать, - сказал дед, выходя из огорода.
   Они вошли в хибарку и степенно напились из  ведра,  аккуратно  прикрытого
чистой дощечкой.
   Старик крякнул, и Гаврик крякнул. Дедушка потуже подтянул ремешок штанов,
и внучек сделал то же самое.
   Затем дедушка достал с полочки кусок вчерашнего  ситника  и  завязал  его
вместе с помидорами в ситцевый платок с черными капочками.
   Кроме того, он взял под мышку плоский бочоночек с водой, вышел из хибарки
и навесил на дверь замок.
   Это была излишняя предосторожность.  Во-первых,  красть  было  нечего,  а
во-вторых, у кого бы хватило совести воровать у нищих?
   Гаврик снял с крыши весла и взвалил их на маленькое, но крепкое плечо.
   Сегодня дедушке и внучку предстояло  много  дела.  Третьего  дня  бушевал
шторм. Волна порвала переметы. Рыба не шла. Улова не было никакого. Денег не
осталось ни копейки.
   Вчера море улеглось, и на ночь поставили перемет.
   Сегодня его надо было выбрать, успеть с рыбой на привоз, наживить перемет
и вечером обязательно его  опять  поставить,  чтобы  не  пропустить  хорошей
погоды.
   Они, натужась, стащили шаланду по гальке к воде и  осторожно  толкнули  в
волну.
   Стоя по колено в  море,  Гаврик  поставил  на  корму  садок  для  рыбы  -
маленькую закрытую лодочку с дырками, сильно толкнул шаланду,  разбежался  и
лег животом на борт, болтая над скользящей водой ногами,  с  которых  падали
сверкающие капли. И лишь когда шаланда проскочила сажени три-четыре, мальчик
влез в нее и сел грести рядом с дедушкой.
   Каждый из них работал одним веслом. Это было легко  и  весело:  кто  кого
перегребет? Однако оба они равнодушно хмурились и только покрякивали.
   Ладони у Гаврика приятно горели. Весло, опущенное  в  прозрачную  зеленую
воду, казалось сломанным. Узкая его лопаточка упруго  шла  под  водой,  гоня
назад воронки. Шаланда подвигалась сильными рывками, поворачивая то  вправо,
то влево. То дедушка нажмет, то внучек нажмет.
   - Эх-х! - крякал дедушка, отваливаясь с силой.
   И шаланда рывком заворачивала влево.
   - Э-х-х! - еще сильнее крякал Гаврик.
   И лодка рывком выравнивалась и поворачивала вправо.
   Дедушка упирался в переднюю  банку  босой  ногой  со  скрюченным  большим
пальцем и коротко рвал весло. Но и внучек не отставал.  Он  упирался  обеими
ногами и закусывал губу.
   - А вот не подужите, дедушка,  -  сквозь  стиснутые  зубы  цедил  Гаврик,
обливаясь потом.
   - А вот подужу, - кряхтел дед, тяжело переводя дыхание.
   - Та, ей-богу, не подужите!
   - Побачимо!
   - Побачимо!
   Но как дедушка ни наваливался, ничего не получалось. Не  те  годы!  Да  и
внучек подрос подходящий. Маленький-маленький, а смотри ты,  какой  упрямый!
Против собственного деда не боится идти на спор!
   Дедушка сердито  хмурился,  искоса  поглядывая  из-под  седых  бровей  на
хлопчика, сопевшего рядом. И в его  старчески  водянистых  глазах  светилось
веселое изумление.
   Так, не осилив друг друга, они  отошли  по  крайней  мере  на  версту  от
берега. Тут среди волн качались на пробках выцветшие флажки их перемета.
   Тем временем уже все море покрылось  рыбачьими  шаландами,  вышедшими  на
лов.
   Высоко подскакивая и с маху  шлепаясь  в  волну  плоским  рубчатым  дном,
высунутым из воды на  треть,  пронеслась  под  полным  парусом  новая  синяя
красавица шаланда "Надя и Вера".  На  корме,  небрежно  раскинувшись,  лежал
хорошо  знакомый  Гаврику  малофонтанский  рыбак  Федя  с  черной  семечкой,
прилипшей к губе.
   Из-под клеенчатого козырька синей фуражки с якорными  пуговичками  лениво
смотрели прекрасные томные глаза, почти прикрытые челкой, темной от брызг.
   Прижав каменной спиной круто повернутый румпель, Федя даже не взглянул на
жалкую шаланду дедушки.
   Но Федин брат, Вася, в полосатом тельнике с  короткими  рукавами,  увидев
Гаврика, перестал раскручивать лесу самодура и,  приложив  к  глазам  против
солнца руку, успел крикнуть:
   - Эй, Гаврюха, ничего, не дрейфь! Держись за воду - не потонешь!
   И "Надя и Вера" пронеслась мимо, обдав дедушку и  внучка  целым  фонтаном
брызг.
   Конечно, в этом не было ничего обидного. Обыкновенная дружеская шутка. Но
дедушка на всякий случай сделал вид,  что  ничего  не  расслышал.  Однако  в
глубине души осталась обида.  Ведь  и  у  него,  у  дедушки,  была  когда-то
прекрасная шаланда с новеньким, прочным парусом. Ловил  на  ней  дедушка  на
самодур скумбрию. Да еще как ловил! В иной день по две, по три сотни  тащила
покойная бабушка на привоз. Но жизнь прошла... И  остались  у  дедушки  лишь
нищенская хибарка на берегу да старая шаланда без паруса.
   Парус пролечили, когда заболела бабушка. Да  и  то  напрасно:  все  равно
померла. Теперь такого паруса больше никогда не справишь. А без паруса какая
же ловля? На смех курам! Разве только бычков на перемет. Грустно!
   Гаврик прекрасно понимал, о чем думает дедушка. Но  и  виду  не  подавал.
Наоборот. Чтобы отвлечь старика от горьких мыслей, он стал деловито возиться
возле перемета: вытаскивать первый флажок.
   Дедушка тотчас перебрался через банки, стал рядом с внучком, и они начали
в четыре руки травить мокрый конец перемета.  Вскоре  пошли  крючки.  Однако
бычков на них было мало, да и то мелочь.
   Гаврик крепко брал головастую трепещущую рыбку за скользкие жабры,  ловко
выдирал крючок из хищных челюстей и бросал ее в садок, спущенный в море.
   Но из десяти крючков едва ли на трех попадалась  настоящая  добыча  -  на
остальных болтались тощие глосики или крабы.
   - Не идут на креветку,  -  сокрушенно  бормотал  дедушка.  -  Ну  что  ты
скажешь! Одна мелочь. Надо мясом наживлять. На мясо  обязательно  пойдут.  А
где это взять тое мясо, если оно на  привозе  по  одиннадцать  копеек  фунт!
Просто курям на смех.
   Но тут вдруг навалилось что-то громадное, с коричневым  дымом.  Пролетели
по воде две косые тени. Страшно зашумела вода... И совсем близко от  шаланды
прошел пароход, хлопотливо мелькая красными лопастями колес.
   Лодку подбросило, потом уронило, потом опять подбросило. Флажки  перемета
запрыгали почти под самыми колесами. Еще немножко -  и  их  смолотило  бы  в
щепки.
   - Эй, на "Тургеневе"! - заорал дедушка  не  своим  голосом  и  растопырил
руки, как бы желая остановить несущуюся лошадь. - Что у вас, повылазило?  Не
видите переметов? Паршивые сволочи!
   Но пароход уже благополучно пронесло.
   Он шумно удалялся - с трехцветным  флагом  за  кормой,  со  спасательными
кругами и шлюпками, с пассажирами, с клубами бурого каменноугольного дыма, -
оставляя за собой крупное белоснежное кружево на чистой темно-зеленой  воде.
Значит, было уже семь часов утра. "Тургенев" заменял рыбакам часы. В  восемь
часов  вечера  он  проходил  обратно  из  Аккермана  в  Одессу.  Надо   было
торопиться, чтобы не опоздать с бычками на привоз.
   Дедушка и внучек наскоро позавтракали помидорами с  хлебом,  запили  свой
завтрак водой, которая уже успела нагреться в бочоночке и приобрести дубовый
привкус, и торопливо взялись за перемет.
 
 
 
   12 "ПОДУМАЕШЬ, ЛОШАДЬ!"
 
   Часов около девяти Гаврик уже шагал в город. Он  нес  на  плече  садок  с
бычками. Можно было, конечно, переложить их в корзинку, но садок имел  более
солидный вид.
   Он показывал, что рыба совершенно свежая, живая, только что из моря.
   Дедушка остался дома чинить перемет.
   Хотя Гаврику едва минуло девять лет, но дедушка легко доверял  ему  такую
важную вещь, как продажа рыбы. Он вполне надеялся на внучка.  Сам  понимает.
Не маленький.
   А на