кого ж старику было еще надеяться, как не на собственного внучка?
   С полным сознанием важности и ответственности поручения Гаврик деловито и
даже несколько сумрачно шлепал по горячей тропинке среди  пахучего  бурьяна,
оставляя в пыли отчетливые оттиски маленьких ножек со всеми пятью пальцами.
   Весь его сосредоточенный солидный вид как бы говорил: "Вы  себе  там  как
хотите - купайтесь в море, валяйтесь на песке, ездите на велосипедах,  пейте
возле будки зельтерскую воду, - мое дело рыбацкое - ловить бычков на перемет
и продавать их на привозе, остальное меня не касается".
   Проходя мимо купальни, где над окошечком кассы висела замурзанная  черная
доска с надписью мелом "18°", Гаврик даже презрительно усмехнулся:  до  того
противно было ему смотреть на белотелого толстяка  с  платочком  на  лысине.
Толстяк, заткнув пальцами нос и уши, окунулся в глинистую  прибрежную  воду,
не отходя от спасательного каната, обросшего зеленой бородой тины.
   Подняться на обрыв можно было  двумя  способами:  по  длинному,  пологому
спуску в три марша или по  крутой,  почти  отвесной  деревянной  лестнице  с
гнилыми ступеньками.
   Нечего и говорить, что Гаврик выбрал лестницу.
   Поджав губы, мальчик быстро заработал ногами. До самого верха он добежал,
ни разу не остановившись передохнуть.
   Пыльный, но тенистый переулок вывел его мимо  "Заведения  теплых  морских
ванн" к юнкерскому училищу.
   Тут уж был почти совсем город.
   По Французскому бульвару, в тени пятнистых платанов, тащилась  в  Аркадию
открытая конка. Со стороны солнца она была занавешена  парусиной.  С  задней
площадки торчал вверх  пучок  бамбуковых  удочек  с  поплавками,  наполовину
красными, наполовину синими. Три бодрые клячи щелкали подковами  по  мелкому
щебню. Визжал и ныл на повороте тормоз.
   Будка квасника особенно привлекала внимание мальчика. Это был рундук  под
двускатной крышей  на  двух  столбиках.  Снаружи  он  был  выкрашен  зеленой
масляной краской, а внутри - такой же густой и блестящей - белой.
   Сам квасник являл собою вид такой  непревзойденной  праздничной  красоты,
что Гаврик каждый раз, как его видел, не  мог  не  остановиться  на  углу  в
порыве восхищения и зависти.
   Гаврик никогда не задумывался  над  вопросом,  кем  ему  быть,  когда  он
вырастет и станет взрослым. Особенно нечего выбирать. Но уж  если  выбирать,
то, разумеется, квасником.
   Все одесские квасники были нарядные и красивые, как на картинке.
   А этот в особенности. Ни дать ни взять - Ванька-ключник.
   И точно. Высокий купеческий картуз тонкого  синего  сукна,  русые  кудри,
сапоги бутылками. А рубаха! Господи, да такую рубаху только и  надевать  что
на первый день пасхи: блестящая, кумачовая, рукава пузырями,  длинная  -  до
колен, со множеством синеньких стеклянных пуговичек!
   А поверх рубахи - черный суконный жилет с  серебряной  часовой  цепочкой,
вдетой в петлю серебряной палочкой.
   Один вид его  пламенной  рубахи  вызывает  в  человеке  желание  напиться
холодного квасу.
   А как он работает! Ловко, споро, чисто...
   Вот подходит покупатель:
   - Дай-ка, милый, стаканчик.
   - Какого прикажете? Кислого, сладкого? Сладкий копейка кружка,  кислый  -
на копейку две.
   - Давай кислого.
   - Извольте-с!
   И тут же мигом одна рука  проворно  отдирает  за  кольцо  круглую  крышку
рундука и лезет в глубокий ледяной сумрак за бутылкой, в то время как другая
вытирает тряпкой и без того сухой белый прилавок, полощет в ведре  громадную
литую кружку с  жульническим  толстым  дном,  щегольски  переворачивает  эту
кружку и со стуком ставит перед покупателем.
   Маленький штопор  вонзается  в  пробку.  Бутылка,  зажатая  между  сапог,
стреляет. Рыжая пена лезет из горлышка длинными буклями.
   Молодец  опрокидывает  бутылку  над  кружкой,  наполняя  ее  на  четверть
желто-лимонным квасом и на три четверти пеной.
   Покупатель жадно сдувает пену и пьет, пьет, пьет... А Ванька-ключник  уже
лихо вытирает стойку и смахивает мокрую копейку с орлом в жестяную коробочку
из-под монпансье фабрики "Бр. Крахмальниковы".
   Вот это человек! Вот это жизнь!
   Конечно, Гаврику ужасно хотелось выпить квасу, но не  было  денег.  Может
быть, на обратном пути, да и то вряд ли. Дело в том, что хотя бычков и  было
в садке сотни две, но  торговке,  которой  всегда  продавали  улов,  дедушка
сильно задолжал. Он взял у нее на прошлой  неделе  три  рубля  на  пробки  и
крючки для перемета, а отдал всего рубль  сорок  пять.  Так  что  оставалось
больше чем полтора рубля долгу - деньги громадные.
   Хорошо, если торговка согласится удержать не всё. А если всё?  Тогда  дай
бог, чтоб осталось на мясо для наживки и на хлеб, а  уж  о  квасе  нечего  и
думать!
   Гаврик сплюнул совершенно так же, как это делали взрослые  рыбаки,  когда
их одолевала забота.
   Он переставил садок с одного плеча на другое и отправился дальше, унося в
воображении нарядный  образ  Ваньки-ключника  и  душистую  прохладу  кислого
кваса, которого так и не попробовал.
   Дальше шел уже настоящий город, с  высокими  домами,  лавками,  складами,
воротами.
   Все  было  испещрено  сквозной   тенью   акаций,   светившихся   зелеными
виноградинами листьев.
   По мостовой тарахтел фургон. Пестрая тень неслась сверху вниз по  лошадям
в высоких немецких хомутах, по кучеру, по белым стенкам с  надписью:  "Завод
искусственного льда".
   Шли кухарки с корзинами. По ним тоже скользила тень.
   Собаки  с  высунутыми  языками   подбежали   к   специальным   жестянкам,
прикованным к стволам деревьев. Задрав хвост  бубликом,  они  лакали  теплую
воду, чрезвычайно довольные одесской  городской  управой,  позаботившейся  о
том, чтобы они не бесились от жажды.
   Все это было хорошо знакомо и малоинтересно.
   Но вот что вызвало изумление - тележка, запряженная пони. Такой маленькой
лошадки Гаврик еще никогда в жизни не видывал. Не больше теленка и вместе  с
тем совершенно как большая.
   Бежевая,  пузатенькая,  с  шоколадной  гривкой  и  маленьким,  но  пышным
хвостом, в соломенной шляпке с дырами для ушей, она стояла, подняв  мохнатые
ресницы, смиренно и скромно, как благовоспитанная девочка, возле подъезда  в
тени акации.
   Лошадку окружали дети.
   Гаврик подошел и долго стоял молча, не зная, как  отнестись  к  феномену.
Нет слов, лошадка ему понравилась. Но вместе с  тем  она  вызывала  также  и
чувство раздражения.
   Он обошел лошадку со всех сторон. Лошадь как  лошадь:  копытца,  челочка,
зубки. Но до чего же маленькая! Даже противно.
   - Подумаешь, лошадь! - сказал он с презрением и сморщил нос.
   - Это не лошадь, это не лошадь! - поспешно затараторила девочка  с  двумя
косичками, приседая от восторга и хлопая в ладоши, - Это совсем не лошадь, а
всего только поня.
   - А вот лошадь, - сумрачно сказал Гаврик и тотчас надулся от стыда за то,
что не удержался и унизился до разговора с такой малявкой в бантиках.
   - А вот поня, а вот поня!
   - Из цирка, - сиплым басом проговорил Гаврик, как бы не  обращаясь  ни  к
кому. - Обыкновенная из цирка.
   - А вот не из цирка, а вот не из цирка! Поня.  На  ней  развозят  керосин
Нобеля, на поне. Видишь, жестянки.
   Действительно, в тележке стояли чистенькие бидоны с керосином.
   Для Гаврика это была полная неожиданность.  Известно  всем,  что  керосин
покупается в лавочке на копейку кварта в собственную посуду.
   Но чтоб его развозили по домам в тележке, да еще и  запряженной  какой-то
нарядной поней, - это было уж слишком!
   - Простая лошадь! - сердито огрызнулся Гаврик, отходя прочь.
   - А вот и поня! А вот поня! А вот поня! - кричала ему вслед девочка,  как
попугай, и, приседая, хлопала в ладоши.
   "Сама ты поня", - подумал  Гаврик,  но,  к  сожалению,  не  было  времени
затевать крупную ссору.
   Огибая вокзальный сквер, из-за чугунной решетки которого  горячо  и  сухо
пахло миртом и туей с терпкими шишечками, мальчик остановился, задрал голову
и довольно долго смотрел на циферблат вокзальных часов.
   Совсем недавно он наконец научился узнавать по часам время. Теперь он  не
мог пройти мимо часов без того, чтобы не остановиться и не посчитать.
   Он еще считал по пальцам  эти  странные  палочки  римских  цифр,  так  не
похожих на обычные цифры из арифметики. Он только знал, что самая верхняя  -
двенадцать и от нее надо начинать считать.
   Гаврик поставил к ногам садок и зашевелил губами, крепко загибая пальцы.
   - Одна, две, три, четыре... - шептал он,, наморщив лоб.
   Маленькая стрелка стояла на девяти, а большая на шести.
   - Девять и с половиной, - со вздохом удовлетворения  проговорил  мальчик,
вытирая рубахой пот с носа.
   Похоже, что так. Но все же не мешало бы проверить.
   - Дядя, сколько время?
   Господин в чесучовом  пиджаке  и  люфовом  шлеме  "здравствуй  и  прощай"
приложил к римскому носу  золотое  пенсне,  задрал  седую  бородку,  мельком
взглянул на циферблат и быстро сказал:
   - Половина десятого.
   Гаврик остолбенел от изумления:
   - Дядя, а как же там написано - девять и с половиной?
   - Значит, и есть полчаса десятого, - не глядя на мальчика, строго  сказал
господин, сел на извозчика и уехал, поставив между колен  палку  с  костяным
набалдашником.
   Гаврик стоял некоторое  время,  полуоткрыв  рот  с  недостающими  зубами,
стараясь понять, пошутил ли над ним барин или так оно и есть.
   Наконец он взвалил на плечо садок, подтянул штаны и пошел  дальше,  крутя
головой и недоверчиво улыбаясь.
   Оказывается, девять с половиной все равно, что полчаса десятого. Странно.
Очень странно.  Во  всяком  случае,  не  мешало  б  спросить  у  кого-нибудь
понимающего.
 
 
 
   13 МАДАМ СТОРОЖЕНКО
 
   - Раки! Раки! Раки! Раки!
   - Камбала! Камбала! Камбала!
   - Скумбрия живая! Скумбрия, скумбрия!
   - Барбунька! Барбунька!
   - Мидии! Мидии! Мидии! Мидии! Мидии!
   - Бычки! Бычки! Бычки!
   Из всех торговок привоза наиболее резкими, крикливыми голосами  славились
торговки рыбного ряда.
   Надо  было  обладать  бесстрашием  одесских  хозяек  и   кухарок,   чтобы
неторопливо пройтись по этой аллее столов, корзинок и  рундуков,  заваленных
грудами морской рыбы, раковин и раков.
   Под громадными парусиновыми зонтиками  и  дощатыми  навесами,  трепеща  и
сверкая, лежали вываленные напоказ живые богатства Черного моря.
   Какое разнообразие форм, цветов, размеров!
   Природа приложила все усилия, чтобы защитить  и  спасти  от  гибели  свои
замечательные  создания.  Она  постаралась  сделать  их  как   можно   более
незаметными для человеческого глаза. Она раскрасила их во все оттенки моря.
   Например, благородная и дорогая рыба скумбрия, царица  Черного  моря.  Ее
тугое тело, прямое и гладкое, как веретено,  окрашено  нежнейшими  муаровыми
тонами, от светло-голубого до темно-синего.
   Гаврик знал, что именно такого цвета - голубого, с синими морщинами  ряби
- бывает море далеко от берега, как  раз  там,  где  главным  образом  ходят
косяки скумбрии.
   Ишь какая хитрая скумбрия!
   Хотя Гаврик ежедневно  видел  рыбу,  привык  к  ней,  умел  за  полверсты
обнаружить в море  косяк  скумбрии,  но  все  же  каждый  раз  он  неизменно
восхищался ее красотой и хитростью.
   Или бычки. Они  водятся  под  берегом,  среди  скал,  а  также  в  песке,
поглубже. Поэтому и окрашены они в  бурый  цвет  скал  или  желтоватый  цвет
песка.
   Смотри ты!
   Большие плоские камбалы, привыкшие жить на тинистом дне  тихих  бухточек,
поражают  черно-зеленым  цветом  своей  толстой  кожи,   усеянной   плоскими
костяными шипами, похожими на ракушки. Оба глаза помещаются  у  них  сверху,
почему камбала и напоминает  детский  рисунок  углем  на  заборе:  голова  в
профиль, но с двумя глазами.
   Правда, брюхо у камбалы воскового, поросячьего цвета,  но  ведь  брюхо-то
эта рыба никогда не показывает, а всегда лежит на дне, плотно  прижавшись  к
песку.
   И мальчик восхищался хитростью камбалы.
   Была еще барбунька, маленькая красно-черная горбатая рыбка с крупной, как
бы окровавленной чешуей. Точно такие же крупные розовые  ракушки  мерцают  в
самых чистых бухточках.
   Стада серебряной тюльки кишат на поверхности моря у  берега,  сливаясь  с
серебряным кипением утреннего солнца.
   Нет слов, природа хитра. Но Гаврик знал, что человек еще хитрее.  Человек
как наставит сетей и переметов, как забросит  прозрачную  лесу  удочек,  как
сверкнет блесной и пестрыми перышками самодура, и вот вся  эта  рыба,  такая
незаметная в  море,  будет  великолепно  сверкать  всеми  своими  волшебными
красками в корзинках и на прилавках привоза!
   Лишь бы только деньги на хорошую снасть!
   Мальчик  шел,  отыскивая  знакомую  торговку,   мимо   корзин,   кишевших
прозрачными светло-зелеными раками.  Раки,  шурша,  протягивали  вверх  свои
клешни, судорожно разинутые, как ножницы.
   Тюлька горела грудами серебряной мелочи.
   Пружинистые креветки щелкали под мокрой сеткой и стреляли во все  стороны
солью.
   Слюдяные чешуйки прилипали к  босым  ногам.  Пятки  скользили  по  рыбьим
внутренностям.
   Ободранные базарные кошки с безумными, стоячими зрачками,  прижав  уши  и
хищно выставив лопатки, ползали по земле за добычей.
   Хозяйки с веревочными кошелками, из которых торчала морковь, подбрасывали
на ладонях толстые бруски разрубленной камбалы.
   Солнце жгло. Рыба засыпала.
   Знакомая торговка сидела на детской скамеечке  под  парусиновым  зонтиком
великанши, окруженная корзинами с товаром. Громадная,  одетая,  несмотря  на
двадцатиградусную жару,  в  зимнюю  жакетку  с  буфами,  накрест  обвязанная
песочным платком и с увесистым кошельком через плечо,  она  как  раз  в  тот
момент торговалась с покупательницей.
   Гаврик почтительно остановился поодаль, дожидаясь, когда она освободится.
Он прекрасно понимал, что они с дедушкой всецело зависят  от  этой  женщины.
Значит, надо быть как можно скромнее  и  вежливее.  Он  непременно  снял  бы
шапку, если бы она у него была. Но шапки не было.
   Мальчик ограничился тем, что тихонько поставил садок  на  землю,  опустил
руки и посматривал на свои босые переминающиеся ноги,  по  щиколотку  одетые
серой замшевой пылью.
   Хотя дело шло всего о двух десятках бычков, торговля продолжалась  ужасно
долго.
   Десять раз покупательница уходила и десять раз возвращалась.  Десять  раз
торговка бралась за медные чашки весов, облепленные рыбьей чешуей, и  десять
раз бросала их обратно в корзину с камбалой.
   Она быстро жестикулировала мясистыми руками в черных нитяных перчатках  с
отрезанными пальцами, не забывая изящно отставить мизинцы.
   Она вытирала рукавом лилово-красное глянцевитое лицо с черными усиками  и
с седыми колечками на подбородке. Она  судорожно  втыкала  в  синие  сальные
волосы большие железные шпильки. Она кричала осипшим голосом:
   - Мадам, о чем может быть речь? Таких бычков вы нигде  не  будете  иметь!
Разве это бычки? Это золото!
   - Мелочь,  -  говорила  покупательница,  презрительно  отходя,  -  нечего
жарить.
   - Мадам, вернитесь! Если эту рыбу вы называете "нечего жарить", то  я  не
знаю, у кого вы будете иметь крупнее! Может быть,  у  жидов?  Так  идите  до
жидов! Вы  же  меня  хорошо  знаете.  Я  никогда  не  позволю  себе  всучить
постоянной покупательнице мелочь!
   - Такие бычки - десять копеек десяток! Никогда! Самое большее - восемь.
   - Возьмите два десятка за девятнадцать.
   - Лучше я возьму у кого-нибудь другого на те же деньги чирус.
   - Мадам, последняя цена - восемнадцать. Не хотите, как  хотите...  Мадам,
куда же вы идете?
   Наконец торг состоялся, и, отпустив  рыбу,  торговка  высыпала  в  кошель
деньги.
   Гаврик терпеливо дожидался, когда его заметят. Но  торговка,  хотя  давно
увидела мальчика, продолжала делать вид, что не замечает его.
   Таков был базарный обычай. Кому нужны деньги, тот пусть и  ждет.  Ничего.
Не сдохнет - постоит.
   - Кому свежей рыбы? Живые бычки! Камбала, камбала, камбала!  -  закричала
торговка, передохнув, и вдруг, не глядя на Гаврика, сказала: - Ну? Покажь!
   Мальчик открыл дверцу садка и придвинул его к торговке.
   - Бычки, - сказал он почтительно.
   Она запустила в садок  пятерню  и  проворно  вытащила  несколько  бычков;
посмотрела на них вскользь и уставилась на Гаврика круглыми глазами, черными
и синими, как виноград "изабелла".
   - Ну? Где ж бычки?
   Гаврик молчал.
   - Я тебя спрашиваю: где бычки?
   Мальчик в тоске переступил с ноги на  ногу  и  скромно  улыбнулся,  желая
превратить неприятный разговор в шутку.
   - Так вот же бычки, тетя. У вас в руках. Что вы, не видите?
   - Где бычки? - закричала вдруг торговка, делаясь от  гнева  красной,  как
свекла, - Где бычки? Покажи мне где? Я не вижу. Может быть, вот это,  что  я
держу в руках? Так это не бычки, а воши! Тут разве  есть,  что  жарить?  Тут
даже нет, чего жарить! Что вы мне все носите мелочь и мелочь!  Носите  жидам
мелочь!
   Гаврик молчал.
   Конечно, нельзя сказать, что бычки были крупные, но уж всяком случае и не
такая мелочь, как кричала торговка. Однако возражать не приходилось.
   Окончив кричать, торговка  совершенно  спокойно  принялась  перекладывать
бычки из садка в свою корзину, ловко отсчитывая десятки.  Ее  руки  мелькали
так быстро, что Гаврик не успевал следить за счетом. Ему казалось,  что  она
хочет его обдурить. Но не было никакой возможности проверить. В  ее  корзине
лежали другие бычки.
   Поди разберись!
   Гаврика охватил ужас. Он вспотел от волнения.
   - Для ровного счета две с половиной сотни, - сказала  торговка,  закрывая
корзину рогожкой. - Забирай садок. До свиданья. Скажешь деду, что с него еще
остается восемьдесят копеек. Чтоб он помнил. И пускай  больше  не  присылает
мелочь, а то не буду брать!
   Мальчик остолбенел. Он хотел что-то сказать, но горло сжалось.
   А торговка уже кричала, не обращая на него ни малейшего внимания:
   - Камбала, камбала, камбала! Бычки, бычки, бычки!
   - Мадам Стороженко, - наконец с большим трудом выговорил мальчик, - мадам
Стороженко...
   Она нетерпеливо обернулась:
   - Ты еще здесь? Ну?
   - Мадам Стороженко... сколько же вы даете за сотню?
   - Тридцать копеек сотня, итого семьдесят пять копеек, да вы мне  остались
один рубль пятьдесят пять, значит, еще с  вас  восемьдесят.  Так  и  скажешь
дедушке. До свиданья.
   - Тридцать копеек сотня!
   Гаврику хотелось кричать от обиды и злости. Дать  бы  ей  изо  всей  силы
кулаком в морду, так чтоб из носа потекла юшка.  Обязательно  чтоб  потекла.
Или укусить...
   Но вместо этого он вдруг заискивающе  улыбнулся  и  проговорил,  чуть  не
плача:
   - Мадам Стороженко, вы же всегда давали по сорок пять...
   - Скажите спасибо, что даю за такую рвань по тридцать. Иди с богом!
   - Мадам Стороженко... Вы ж сами торгуете по восемьдесят...
   - Иди, иди, не морочь голову! Мой товар. По сколько надо,  по  столько  и
торгую, ты мне можешь не указывать... Камбала, камбала, камбала!
   Гаврик посмотрел  на  мадам  Стороженко.  Она  сидела  на  своей  детской
скамеечке - громадная, неприступная, каменная.
   Он мог бы ей сказать, что у них с дедушкой совершенно нет денег, что надо
обязательно купить хлеба и мяса для  наживки,  что  требуется  всего-навсего
копеек пятнадцать - двадцать, - но стоило ли унижаться?
   В мальчике вдруг заговорила рыбацкая гордость.
   Он вытер рукавом слезы, щипавшие  облупленный  носик,  высморкался  двумя
пальцами в пыль, вскинул на плечо легкий садок и пошел прочь  своей  цепкой,
черноморской походочкой.
   Он шел и думал, где бы раздобыть мяса и хлеба.
 
 
 
   14 "НИЖНИЕ ЧИНЫ"
 
   Хотя, как мы это  видели,  жизнь  Гаврика  была  полна  трудов  и  забот,
совершенно как у взрослого человека, все же не следует забывать, что он  был
всего лишь девятилетний мальчик.
   У него были друзья и приятели, с которыми он охотно играл, бегал, дрался,
ловил воробьев,  стрелял  из  рогатки  и  вообще  занимался  всем  тем,  чем
занимались все одесские мальчики неб