ДИДЬЕ ВАН КОВЕЛЕР

   ПУТЬ В ОДИН КОНЕЦ

   Роман

   Перевод с французского Н. Мавлевич и Г. Зингера

   Моя жизнь началась с того,  что меня подобрали по ошибке. Вернее, ук-
рали  вместе  с машиной.  Мы были припаркованы в неположенном месте,  и,
помню,  Мамита долго грозила мне, маленькому, когда я плохо ел, что меня
заберут на штрафную стоянку.  Тогда я начинал торопиться,  глотать,  как
гусак,  и в конце концов меня выворачивало и я выдавал обратно все,  что
съел.  Впрочем,  оно и неплохо - я не жирел.  Вроде как знал свое место:
приемыш, он приемыш и есть.
   У цыган ребенок - это свято. Он должен быть упитанным, чем толще, тем
лучше.  До  четырех  лет  с ним носятся как с королем,  а дальше - пусть
встает на ноги и живет как хочет.  Со мной никто не носился,  я обошелся
без  королевского дебюта,  был тише воды,  ниже травы и не лез на рожон,
самый незаметный,  самый щуплый.  А когда стараешься не высовываться,  о
тебе никто и не вспоминает.
   Часто по  ночам мою стоящую не по правилам машину подцеплял полицейс-
кий автокран и тащил под пресс,  на металлолом. Хорошо, что в фургончике
Мамиты  всегда бывало полно сопливых королей - хоть один да заорет,  - и
сон обрывался,  прежде чем меня успевало раздавить в  лепешку.  Целый  и
невредимый,  я снова закрывал глаза. Пухлые цыганята ворочались в темно-
те,  бренча цепочками и медальонами,  и я знал:  здесь, в тепле и покое,
меня никто не тронет. Счастье, которое я умел ценить, тем более что, как
мне часто твердили, был обязан им одному-единственному человеку, старому
рому Вазилю.  Это он нечаянно украл меня,  не заметив на заднем сиденье,
среди вороха рождественских подарков, корзинку со спящим младенцем. И на
совете старейшин все решил его голос: он горячо воспротивился тому, что-
бы меня отдали в приют.  В "бардачке" не оказалось никаких документов, и
Вазиль решил,  что меня послало небо.  Ему не стали перечить: он и тогда
уже был совсем дряхлым,  а по нашим обычаям слово старца, пусть даже вы-
жившего из ума, - величайшая мудрость.
   Назвали меня Аметистом, потому что мой фамильный автомобиль принадле-
жал к семейству "аметист",  из рода "ситроенов". Все чин чином - имя со-
ответствовало происхождению. Со временем Аметист превратился в Амисиста,
потом в Амисиса и,  наконец, в Азиза, так удобнее. Мамите, румынской цы-
ганке, которую во время войны стерилизовали фашисты, такое сокращение не
нравилось:  она верила, что имя переиначивает человека на свой лад, а я,
маленький,  был самым настоящим французом. По мне, так все равно. Араб -
ну и пусть, даже хорошо, таких много, никто ко мне не цепляется. Когда я
встал  на ноги и занялся автомагнитолами,  пришлось обзавестись липовыми
документами - на случай ареста. С тех пор у меня есть и фамилия: Кемаль.
Почему так, не знаю. Может, в том году шла серия на "К".
   Я часто думал о своих настоящих родителях:  наверно, они объявили ро-
зыск сына, ждали, что похитители запросят выкуп, а поскольку тело не об-
наружено,  то все еще надеются. Я давно собирался дать как-нибудь объяв-
ление в "Провансаль":  "Ребенок,  похищенный под Рождество в  "ситроене"
модели "аметист", ищет родителей. Писать на имя Азиза Кемаля, синий поч-
товый ящик напротив "фольксвагена"  фургона-пиццерии  "У  Вазиля",  Вал-
лон-Флери,  Марсель-Северный". Но все откладывал. Раз уж тебя худо-бедно
приняли в одну семью, как-то не тянет делать вторую попытку. Лучше оста-
ваться в неизвестности и не разрушать мечту. Кто я по рождению - еще не-
известно, нынешнее же положение вполне сносно, а от добра добра не ищут.
   Иногда я воображал,  что моим отцом был нападающий из  команды  "Мар-
сель-Олимп",  который одолжил "аметист" у своего механика на время, пока
тот отремонтирует его "мерседес".  Иногда представлял  себя  наследником
Марсельских мыловарен.  А не то - младшим отпрыском безработного докера:
двенадцать душ на одно пособие. В дождливую же погоду и вовсе думал, что
родители давно обзавелись другим ребенком и думать обо мне забыли.
   Наконец, когда мне стукнуло восемнадцать,  я узнал правду. Оказалось,
все совсем не так, куда хуже или, может, куда проще, чем я мог предполо-
жить. Старый Вазиль вовсе не крал мой "ситроен", он врезался в него сво-
им фургоном-пиццерией на крутом повороте, когда тот пошел на запрещенный
обгон.  Мои  родители разбились насмерть.  А меня Вазиль успел вытащить,
пока машина не взорвалась. Ну а дальше - все известно. Вазиль тяжело пе-
режил  этот  случай,  с  тех пор он ни разу не сел за руль и не запустил
свою мини-пиццерию, вот почему, сколько я помню, его фургон всегда стоял
застопоренный кирпичами и заросший плющом, а в амбразуре печи была уста-
новлена статуэтка Богоматери.
   Я был тронут деликатностью,  с какой весь квартал так долго и  дружно
врал,  щадя  мои чувства,  хотя чем-то это меня задевало.  Нарядившись в
лучшую рубашку,  я отправился к Вазилю и церемонно поблагодарил  его  за
то,  что он не украл,  а спас меня. Он выпростал из-под пледа сморщенный
палец и проскрежетал:
   - Зачать - еще не создать по образу Отца  благим  Его  произволением,
все и вся сотворившим.
   Я принял его слова за загадку и не знал,  что надо ответить. Впрочем,
ни для кого не было секретом,  что старый Вазиль совсем спятил,  его вы-
таскивали  на свет Божий только по особо торжественным случаям,  так что
скорее всего никакого ответа на эту бессмыслицу и не требовалось.
   Конечно, участь родителей меня опечалила. Но оплакивать, кого не зна-
ешь,  не очень легко. И я скоро утешился мыслью, что они, по крайней ме-
ре,  не горевали обо мне. А вот чего мне действительно не хватало, и еще
долго,  так  это  заветного объявления:  я уже не мог по вечерам,  перед
сном,  составлять его в голове, переделывать так и этак, подбирать слова
поточнее и покрасивее.  Объявления,  которое я всегда носил при себе,  в
глубине души,  чтобы в любой момент достать и продиктовать.  Теперь  оно
теряло всякий смысл. Я был сиротой - окончательно и бесповоротно.
   Как бы то ни было,  но жизнь шла своим чередом. Официально я считался
марокканцем со временным видом на жительство в Марселе, подлежащим пери-
одическому возобновлению с оплатой. На мой взгляд, раз уж ксива все рав-
но липовая, так почему было не записать меня французом. Правда и то, что
это  обошлось  бы  дороже и я сам не пожелал бы разоряться.  У меня свои
принципы.  Деньги,  которые я зарабатываю на магнитолах,  должны идти  в
казну общины, чтобы возместить расходы на мое воспитание, а не изготови-
телям ксив из Панье.  Ну а вообще-то, по-моему, национальность не сдела-
ешь на заказ, это как цвет глаз или погода - такие вещи не выбирают, что
есть,  то есть. И потом, если кому-то, чтобы удостовериться, что я фран-
цуз, нужен липовый паспорт, лучше уж я останусь арабом. Из гордости.
   Нет, проблемы  такого  порядка  возникают у меня только на футбольной
площадке. Вот тут я разрываюсь надвое. Когда играю за цыган Валлон-Флери
против  арабов Роше-Мирабо,  то чувствую себя предателем.  И самозванцем
впридачу: я ведь знаю, что рома не считают меня за своего. А гаджо оста-
ется гаджо, каким бы классным центрфорвардом он ни был, хоть бы даже за-
бивал голы в ворота своих соплеменников.  Вот почему в  конце  концов  я
стал судьей.
   С Лилой  мы  ровесники,  ей тоже девятнадцать.  Мы знаем друг друга с
детства,  но теперь приходится соблюдать осторожность - из-за моего про-
исхождения.  Братья  прочат  ей  в  мужья такого же чистокровного мануш,
местного уроженца,  из паствы Святых Марий, как они сами, Ражко, специа-
листа  по "мерседесам".  Поэтому на улице мы с Лилой еле смотрим друг на
друга,  здрасьте - до свиданья,  и все.  Но раз в неделю она  садится  в
трамвай,  я - на мотороллер,  и мы встречаемся в бухте Ньолон, это самое
красивое место в мире;  по крайней мере, так я считал раньше, потому что
никогда еще не выезжал за пределы департамента Буш-дю-Рон.
   Лила научилась от матери гаданию по руке. На моей она прочитала толь-
ко,  что мой путь скоро прервется,  а потом, после пересечения, возобно-
вится. У Лилы черные волосы, жгучие глаза, от нее пахнет липовым цветом,
и носит она красные или синие юбки до  щиколоток,  которые  раздуваются,
когда она танцует,  но больше я ничего не скажу - при том, как все обер-
нулось, мне больно вспоминать о ней.
   Первое время она все донимала меня рассказами о стране своих предков,
в которой сама никогда не была,  - об Индии. О тамошних обычаях, священ-
ных коровах,  украшенных цветами погребальных кострах, куда бросают вдо-
ву, если усопший был чистых кровей, - я не особенно вслушивался. Слушать
я как-то вообще не привык,  разве что в школе приходилось,  а туда я уже
давно не хожу.  Но с того дня, как мы с ней первый раз любили друг друга
- я не раздеваясь, она спиной ко мне, чтобы соблюсти себя до свадьбы, ее
свадьбы,  разумеется!  - все это стало неважно. Она сказала мне на своем
языке:  "Я люблю тебя",  - у меня же своего,  то есть какого-то особого,
языка нет,  поэтому вслух я ничего не сказал,  но подумал то же самое. А
еще подумал, что после свадьбы можно будет уже не заботиться о приличиях
и любить друг друга, не отворачиваясь.
   Вечером, перед сном,  у нас любят поговорить о предках,  о краях, где
они жили, посетовать на то, что с появлением нержавейки закатилась слава
клана  Кэлдерары,  потомственных жестянщиков-лудильщиков,  вспомнить под
переборы гитары и трели губной гармошки о гонениях,  погромах и законах,
из-за  которых  все  и очутились здесь,  в Валлон-Флери,  в департаменте
Буш-дю-Рон, и сменили колеса фургонов на кирпичи, а странствия - на вос-
поминания. Я при этом сижу и молчу. Киваю для вида головой, но пропускаю
все мимо ушей.
   Меня огорчает не то, что у меня нет родины - если не считать "ситрое-
на", - это бы ладно, а то, что я один такой.
   Счастье я нашел в школе. Учиться - вот настоящее счастье. У меня поя-
вилась своя собственная семья, из слов и цифр, которые я мог тасовать по
своему усмотрению:  склонять и спрягать,  складывать и вычитать, - и все
меня понимали. Все слушали, когда я отвечал у доски о какой-нибудь битве
или реке,  как будто рассказывал о самом себе. Миллионы погибших: жертвы
войн,  наводнений,  заговоров - приносили мне хорошие отметки. Но лучшей
наградой была сама возможность изучать рельеф и климат любой страны,  не
потому что ты оттуда родом,  а потому что она есть на свете.  И ведь это
было только начало,  предстояло узнать еще столько нового - на всю жизнь
хватит!
   Но в шестом классе школу пришлось бросить - в Валлон-Флери  не  любят
дармоедов. В пять лет малец уже работает "кукушкой" - стоит на стреме; в
семь "стрижом" - стрижет первые кошельки;  а в одиннадцать дорастает  до
"голубка", разведчика на мопеде, и уходит из школы. Так заведено.
   Господин Жироди, наш учитель географии, очень жалел, что я ухожу, хо-
тя мы с ним не так уж много беседовали помимо уроков:  я не мастер вести
разговоры,  так трудно ухватить нужное слово, они все ускользают и отби-
ваются,  как рыбы,  когда пытаешься их вытащить из воды,  куда  приятнее
стоять и смотреть,  как они плавают. Господин Жироди сказал, что в жизни
все устроено несправедливо;  ему виднее: он прожил на свете уже полвека.
В Марселе, сказал он, в других кварталах, есть нормальные школы, где ни-
каких тебе каракулей на стенках,  никаких наркотиков,  драк и краж,  и я
заслуживаю  лучшего,  потому  что хочу учиться.  Он был такой печальный,
когда говорил все это,  я никогда не видел,  чтобы человек так расстраи-
вался,  и подумал: может, оно и неплохо, что я бросаю школу, раз школа -
это так печально.
   Господин Жироди пожелал мне счастья и подарил потрясную книгу,  трех-
килограммовый атлас "Легенды народов мира".  Я ничего не сказал - боялся
расплакаться,  мне ведь столько раз внушали:  "Араб должен быть гордым";
но подумал про себя: "Да хранит тебя Пророк на всех путях твоих". Просто
повторил, что слышал от других, без особой веры, но с чувством.
   Когда я украл свою первую автомагнитолу, "Грюндиг", то отослал ему по
почте в подарок и приложил записку: "От Азиза из 6 "Б", с благодарностью
за вашу доброту".  И решил про себя, что, когда вырасту, украду для гос-
подина Жироди машину,  чтобы он на ней ездил,  а то ему все приходится в
автобусе. А потом как-то забыл и не успел из-за приключений, которые по-
сыпались мне на голову.
   Так вот, пока все сидели у костра и рассказывали друг другу про Румы-
нию, Турцию, северную Индию и разные другие страны, откуда их выгнали, я
учил наизусть легенды народов мира, особенно арабские, раз я сам араб. А
поскольку неизвестно,  из какой именно я страны,  то было вернее изучать
сказки,  чем повседневную реальность,  ее было сколько угодно в газетах,
которыми я пользовался для упаковки моих магнитол на продажу.
   Краем глаза я посматривал сквозь языки пламени на  Лилу;  она  сидела
рядом с Ражко,  своим суженым, специалистом по "мерседесам", а он подыг-
рывал на гитаре рассказам о гонениях. Я же подыгрывал своей тоске, расс-
казывая сам себе историю о любовниках из Имильшиль: как юноша из племени
аит Брагим влюбился в девушку из враждебного племени, как из их слез по-
явилось два озера: Исли, озеро Жениха, и Тислит, озеро Невесты (см. стр.
143 моего атласа),  в которых сродники утопили их обоих,  порознь, чтобы
не допустить нежелательного брака.
   Как-то жарким  июльским  днем  в  нашей бухте,  когда мы с Лилой были
вместе,  а потом сидели на камнях, я тихонько нашептал ей на ухо историю
влюбленного Брагима. Лила решила, что я рассказываю про какого-то своего
приятеля из арабских кварталов,  послушала и пошла  нырять  за  морскими
ежами.
   Порой, когда я отправляюсь в другие,  французские,  кварталы Марселя,
чтобы поглядеть на новые модели автомагнитол и сориентироваться в ценах,
мне  попадаются  на глаза молодые пары и вдруг страшно хочется очутиться
на их месте.  Но это проходит. Пусть в Валлон-Флери мне не хватает тепла
и  ласки,  зато я принят в деловое братство.  Тут я такой же член клана,
как остальные: у меня широкая улыбка, ловкие руки и быстрые ноги.
   Одна из наших коронных штучек - это итальянский набег. Итальянцы, на-
оборот,  говорят "цыганский набег",  но они в меньшинстве.  Делается это
так: вы останавливаетесь у светофора, тут подъезжает мопед, и вам проты-
кают шину, а потом услужливо помогают сменить колесо и по ходу дела уго-
няют машину.  Полиция советует тем, кому никак не объехать наших кварта-
лов стороной, не останавливаться на красный свет. Чудесный совет, но кто
не останавливается,  тем устраивают  столкновение.  Дальше  составляется
протокол с обещанием заплатить по договоренности,  хозяин уходит пешком,
и по дороге его грабят.  Это другой способ атаки,  "бельгийский". Машину
уволакивают  в  поселок и разбирают по деталям,  каждая бригада получает
свою долю: одним достаются части двигателя, другим - покрышки, третьим -
всякие мелочи, а мне - автомагнитолы. Чаще всего мы имеем дело с "мерсе-
десами", причем мастер вроде Ражко, чтобы не копился лишний товар, рабо-
тает  только по предварительному заказу.  Вы говорите ему:  "Ражко,  мне
нужна прокладка головки цилиндра для пятисотки",  - и на другой день  вы
эту прокладку получаете.
   Когда остается один кузов,  его вытаскивают на окраину, чтобы забрали
мусорщики, иначе некуда будет деваться от рухляди. У нас тут не кладбище
машин.  Валлон-Флери - наша гордость,  мы даже посадили цветы, чтобы оп-
равдать название,так что Мамита права: со временем имя отпечатывается на
самой вещи.
   Вот и  я,  став Азизом Кемалем,  лет в пятнадцать ударился было в му-
сульманство.  Но увлечение было недолгим: мне слишком нравились губы Ли-
лы, чтобы я пожелал запрятать их под чадру. Я вернул Коран Саиду, сторо-
жу одного из арабских кварталов,  который поставил рекорд: целый год от-
важивал бейсбольной битой от своего участка торговцев травкой,  - и про-
должал болеть за "Марсель-Олимп".
   Жизнь у нас в Валлон-Флери мирная, облавы бывают редко. Надо сказать,
что, вздумай какой-нибудь страж порядка затеять проверку паспортов в се-
верных кварталах,  его для начала выперли бы оттуда, а потом префект еще
и намылил бы ему шею, потому что у него, у префекта то есть, свой способ
снижать преступность - делать вид,  что нас  не  существует.  Официально
Марсель-Северный превратился в пустыню. Даже на карте нет наших районов.
На двести тысяч как бы несуществующих жителей чисто символически остави-
ли три десятка полицейских, и мы взялись охранять их как исчезающий вид.
   Нет, кроме шуток,  префект оказался по-своему большим хитрецом:  всем
известно,  что если на полицейского нападут и он напишет жалобу, его на-
чальство  никогда  не передаст дело в суд,  чтобы не портить статистику;
ну, мы своих легавых пожалели и, вместо того чтобы на них нападать, пос-
тарались  установить самодисциплину.  Зная,  что патрульные бригады,  по
пять машин каждая, колесят по улицам одна с полудня до семи вечера, дру-
гая - с семи вечера до четырех утра, мы стараемся работать с четырех ут-
ра до полудня, когда они спят, так что все довольны. Они же, в благодар-
ность за нашу тактичность,  открыли у нас оптовый рынок; теперь мы можем
посылать туда своих пацанов отовариваться бесплатно,  вместо того  чтобы
обчищать "Леклерк" и "Казино", солидные лавочки, куда ходят местные ста-
рики,  которые за неимением лучшего способа вынуждены платить  в  кассу.
Этих старичков у нас все уважают. Тем более, что многие из них живут тут
по нескольку десятков лет в собственных квартирах, на три четверти обес-
ценившихся из-за соседства с нами.
   Нет, в целом в Марселе-Северном все идет неплохо. Иногда до нас дока-
тываются даже столичные фокусы.  Приезжают разные комиссии,  которые нас
изучают и вносят предложения,  как улучшить наш уровень жизни. В прошлом
году, например, у нас в Валлон-Флери здорово улучшили солнечную освещен-
ность:  взяли  и снесли старые многоэтажные башни - дескать,  на верхних
этажах гнездится преступность. Если так, то нам опасаться нечего: цыган,
даже такой приемыш,  как я, не переносит высоты. Жить в башнях мы просто
не смогли бы,  так же как в длинных, лежачих коробках, там, должно быть,
с  правонарушениями дело обстоит не лучше,  чем в стоячих.  Как только в
коробке освобождается квартира,  жилищное управление не сдает  ее  новым
жильцам, а замуровывает. Наверно, ремонт обошелся бы дороже.
   Когда одна  такая  комиссия заявилась в Валлон-Флери,  все получилось
замечательно. Мы их радушно встретили, угостили анисовкой, чтобы привес-
ти  в  чувство,  а  то  они  прибыли  только что от коморцев из квартала
Басс-Робьер,  где на них свалили из окна холодильник. Небольшой концерт:
цыганский  джаз,  фламенко,  джипси кингс - и нервы в порядке.  Комиссия
поблагодарила нас за теплый прием.  И унесла с собой  корзинки,  которые
протягивали детишки,  -решила, что это подарки. А потом в новостях зачи-
тали ее отчет: "цыганское население" не может приспособиться к городской
жизни,  потому что ютится в фургончиках, и из-за этого все его беды. Что
ж,  кто не знает,  так и подумает. И вот на месте старых развалюх, где у
нас  были  устроены механические мастерские,  нам отгрохали типовые дома
компании "Буйиг".
   Мы были очень довольны. Пока шло строительство, мы даже цемент не во-
ровали:  для нас же строят,  так пусть заканчивают поскорее. Наконец все
отделали и наступил торжественный день,  понаехало народу: вся та комис-
сия,  да еще префект,  представитель строительной фирмы,  телевидение, -
нам должны были вручать ключи.  И тут  обнаружилось,  что  ключи  некуда
вставлять: нет не только замков, но и дверей, а также оконных рам, рако-
вин и унитазов - все размонтировано и продано  в  розницу.  Черепицу  на
крыше не тронули - оставили до зимы, когда на нее выше цены. Господин от
фирмы "Буйиг" позеленел от злости, прогнал телевизионщиков; префект, ка-
жется, готов был сквозь землю провалиться. А