е
много лет, но после некоторых усилий они подняли ее. Затем Эндрью
осторожно посветил фонариком в вонючую глубину, где на искрошившейся
каменной кладке протекал поток вязкой грязи.

   - Красота, не правда ли?-сказал Денни резким шопотом.- Посмотрите,
Мэнсон, какие трещины в этом канале. Посмотрите в последний раз!

   Больше не было сказано ни слова. Настроение Эндрью непонятным образом
изменилось: он испытывал теперь сильный подъем духа и был полон решимости
не меньше самого Денни. Из-за этой гниющей здесь мерзости умирают люди, а
чиновники ничего не хотят предпринять! Так не время теперь вздыхать, сидя
у кровати больного, и пичкать его ничего не стоящими микстурами.

   Они принялись быстро вкладывать в каждую жестянку по палочке динамита.
Разрезали фитиль на куски разной длины и прикрепили их. Спичка вспыхнула
во мраке, резко осветив бледное, суровое лицо Денни, трясущиеся руки
Эндрью. Затем зашипел персый фитиль. Одна за другой начиненные жестянки
были спущены в медленно текущий поток, первыми - те, у которых были самые
длинные фитили. Эндрью плохо различал все вокруг. Сердце у него
возбужденно билось. Это, пожалуй, не походило на занятия чистой медициной,
но зато это была лучшая минута в его жизни. Когда последняя жестянка упала
внутрь и ее короткий фитиль зашипел, Гоукинсу вдруг вздумалось погнаться
за крысой. Произошел временный переполох, интермедия, во время которой
собака тявкала, а им грозила ужасная возможность взрыва под ногами, пока
они гонялись за ней, пытаясь ее изловить. Потом крышка люка была водружена
на место, и Эндрью и Денни, как бешеные, пробежали тридцать ярдов вверх по
улице.

   Только что они домчались до угла Рэднор-плейс и остановились, чтобы
оглянуться, как - бах! - взорвалась первая жестянка.

   - Честное слово, мы-таки сделали это, Денни! - восторженно ахнул
Эндрью. Он испытывал теперь к Денни товарищеское чувство, хотелось
схватить его руку, закричать что-то громко.

   Затем быстро, с великолепной точностью последовали новые глухие взрывы
- второй, третий, четвертый, пятый - и, наконец, последний, самый
эффектный,- должно быть, не ближе, чем за четверть мили, в глубине долины.

   - Ну вот,- сказал, понизив голос, Денни, и, казалось, вся тайная горечь
его жизни вылилась в одном этом слове,-с одним безобразием покончено!

   Только что он успел это сказать, как началась суматоха. Распахивались
окна и двери, и из них лился свет на темную улицу. Люди выбегали из домов.
В одну минуту улица закишела народом. Сначала поднялся крик, что произошел
взрыв в руднике. Но из толпы сразу раздались возражения, что взрывы слышны
были снизу, из долины.
   Начались споры, все выкрикивали свои соображения. Группа мужчин
отправилась с фонарями на разведку. Ночь так и гудела встревоженными
голосами. Под покровом мрака и шума Денни и Мэнсон улизнули домой
окольными путями.
   В крови Эндрью пела победа.

   На другое утро, еще до восьми, на сцене появился прибывший в автомобиле
доктор Гриффитс,- тучный, с лицом, напоминавшим сырую телятину, склонный к
панике.
   Его с ужасными проклятиями извлек из теплой постели член муниципального
совета Глин Морган. Гриффитс мог не отвечать на вызовы по телефону местных
врачей, но сердитой команде Глина Моргана нельзя было не повиноваться.
   А сердиться Глину Моргану было на что: новая вилла этого члена совета,
расположенная в полумиле от города, в долине, за эту ночь оказалась
окруженной рвом, наполненным прямо-таки средневековой грязью. В течение
получаса член совета и его сторонники, Хеймер Дэвис и Дэн Роберте,
настолько громогласно, что их слышали многие, высказывали врачебному
инспектору совершенно откровенно то, что они о нем думали.

   Когда это кончилось, Гриффитс, утирая лоб, поплелся к Денни, который
вместе с Мэнсоном стоял среди заинтересованной и довольной толпы. Эндрью,
увидя направлявшегося к ним инспектора, почувствовал внезапное
беспокойство. После тревожной и бессонной ночи он уже был настроен менее
восторженно. В холодном свете утра, смущенный картиной опустошения на
развороченной дороге, он снова чувствовал себя не в своей тарелке,
испытывал нервное замешательство. Но Гриффитсу было не до подозрений.

   - Ну, дружище,- обратился он жалобным голосом к Филиппу.- Придется-таки
немедленно поставить вам новую сточную трубу.

   Лицо Деини осталось безучастным.

   - Я предупреждал вас об этом много месяцев тому назад,- отозвался он
ледяным тоном.- Помните?

   - Да, да, разумеется! Но мог ли я предвидеть, что эта проклятая штука
вдруг взорвется? Как все это случилось - для меня загадка.

   Денни холодно посмотрел на него.

   - А где же ваши знания по санитарии, доктор? Разве вам неизвестно, что
газы в канализационных трубах очень легко воспламеняются?

   Прокладка новой трубы началась в следующий же понедельник.

   Прошло три месяца.

   Был прекрасный мартовский день. Близость весны чувствовалась в теплом
ветре, дувшем с гор, на которых первые, едва намечавшиеся полосы зелени
бросали вызов царившему здесь безобразию каменоломен и куч шлака.
   На нарядном, точно хрустящем фоне голубого неба даже Блэнелли казалось
прекрасным.

   Выйдя из дому, чтобы навестить на Рнскин-стрит больного, к которому его
только что вызвали, Эндрью почувствовал, что сердце его забилось сильнее
от красоты этого весеннего дня. Он успел уже освоиться здесь, постепенно
привык к этому своеобразному городу, примитивному, как будто оторванному
от остального 'мира, погребенному среди гор. Городу, где не было никаких
развлечений, даже кино,- ничего, кроме мрачных копей, каменоломен,
заводов, обрабатывавших руду, вереницы церквей да мрачных домов. Странный,
тихий, точно замкнувшийся в себя город. Да и люди здесь тоже были какие-то
чужие и непонятные, но, несмотря на то, что они его чуждались, они порою
вызывали в Эпдрью невольное теплое чувство: за исключением торговцев,
пасторов и небольшой группы ремесленников, все это были рабочие и служащие
компании, котором принадлежали копи. К началу и концу каждой смены тихие
улицы городка внезапно просыпались, звонко вторя стуку подбитых железом
башмаков и неожиданно оживая под натиском армии людей. Платье, обувь,
руки, даже лица тех, кто работал в гематнтовом руднике, были напудрены
яркокрасной рудной пылью. Рабочие каменоломен носили молескиновые
комбинезоны, подбитые ватой и в коленях перехваченные подвязками.
Пудлинговщиков легко было узнать по яркосиним штанам из бумажной рубчатой
ткани.

   Говорили они мало - и большей частью на валлийском языке. В своей
замкнутости и обособленности они казались представителями другой расы. Но
это были славные люди.
   Они удовлетворялись простыми развлечениями дома, в церковных залах, на
футбольной площадке в верхней части города. Но больше всего они любили
музыку-и не псшлые модные песенки, а музыку серьезную, классическую.
   Нередко Эндрью, проходя ночью по улицам, слышал звуки фортепиано,
доносившиеся из этих бедных жилищ,- сонату оетховена или прелюдию Шопена,
прекрасно исполняемую, летевшую сквозь тишину ночи вверх, к недоступным
горам и еще выше.

   Эндрью было теперь уже совершенно ясно, как обстоит Дело с практикой
доктора Пейджа. Эдвард Пейдж никогда уже не сможет принять ни единого
пациента. Но рабочие не хотели "выдавать" своего доктора, который честно
обслуживал их в течение тридцати лет. А наглая Блодуэн сумела при помощи
хитрой лести и обмана обойти Уоткинса, директора рудника, через руки
которого проходили все вычеты с рабочих за лечение, устроить так, чтобы
Пейдж продолжал числиться в штате, и таким образом получала изрядный
доход, а Мэнсону, выполнявшему за Пейджа всю работу, платила едва ли
шестую часть этого дохода.

   Эпдрыо было от души жаль Эдварда Пейджа. Этот простодушный и
благородный человек женился на задорной, смазливой толстушке Блодуэн из
эбериствитского кафе, не подозревая, что скрывается за бойкими черными,
как ягоды терновника, глазами. Теперь, разбитый параличем и прикованный к
постели, он всецело зависел от этой женщины, обращавшейся с ним ласково,
но с какой-то, веселой деспотичностью. Нельзя сказать, чтобы Блодуэн его
не любила, Она питала к нему своеобразную привязанность.
   Он, доктор Пейдж, был ее собственностью. Застав в комнате больного
Эндрью, она подходила с улыбкой на губах, но с ревнивым чувством человека,
которого отстраняют, и восклицала:

   - О чем это вы тут толкуете вдвоем?

   Эдварда Пейджа нельзя было не полюбить за его явную безропотность и
самоотверженность. Старый, беспомощный, прикованный к постели, он
покорялся шумным заботам этой наглой, смуглолицей, нетерпеливой женщины,
его жены, был жертвой ее жадности, ее упрямой и беззастенчивой
назойливости.

   Ему не было больше надобности оставаться в Блэнслли, is он жаждал
уехать куда-нибудь, где теплее и где условия жизни благоприятнее. Как-то
раз, когда Эндрью спросил у него: "Чего бы вам хотелось, сэр?", он сказал
со вздохом:

   - Мне хотелось бы выбраться отсюда, мой друг. Я читал сегодня об
острове Капри... там думают устроить птичий заповедник... - И, сказав это,
он спрятал лицо в подушку. В голосе его звучала глубокая тоска.

   Он никогда не говорил о своей работе врача,-разве только скажет иногда
вскользь утомленным голосо"л: "По правде говоря, я не обладал большими
знаниями, но старался делать, что мог". Он способен был целыми часами
лежать, не шелохнувшись, глядя на подоконник, где Энни каждое утро с
благоговейной заботливостью насыпала для птиц крошек, корочек сала и
толченых кокосовых орехов. По воскресеньям утром приходил посидеть с
больным старый шахтер Ипох Дэвис, неуклюже торжсстсенный ц своей порыжелой
черноч паре и целлулоидовой манишке. Оба - гость и хозяин - молча
наблюдали за прилетавшими на подоконник птицами. Раз Эндрью встретил
Иноха, когда он в волнении спускался вниз. "Доктор,- закричал старый
шахтер,-сегодня у нас редкая удача! Чуть не целый час на подоконнике
сидели две прехорошенькие синички!"

   Инох был единственным приятелем Пейджа. Среди шахтеров он пользовался
большим влиянием. И он поклялся, что, пока он жив, из списка пациентов
доктора Пейджа не будет вычеркнут ни один человек. Он не подозревал, какую
медвежью услугу оказывает этой своей преданностью несчастному Эдварду
Пейджу.

   Другим частым посетителем дома был директор Западного банка, Эньюрин
Рис, долговязый,' худой и лысый мужчина, к которому Эндрью с первого же
взгляда почувствовал недоверие. Этот весьма уважаемый в городе человек
никогда никому не смотрел прямо в глаза. Явившись в "Брингоуэр", он только
приличия ради проводил пять минут у доктора Пейджа, потом запирался на
целый час с миссис Пейдж. Эти свидания были вполне невинны: они
посвящались денежным делам. Эндрью подозревал, что у Блодуэн имеется в
банке, на ее личном счету, порядочная сумма и что под компетентным
руководством Эньюрина Риса она ловко умножает свои вклады. В этот период
его жизни деньги не имели для Эндрью никакого значения. Ему было
достаточно того, что он мог аккуратно выплачивать свой долг "Гленовскому
фонду". У него всегда оставалось еще в кармане несколько шиллингов на
папиросы. И главное - у него было любимое дело.

   Никогда еще до сих пор он так ясно не сознавал, как ему дорога и
интересна клиническая работа. Это сознание, постоянно жившее в нем, были
как огонь, у которого он отогревался, когда бывал утомлен, подавлен,
расстроен. В последнее время возникали затруднения еще более необычные и
еще сильнее волновали его. Но как врач он начинал мыслить самостоятельно.
Может быть, этим он больше всего был обязан Денни, его
разрушитсльнорадикальным взглядам. Миросозерцание Денни было диаметрально
противоположно всему тому, что внушали до сих пор Мэнсону.
   Это миросозерцание можно было бы сформулировать в одном догмате и
повесить его, наподобие библейского текста, над кроватью Денни: "Я не
верю".

   Получив стандартную подготовку на медицинском факультете, Мэнсон вышел
навстречу будущему с верой во все, что говорили солидные учебники в
добротных пег.еплетах. Его начиняли поверхностными знаниями по физике,
химии, биологии,- во всяком случае он препарировал и изучал земляных
червей. Затем ему авторитетно преподали, как догматы, общепринятые теории.
Ему были известны все болезни с их установленными симптомами и средства
против них. Взять хотя бы подагру. Ее можно лечить шафранной настойкой.
Эндрью еще живо помнил, как профессор Лэмплаф кротко мурлыкал аудитории:
"Vinum col chic i, господа, в дозах от двадцати до тридцати капель - это
специфическое средство при подагре". А так ли это на самом деле?-вот какой
вопрос задавал себе сейчас Эндрью.
   Месяц тому назад он испробовал это средство в предельных дозах при
настоящем случае подагры - жестокой и мучительной "подагры бедняков",- и
результат был плачевно неудачен.

   А что сказать о половине, нет, о трех четвертях остальных "целебных"
средств фармакопеи? На этот раз в памяти Эндрью прозвучал голос доктора
Элиота, читавшего им Materia medica: "Теперь, господа, мы переходим к
элемутвердому смолистому веществу, ботаническое происхождение которого
точно не установлено, но, вероятнее всего, оно выделяется растением
Canarium commune. Импортируется из Маниллы и применяется в виде мази,
пропорция - один напять. Превосходнее тоническое и дезинфицирующее
средство при язвах и кровотечениях".

   Чепуха! Да, совершенная чепуха! Теперь он это видел ясно. Пробовал ли
Элиот когда-нибудь применять мазь unguentum eicmi? Эндрью был убежден, что
нет. Вся эта премудрость ' вычитана им из книги, а сюда она, в свою
очередь, попала из другой книги и так далее. Если проследить ее
происхождение, то, пожалуй, дойдешь до средних веков. Доказательством
этому могут служить и архаические термины.

   Денни в первый же вечер посмеялся над ним за наивную веру, с которой он
составлял микстуру. Денни постоянно подсмеивался над врачами, пичкавшими
больных всяким "пойлом". Денни утверждал, что только какие-нибудь
пять-шесть лекарств действительно приносят подьзу, а все остальные цинично
называл "дерьмом". В циничных словах Денни было нечто, не дававшее Эндрью
спать по ночам:
   разрушительная мысль, все разветвления которой он еще только смутно
начинал постигать.

   Размышляя об этом, Эндрьго дошел до Рискин стрит и вошел в дом ј 3.
Оказалось, что болен здесь девятилетний мальчик Джо Хоуэлс, у которого
корь в легкой форме.
   Болезнь мальчика не была опасна, но сулила серьезные затруднения матери
Джо благодаря их бедности и тяжелому стечению обстоятельств: сам Хоуэлс,
поденно .работавший в каменоломнях, был болен плевритом и вот уже три
месяца лежал в постели, не получая никакого денежного пособия, а теперь
миссис Хоуэлс, женщине хрупкой и болезненной, которая уже сбилась с ног,
ухаживая за одним больным и одновременно работая уборщицей при сектантской
церкви, предстояло возиться еще с больным сыном.

   К концу визита Эндрью, разговаривая с нею у дверей, сказал сочувственно:

   - У вас столько хлопот! Досадно, что вам придется еще и Идриса держать
дома, так как в школу его пускать нельзя. (Идрис был младший братишка Джо).

   Миссис Хоуэлс быстро подняла голову. Безропотная маленькая женщина с
потрескавшимися красными руками и распухшими в суставах пальцами.

   - Нет, мисс Бэрлоу сказала, что Идрис может ходить в школу.

   При всем своем сочувствии к ней Эндрью ощутил прилив -раздражения.

   - Да? А кто такая мисс Бэрлоу?

   - Учительница школы на Бэнк-стрит,-^пояснила, ничего не подозревая,
миссис Хоуэлс.- Она сегодня утром заходила к нам. И, увидев, 'как мне
трудно, позволила Идрису попрежнему ходить в школу. Один бог знает, что бы
я делала, если бы еще и он свалился мне на руки.

   У Эндрью было сильное желание сказать ей, что она обязана слушаться его
указаний, а никак не указаний какой-то школьной учительницы, которая
суется не в свое дело. Он прекрасно понимал, что миссис Хоуэлс обвинять
нельзя, и воздержался от замечания. Но, простясь с ней и шагая по
Рискин-стрит, он гневно хмурился. Он терпеть не мог, чтобы вмешивались в
его дела, а больше всего не выносил вмешательства женщин. Чем больше он об
этом думал, тем больше злился. Пускать Идриса в школу, когда его брат Джо
болен корью, было явным нарушением правил. И Эндрью неожиданно решил
сходить к этой несносной мисс Бэрлоу и объясниться с нею.

   Пять минут спустя он, поднявшись по крутой Бэнкстрнт, вошел в школу и,
спросив дорогу у привратницы, разыскал "первый нормальный" класс. Постучал
в дверь и вошел.

   В углу просторной, хорошо проветренной комнаты топился камин. Здесь
учились дети до семилетнего возраста, и так как сейчас как раз был
перерыв, то перед каждым стоял стакан молока.

   Глаза Мэнсона сразу отыскали учительницу. Она писала на доске цифры,
стоя спиной к нему, и поэтому сначала его не заметила. Но вот она
обернулась.

   Она была не похожа на ту "назойливую" женщину, которую рисовало ему
негодующее воображение, что он опешил. Или, быть может, удивление в ее
карих глазах сразу вызвало в нем чувство неловкости. Он покраснел и
спросил:

   - Вы мисс Бэрлоу?

   - Да.

   Перед ним стояла тоненькая фигурка в коричневой вязаной юбке, шерстяных
чулках и маленьких топорных башмаках, Он подумал, что она, вероятно, одних
лет с ним,- нет, пожалуй, помоложе - ей не более двадцати двух.
   Она разглядывала его с легким недоумением, чуть-чуть улыбаясь.
Казалось, что, устав от детской арифметики.
   она радовалась неожиданному развлечению в такой славный весенний день.

   - Вы, должно быть, новый помощник доктора Пейджа?

   - Дело не в том, кто я,-ответил он сухо,-но я действительно доктор
Мэнсон. У вас тут имеется Идрис Хоуэлс.
   Вы знаете, что брат его болен корью?

   Пауза. Ее глаза, хотя и смотрели теперь вопросительно, сохраняли
приветливое выражение. Откинув со лба растрепавшиеся волосы, она ответила:

   - Да, знаю.

   Она, видимо, не склонна была отнестись серьезно к его посещению, и его
снова охватил гнев.

   - Неужели вы не понимаете, что это против всех правил -.держать его
здесь?

   Она вспыхнула от его тона, и лицо ее утратило дружелюбное выражение.
Мэнсон не мог не заметить, какая у нее свежая и чистая кожа, заметил и
крошечную коричневую родинку такого точно цвета, как глаза, высоко на
правой щеке. Она казалась очень хрупкий в своей белой блузке и до смешного
юной. Она часто задышала, но сказала все же медленно и спокойно:

   - Миссис Хоуэлс совсем потеряла голову. А у нас тут большинство детей
уже перенесло корь. Те же, что не болели, конечно, рано или поздно
заболеют. Если бы Идрис перестал ходить в школу, он бы не мог получать
молоко, которое ему очень полезно.

   - Дело не в молоке,- оборвал он ее.- Его необходимо отделить от других
детей.
   Она упрямо возразила:

   - Я и отделила его до некоторой степени. Если не корите - взгляните
сами.

   Он посмотрел в направлении ее взгляда. Идрис, мальчуган лет пяти, сидя
отдельно от других у камина за низенькой партой, имел вид человека,
чрезвычайно довольного жизнью, и весело таращил бледноголубые глаза из-за
края своей кружки с молоком.

   Это зрелище окончательно разозлило Эндрью. Он рассмеялся презрительным
обидным смехом.

   - Вы можете считать это изоляцией. Но я, к сожалению, не могу. Вы
обязаны сейчас же отослать ребенка домой.

   В глазах девушки засверкали искорки.

   - А вам не приходит в голову, что в этом классе хозяйка я? Может быть,
вы и имеете право командовать людьми ц более высоких сферах, но здесь
распоряжаюсь только я одна.

   Эндрью уставился на нее с гневным достоинством:

   - Вы нарушаете закон! Вы не .имеете права оставлять его в школе. Если
будете упорствовать, мне придется заявить об этом инспектору.

   Последовало короткое молчание. Эндрью видел, как она крепче сжала мел,
который держала в руке. Этот признак волнения еще разжег его гнев на нее,
на