что расстраиваться? Нам до-
мики очень даже понравились,  такие миленькие,  так приятно на них смот-
реть из окна фургончика.  Они создают среду - мы так им и сказали в уте-
шение. И поздравили их, и пригласили - милости просим, работает буфет.
   Они же не притронулись ни к вину,  ни к закускам,  а мы-то старались,
наготовили деликатесов из их родных продуктов, специально по такому слу-
чаю позаимствовали в аэропорту на складе Фошона.  Комиссия уехала,  а мы
остались,  как дураки, с целой горой заливных яиц и омлетов с лососиной.
Пришлось все это съесть самим, причем оказалось не так уж вкусно.
   Позднее пришел Пиньоль, чтобы мы подписали заявление: получалось, что
мы понесли убытки от самих себя. Он помог нам прикончить угощение.
   Мы с  Пиньолем  приятели с детства.  Познакомились в школе,  только я
ушел, а он остался учиться дальше, и иногда жалеет об этом, глядя на ме-
ня.  Сначала он хотел работать на железной дороге,  но не прошел по кон-
курсу в училище и тогда пошел по стопам отца. Вот когда порадуешься, что
ты  сирота.  Да еще полицейскую школу нарочно разместили на границе двух
неблагополучных кварталов,  чтобы ученики не  отрывались  от  населения.
Что-что, а это удалось в полной мере: бедняги занимаются за решетками, в
постоянной осаде и под обстрелом, в них швыряют камнями и пивными банка-
ми - отличная практика! Днем они сидят в школе, как в бункере - выходить
без охраны не разрешается, - а вечером их отвозят в общежитие в воронке,
и  все это называется "оставаться в лоне закона".  Общежитие находится в
другом горячем местечке,  в квартале Жан Жорес, там их всю ночь караулит
патруль, только тем и занимается, что защищает будущих полицейских от их
будущих жертв.  Естественно, в результате такого образования у воспитан-
ников копится ненависть, а поскольку у нас ей не дают выхода, то образу-
ется избыток невостребованных эмоций, которые находят применение в лион-
ских пригородах, где не так культурно, как здесь.
   По воскресеньям я обычно навещал Пиньоля,  мы с ним сидели в зале для
посетителей, и мне было не очень весело: разве не обидно, что он, делав-
ший такие успехи во французском,  вынужден теперь только стрелять в тире
да резаться в карты до полного отупения! Будущее, в обмен на загубленную
за решетками полицейской школы юность,  не сулило ему ничего хорошего, а
пока отец,  работавший там же инструктором, обзывал его олухом, слабаком
и тряпкой. Просто многим старым полицейским псам, когда-то командовавшим
в Марселе,  теперь не на ком отыграться,  кроме как на несчастных учени-
ках.
   Я всегда,  как мог, помогал Пиньолю. Когда он стажировался в патруль-
ной службе,  я предупреждал его, в какие места лучше не соваться, и даже
подстроил для него парочку мелких задержаний с поличным,  чтобы он полу-
чил свой диплом. Когда-то он мне давал списывать диктанты, а теперь нас-
тал мой черед выручать друга - все нормально.
   Как-то раз,  когда он с кислым видом тянул пиво, я рассказал ему одну
легенду из моего атласа.  Кубинскую, про Хосе Луиса, молодого парня, как
мы,  который  по ночам с помощью заклинаний "воду",  позволяющих перено-
ситься из сна в явь в любом образе, превращался в ягуара. И вот этот Хо-
се Луис много ночей подряд пытался обольстить ягуариху, а она его не хо-
тела.  Ему было так плохо, что он забросил все, что должен делать взрос-
лый ягуар, не охотился и не приносил пищу детенышам, а только предавался
отчаянию;  и то же самое творилось с ним днем: вместо того чтобы убирать
сахарный тростник, он вздыхал по чужой жене. В конце концов духам "воду"
это надоело,  и в одно прекрасное утро Хосе Луиса нашли в постели  мерт-
вым: его, человека, загрыз тот самый ягуар, которым он был во сне.
   Пиньоль только  пожал плечами и сказал,  что я утопист.  А я пожалел,
что он не понял смысла моей истории, такого, кажется, прозрачного: кто с
головой уходит в отчаяние,  того могут пожрать собственные химеры,  вне-
запно обратившиеся против него самого.
   Интереса ради я зашел в книжный магазин и посмотрел  в  словаре,  что
такое "утопист".  Оказалось, это слово придумал в 1516 году некий госпо-
дин Мор,  образовав его от греческих корней, и означает оно что-то вроде
"выходца ниоткуда". Что ж, неплохо.
   С того дня и до тех пор, пока на меня не свалилось мое приключение, я
больше никогда никому не рассказывал легенд. Держал их при себе, они бы-
ли  моим  миром,  не доступным ни Лиле,  ни Пиньолю.  Мало-помалу старый
красный с золотом фолиант, потрепанный, зачитанный до дыр, стал для меня
родной страной, землей предков. Была там одна сказка, австрийская, кото-
рую я особенно часто перечитывал.  В ней рассказывалось об одном челове-
ке, который однажды, купаясь в озере, залюбовался кувшинками и подплыл к
ним поближе. Они были так прекрасны, так безмятежны, с ними было так хо-
рошо,  не то что с людьми,  которые швыряли в него камни,  потому что он
еврей.  И вот он протянул руку,  чтобы потрогать цветок,  и тут  стебель
плотно обвился вокруг его ноги и утянул его на дно озера. А там он нашел
чудесное подводное царство,  где его окружали рыбы-красавицы и  водорос-
ли-друзья и где ему дышалось лучше, чем на земле.
   По ночам  я  лежал и мечтал прикоснуться к такой кувшинке,  причем не
только из-за людской жестокости.  Я ведь вырос среди кочевников,  хотя и
временно  осевших на одном месте,  и меня часто томило страстное желание
уйти в дальний путь,  но что толку идти одному - я и  здесь  один!  Лила
смогла  бы  отправиться со мной не прежде,  чем овдовеет,  а Ражко был в
добром здравии.
   Часто, читая легенду за легендой и не покидая своего прислоненного  к
столбу фургона без колес, я забывался и воображал себя на дне озера, ку-
да рано или поздно непременно попаду.  Когда-нибудь буду вот так переби-
рать слова,  и они увлекут меня в глубину, а над раскрытой книгой никого
не останется.
   Мы с Лилой искупались в зажатой меж холмов бухточке,  там была  прис-
тань, много лодок, наверху стоял старый вокзал с синими ставнями, полус-
тертой росписью по фризу и высоким гребнем крыши,  над  которым  сновали
ласточки.  Мы занимались любовью прямо в воде, под учебной скалой альпи-
нистов,  откуда ныряли бледнокожие студенты, и их вопли и смех заглушали
нашу возню.  Потом мы сидели на терраске кафе "У Франсиса", спокойно по-
пивали коктейль и любовались закатом над бухтой,  как вдруг Лила собрала
свои тяжелые волосы, скрутила в жгут и, энергично отжимая, сказала:
   - Ну вот.
   Таким тоном,  что я удивился. Как будто объявляла о чем-то неотврати-
мом. Поначалу я решил, что это относится к погоде: в самом деле, над ви-
адуком собирались тучи,  и мне на руку уже капнула капля.  Я сказал, что
на будущей неделе будет теплее.  Но она сказала "нет" еще  более  значи-
тельным  тоном.  Тогда я понял.  Последнее паломничество к Святым Мариям
они с Ражко совершили вместе,  и теперь дело было только за  тем,  чтобы
собрать Лиле приданое,  а ее братья вот-вот должны были провернуть круп-
ное дело: перепродать жилищному управлению партию в тысячу бронированных
дверей, которые были украдены в декабре. С одной стороны, все это причи-
няло мне боль, с другой - я уважал Ражко. Прекрасный механик, это он на-
учил меня справляться с сигнализацией на магнитолах и с секретным кодом.
Можно сказать,  Лиле повезло с женихом. Я знал, что она впустила его че-
рез парадный вход, но не ревновал. Я готов был удовольствоваться задним,
только бы меня не отлучили вовсе. В конце концов, любовь "не в том, что-
бы  смотреть друг другу в глаза,  а в том,  чтобы вместе смотреть в одну
сторону",  как было сказано в диктанте из Сент-Экзюпери,  который я ког-
да-то написал всего с тремя ошибками.
   - Значит, - сказал я, - твои братья продали двери.
   Она пожала точеными плечами; может, сегодня я в последний раз обнимал
их в воде.
   - Этого надо было ожидать, - сказала она.
   - Но мы все равно будем встречаться,  - проговорил я сдавленным голо-
сом.
   - Нет.  Ражко  узнал про нас с тобой.  Он не отказывается жениться на
мне,  но я поклялась, что между нами все кончено и ты для меня больше не
существуешь.
   Ну, раз так... Я проводил ее до станции. И наш роман оборвался на за-
литой солцем платформе:  вокруг счастливые парочки в мокрых купальниках,
с блестящей от морской соли кожей.  Она поднялась в вагон, а я глядел на
ее облепленные юбкой бедра и не мог представить себе,  что через  десять
лет она станет как мать, наберет те же сто десять килограммов - наследс-
твенность беспощадна.  Мы могли бы полнеть вместе,  так нет же - я так и
останусь тощим. Однако на самом донышке души во мне тлела смутная надеж-
да и не давала совсем отчаяться.  Предчувствие никогда не обманывало ме-
ня,  и  хоть я не умею читать по руке,  как Лила,  которая все говорила,
что,  судя по линиям,  я веду двойную жизнь,  а меня, при моей верности,
это бесило,  - но если почему-то несчастье не вызывает у меня бурю пере-
живаний, на то оказывается причина.
   Когда за десять дней до свадьбы во  время  ночной  вылазки  на  склад
"мерседесов"  Ражко  нарвался  на охранника и был убит,  я возблагодарил
Святых Марий,  Пресвятую Богородицу, Аллаха и "Марсель-Олимп" - всех бо-
гов  нашего града Марселя.  Во мне говорила не злоба,  а любовь:  я ведь
давно молился,  чтобы Лила овдовела да поскорее,  пока не успела слишком
раздобреть.
   Весь Валлон-Флери знал, что Ражко потребовал у Лилы залог супружеской
любви и получил его, выходило, что теперь она обесчещена, и мне это было
на руку. Я пошел к старшему брату Лилы Матео предложить себя взамен Раж-
ко.  В уплату за невесту готов был отдать дюжину лазерных  "Пионеров"  и
сорок "бозов". Лучшего претендента на товар б/у было не найти. Состоялся
совет старейшин, и дело было решено в мою пользу с перевесом в два голо-
са;  оба они принадлежали старому Вазилю: из уважения к возрасту его го-
лос считался за два,  хоть он уже не помнил, как его звать. Матео скрепя
сердце был вынужден согласиться. Чудные они иногда, эти мануш: предпочи-
тают оставить девушку на всю жизнь обесчещенной,  незамужней и пятнающей
честь семьи,  чем уступить ее со скидкой гаджо,  который покроет позор и
заберет ее из дома.
   Сама Лила не прыгала от восторга, когда узнала, что я добился своего.
Она печально улыбнулась и сказала:
   - Рано радоваться, Азиз.
   Я подумал,  что она просто хотела несколько осадить меня:  как-никак,
она еще носила траур. И только через месяц, когда пришел день помолвки и
оборвалась моя первая жизнь, понял, что она имела в виду.
   Я выбрал  кафе "Маршелли",  расположенное на границе нашего квартала,
на мосту через железную дорогу.  Там обычно велись все переговоры по по-
воду  наркотиков - на своей территории мы этим не занимаемся.  Принципи-
ально. Наша коммерция стимулирует производство: чем больше машин украде-
но, тем больше будет продано, героин - дело другое, это прямой вред пот-
ребителю,  не говоря уж о первоначальных затратах на первую, бесплатную,
дозу,  чтобы только посадить на иглу.  Лично я торговцев травкой беру на
таран своим фургончиком. А когда рискую схлопотать крупные неприятности,
перекрашиваю его.
   Так вот, я выбрал для банкета в честь помолвки "Маршелли", потому что
там настоящие скатерти на столах, приличное меню и можно украсить зал, к
тому же, это почти заграница, чем не свадебное путешествие.
   Я пригласил стодвадцатикилограммовую мамашу невесты, которую домашние
принесли вчетвером в плетеном кресле;  дюжину братьев с женами, кучу дя-
дюшек, и все они затарахтели на своем языке, синти. Я не понимал ни сло-
ва,  у Мамиты,  царствие ей небесное, если что, говорили на кэлдерары, а
вообще разные кланы общались между собой только по-французски. Обстанов-
ка была несколько напряженной,  к моей досаде,  потому что я постарался,
как мог. В смысле убранства получилось неплохо, а что касается остально-
го, я не успел ничего оценить - нагрянула полиция.
   Пиньоль был в отпуске,  и некому было  меня  предупредить.  Ворвались
четверо с пистолетами - и давай шуровать:  руки вверх,  лицом к стене! А
мы как раз подняли рюмки,  и первым  нашим  побуждением,  понятно,  было
пригласить их выпить с нами.  Но нас не поняли, схватили, скрутили, учи-
нили форменный цыганский погром - не говорю "арабский",  потому что ара-
бов,  кроме меня, не было. Я спросил, что мы такого сделали, мне ответи-
ли:  "Заткнись!" Не иначе как они хотели выслужиться перед временным на-
чальством - Пиньоля замещала какая-то тетка.  Устроили "примерную" обла-
ву, а поскольку в машине было только одно свободное место, забрали одно-
го человека - меня.  Видно,  рассудили,  что одним этническим конфликтом
станет меньше. И не ошиблись.
   Цыгане и не подумали за меня заступаться.  Матео даже влепил пощечину
Лиле,  когда она заголосила: "Азиз!" Маршелли, хозяин кафе, как ни в чем
не бывало протирал стаканчик - дескать,  все в  порядке,  дело  обычное.
Когда меня выводили,  я успел услышать, одновременно с дверным колоколь-
чиком, его вежливое: "До свидания, господа". Думаю, что гости умяли уго-
щение - за все уплачено, не пропадать же.
   Лила еще  пробежала  метров двести за полицейской "рено-19",  держа в
руках белые туфли и оглашая округу отборной руганью - чем-чем, а голосом
ее Бог не обидел, и проклинать она умела так, что небу жарко станет, - а
потом остановилась,  бессильно всплеснула руками и как-то  неопределенно
помахала мне вслед. Из заднего окошка я видел, что она вернулась в кафе,
где уже, должно быть, приступили к закускам. И, странное дело, я почувс-
твовал нутром,  что между нами все кончено. Лиле пришлось выбирать между
женихом,  которого увозят,  и ужином,  который остывает, - и она сделала
свой выбор.  Возможно, я несправедлив к ней - все-таки она бежала за ма-
шиной. Но я, как Астириос Македонский, греческий прорицатель со сто пят-
надцатой  страницы моего атласа,  который прочитал по печени жертвенного
цыпленка, что его хозяин Эпиранд убьет его, и тут же сказал ему об этом.
Я всегда знаю,  кто причинит мне зло,  хотя сам человек, может, еще и не
собирается.
   Меня заперли в клетку, где держат всех, кого загребли, пока не успеют
рассортировать.  Мне  было  неловко перед другими за свой прикид:  белый
костюм от Эштера,  брюки с отворотами, по моде, и классическая рубашка в
полоску с галстуком натурального шелка от Пьера Кардена, - но объяснить,
что меня забрали в день помолвки,  я не успел, меня сразу повели на раз-
бирательство. И тут меня ждал сюрприз.
   В кабинете комиссара я увидел Плас-Вандома, ювелира из Панье, у кото-
рого купил кольцо для Лилы,  потому что подарок для  невесты  порядочные
люди не крадут, - так вот этот самый ювелир сидел в кресле, сложив ручки
на брюхе. Я выбирал престижную фирму, а когда на красном кожаном футляре
белыми буквами вытеснено "Плас-Вандом,  Париж", - это солидно. "Садись!,
- приказывает мне комиссар.  - То есть садитесь". Видно, префект наказал
ему,  чтобы все было без сучка,  без задоринки. Я сел. И тут Плас-Вандом
меня как обухом по голове огрел: я, говорит, ограбил его лавку. Комиссар
спросил,  узнаю  ли я футляр.  Еще бы не узнать - они его нашли у меня в
кармане,  когда обыскивали в кафе,  я ведь не такой чурбан, чтобы дарить
невесте кольцо,  едва успели сесть за стол. Но я за него заплатил, выло-
жил восемь с лишним тысяч,  честь по чести!  А Плас-Вандом уперся:  цена
верная, но кольцо я у него, видите ли, украл.
   Комиссар спросил, есть ли у меня чек. Я пожал плечами - не стану же я
дарить кольцо,  завернутое в чек,  что я, приличий не знаю! Он предупре-
дил, что все, что я скажу, может быть использовано против меня, и я сна-
чала чуть не засмеялся - вот и будь после этого честным!  - а потом чуть
не заплакал,  когда вспомнил,  что чек-то я и не спросил, забыл - не так
часто что-нибудь покупаю.
   - Cпросите, - говорю, - у Плас-Вандома, чек у него.
   Хотя сам понимал:  сказать такое - все равно что ничего  не  сказать.
Плас-Вандом  вздохнул,  покачал головой и воздел глаза к потолку.  Тут я
вскочил и чуть ему не врезал,  но меня удержали и усадили,  разорвав по-
путно фирменный рукав,  так что больше уж я не рыпался,  спросил только,
когда вернется из отпуска Пиньоль,  да и это было не очень  удачно,  они
только обозлились на меня,  снова засунули в обезьянник, и там, в компа-
нии торчков,  я разрыдался,  как девочка,  потому что такая несправедли-
вость случалась со мной первый раз в жизни.
   Потом я  подумал про атлас:  он остался у меня в фургончике,  который
даже не закрывается;  если у меня его украдут,  это будет еще хуже,  чем
потеря Лилы;  ее я любил просто так, потому что мы вместе выросли, атлас
же - бескорыстный подарок человека,  который делился со мной знаниями, а
это самое главное на свете,  это мои корни, моя связь с миром, и вот те-
перь у меня все отнимут, а галстук отнимать не стали, чтоб я сам убедил-
ся, какой я трус: вешаться не пожелал, зачем-то еще хотел жить.
   День прошел,  как будто перелистнулась страничка, притом пустая стра-
ничка.  Обо мне все забыли, все, что у меня было, подошло к концу - хотя
и была-то самая малость. Впрочем, жаловаться не на что: девятнадцать лет
прожил и никому ничего плохого не сделал,  не считая Плас-Вандома, кото-
рому свернул-таки шею,  представив,  что вилка - это его голова. Поэтому
варево, которое мне принесли, пришлось есть пальцами, так я отметил свою
помолвку,  ну и ладно, пусть себе Лила станет шлюхой, пусть продается по
пять франков за кило живого веса,  я так любил ее, так долго и так силь-
но, любил только ее одну, жизнь была так прекрасна, когда мы с Лилой ку-
пались в море в Ньолоне,  и лучше бы старый Вазиль оставил меня гореть в
моем "аметисте" на фриунском повороте.
   Наступила ночь,  весь обезьянник дружно храпел, а я не мог глаз сомк-
нуть, перебирал в уме все, что случилось, что было и чего не было - лишь
бы не думать об атласе и совсем не упасть духом.
   На другой день меня перевели в одиночную камеру.  Явился какой-то тип
в темном костюме,  попросил меня встать,  повернуться, улыбнуться. Потом
облегченно вздохнул и сказал комиссару:
   - Ну вот, этот подойдет!
   Комиссар сказал мне "спасибо",  и они вышли из камеры.  От нечего де-
лать я подумал о Мамаду М'Ба,  герое эфиопской легенды, и стал представ-
лять,  как  меня  поведут продавать на рынок рабов,  но у меня ничего не
вышло.  Перед глазами стоял Ражко, его улыбка, его гитара, его проворные
пальцы.  Он  научил  меня  моему  ремеслу,  Лила наверняка была бы с ним
счастлива, а он умер ни за что ни про что. Я мысленно просил у него про-
щения.
   Наконец появился Пиньоль,  вышел из отпуска.  Я думал, он меня отпус-
тит,  но не тут-то было,  я сразу это понял по его кислой физиономии. Он
сказал, что дело не во мне лично, я должен понять. Я сказал, что все по-
нимаю,  кроме подлости Плас-Вандома.  А он сказал, что Плас-Вандом - это
только деталь. Вот как? Что ж, я согласился, главное - мой атлас. И поп-
росил его сходить ко мне, а он говорит: незачем, его коллеги уже ходили,
собирались сделать обыск, а там ничего нет.
   - Совсем ничего?
   Он положил руку мне на плечо. У меня уже кто-то "побывал", и по тому,
как он произнес это "побывал",  мне все стало  ясно...  Значит,  остался
только  фургончик,  пустой каркас.  Специально спрашивать про атлас я не
стал - зачем лишний раз расстраиваться.  У нас, как у зверей: пока ты со
всеми,  тебе  помогают,  но  если  ты ранен - тебя прикончат в интересах
стаи. Ничего не попишешь.
   Пиньоль добавил еще,  что документы у меня хуже некуда.  Такая грубая
фальшивка - прямое издевательство.  Я ничего не ответил, ведь получал-то
я их у Плас-Вандома,  скажешь - еще хуже будет,  что я докажу без  чека!
Ювелир работал на два фронта, это все знали, и краденым приторговывал, и
в полицию стучал.  У него небось была рука в префектуре,  куда мне с ним
тягаться!
   - Тебя отправят домой, Азиз.
   Я поблагодарил,  но отказался: никакого "дома