го. Она пошла на попятную:
     -- Нет-нет, я ничего не имею против вашей музыки.
     -- Я был уверен, что она вам понравится. Что прикажете подать?
     -- Ничего, -- сказала Шанталь. -- Я зашла просто взглянуть.  У  вас тут
очень мило.
     --  Тогда  почему  бы  вам  не  остаться?  --  раздался  за  ее  спиной
омерзительно  слащавый  голос молодого человека в черном; он снова переменил
место,  оказавшись между  двумя  рядами  столиков  и загородив  единственный
проход к двери. Его заискивающий тон вызвал у нее что-то  вроде паники.  Она
почувствовала  себя  в  ловушке, которая  того  и  гляди захлопнется.  Нужно
действовать, да  побыстрее. Путь к отступлению преграждал молодой человек, с
ним  не разминуться.  Будь  что будет,  решила  она, и двинулась  вперед. От
слащавой улыбки официанта екнуло сердце. В последний момент он пропустил ее,
сделав шаг в сторону.

8
     Спутать  внешнее обличье  любимой  с внешностью другой  женщины!  Такое
случалось с ним не раз.  И  всегда его охватывало чувство удивления: неужели
разница между  нею  и  другими и впрямь так уж невелика? Как это получается,
что он не в состоянии узнать силуэт самого любимого, ни с кем  не сравнимого
существа?
     Он отпирает дверь в номер. Наконец-то она у него перед глазами. На этот
раз никакого сомнения нет, это она, только совсем  на  себя не похожая. Лицо
постарело, во взгляде сквозит непонятная злость.  Словно бы женщина, которой
он махал рукой на пляже, отныне и  навсегда заняла место любимой. Словно  бы
он должен понести наказание за то, что не сумел ее узнать.
     -- Что с тобой случилось? Что произошло?
     -- Ровным счетом ничего, -- ответила она.
     -- Как это ничего? Ты сама на себя не похожа.
     -- Просто я  очень плохо спала. Можно сказать, не спала совсем. И  утро
выдалось скверное.
     -- Скверное утро? Это еще почему?
     -- Да нипочему, просто так. Ни из-за чего.
     -- Расскажи все-таки.
     -- И рассказывать нечего.
     Он продолжает настаивать. В конце концов ей удалось вывернуться:
     -- На меня больше не оглядываются мужчины.
     Он смотрит на нее, не в силах понять,  что же такое она  говорит, в чем
смысл ее слов. Ей грустно  оттого,  что на  нее не оглядываются мужчины? Его
так  и подмывает спросить: ну а я-то? А я? Я  ведь  рыскаю за тобой по всему
пляжу,  зову тебя по  имени, захлебываясь от слез,  готов  по  твоим  следам
обежать всю планету!
     Но  ничего  этого  он не говорит. А только медленно и тихо повторяет ее
собственные слова:
     -- На  тебя  больше не оглядываются  мужчины. Неужели  от этого  у тебя
испортилось настроение?
     Она  краснеет. Краснеет так, как  давно не краснела. Эта краска на лице
словно  бы выдает какие-то постыдные желания. Желания  столь неодолимые, что
Шанталь не может удержаться и повторяет:
     Да, все дело в мужчинах: они больше не оглядываются на меня.

9
     Когда Жан-Марк  показался  в  дверях номера, ей  от  всей души хотелось
напустить  на  себя бодрый вид; она была бы рада броситься ему на шею, но не
могла; после происшествия в кафе  нервы  у нее были натянуты до предела, все
вызывало раздражение; она до такой степени погрузилась в свои мрачные мысли,
что боялась, как бы ее нежный порыв не показался принужденным и вымученным.

     Потом Жан-Марк спросил у нее, что же произошло. Она сказала, что  плохо
спала,  что  чувствует себя усталой,  но убедить его ей  не  удалось,  и  он
продолжал  гнуть свое; не зная, как ускользнуть от этой любовной инквизиции,
она решила выдать ему что-нибудь позабавнее;  тогда-то ей на  ум и пришла ее
утренняя прогулка,  встреча с мужчинами, превращенными в детоносные деревья,
а  в  голове всплыла  пустяковая  полузабытая  фраза:  "На  меня  больше  не
оглядываются мужчины". Она  прибегла  к ней,  чтобы  избежать сколько-нибудь
серьезного разговора; постаралась обронить ее как можно  легкомысленней, но,
как ни удивительно, голос ее оказался горьким и меланхоличным. Она  ощущала,
что эта  меланхолия  словно прилепилась к ее  лицу, и тут же сообразила, что
будет неверно понята.
     Он впивался в нее неотрывным сосредоточенным взглядом, и ее не покидало
чувство, что этот взгляд раздувает в глубине ее существа какое-то подспудное
пламя. Это пламя  выжигало ей нутро, пробиралось в грудь, опаляло  щеки, она
услышала,  как  Жан-Марк  повторил   вслед  за  ней:  "На  тебя   больше  не
оглядываются мужчины. Неужели от этого у тебя испортилось настроение?"
     Она чувствовала, что пылает как головешка и что по ней ручьями струится
пот;  она  сознавала, что эти  красные пятна на лице придают  ее  пустяковой
фразе непомерную значительность; ему должно было казаться, что этими словами
(такими,  в  сущности,  безобидными)  она  выдала  себя,  выставила  напоказ
какие-то свои тайные склонности, что заставило ее зардеться от стыда; чистое
недоразумение,  да  и только,  но она  оказалась не в силах  его  объяснить,
потому что такие вспышки румянца одолевали ее не в первый раз; прежде она не
признавалась  даже  самой  себе  в  их истинной  причине, но  теперь уже  не
приходилось сомневаться  в том, что они  означают, и именно  поэтому  она не
хотела, не могла о них говорить.
     Приступ жара оказался затяжным и, в довершение всех мучений, происходил
на глазах у Жана-Марка; она уж и не знала, что ей делать, куда деваться, как
укрыться  от  этого  пронизывающего  взгляда.  Смущенная  до крайности,  она
повторила ту же фразу  в надежде, что ей  удастся  поправить  все то, что не
удалось  в первый  раз,  что она сумеет произнести ее  как бы  в  шутку, для
потехи, для забавы: "Да, все дело в мужчинах -- не оглядываются на  меня,  и
все тут".  Но  ничего  не вышло, фраза  прозвучала  еще  меланхоличнее,  чем
раньше.
     В  глазах   Жана-Марка  внезапно   вспыхнул  знакомый  огонек,  фонарик
спасателя: "А я? А  я?  Как ты можешь думать  о мужчинах, которые на тебя не
оборачиваются, когда я готов бежать за тобой хоть на край света?"
     Она почувствовала  себя спасенной:  ведь  голос Жана-Марка -- это голос
самой   любви,  голос,   о  существовании  которого   она  позабыла   в  миг
замешательства,  голос  любви,  исполненный ласки и заботы; вот только жаль,
что сейчас  она еще не готова его  слышать; он доносится как бы издалека, из
непомерного   далека;  чтобы  довериться  ему,  нужно  еще  вслушиваться  да
вслушиваться.
     Потому-то  она  словно  одеревенела,  когда  он  хотел  стиснуть  ее  в
объятиях;  она  боялась  прижаться  к  нему,  боялась,  как  бы ее  покрытое
испариной  тело не  выдало  тайну. Миг  был слишком краток,  она  не  успела
справиться  с  собой, сдержать  свой жест и  оттолкнула  его  застенчиво, но
решительно.
10
     Да  была  ли  она на  самом деле, эта  неловкая  встреча,  лишившая  их
способности к  объятиям?  Сохранились ли в  памяти  Шанталь эти краткие миги
непонимания? Помнит ли она о своей фразе, переполошившей Жана-Марка? Все это
как ветром сдуло. Эпизод забылся, подобно тысячам других. Часа через два они
уже  обедали  в  гостиничном  ресторане,  весело болтая о  смерти. О смерти?
Начальник  Шанталь попросил  ее  подумать  о  рекламной  кампании  в  пользу
похоронного бюро Люсьена Дюваля.
     -- И не над чем тут смеяться, -- сказала она смеясь.
     --  А они-то смеются? Твои  сослуживцы. Неужели им не кажется  потешной
мысль устроить  рекламу для смерти? И твой начальник, этот  старый троцкист!
Ты всегда говоришь, что ума у него хоть отбавляй.
     -- Ума у него  хоть отбавляй. Он  логичен, как хирургический скальпель.
Съел  собаку  на   Марксе,   психоанализе   и  модернистской  поэзии.  Любит
рассказывать, что в литературе  двадцатых годов, в  Германии  или где-то там
еще, было поэтическое  течение, воспевавшее повседневность. Реклама, по  его
мнению,  задним числом  реализовывает  эту поэтическую программу. Претворяет
простейшие  житейские  факты  в подлинную  поэзию. Благодаря  ей обыденность
обрела голос, научилась воспевать себя.
     -- И что умного ты видишь в таких банальностях?
     -- Тон циничного вызова, которым он их произносит.
     --  Он смеется или  напускает  на  себя  серьезный  вид, говоря  тебе о
рекламе для смерти?
     --  Улыбка,  способная держать  вас на  почтительном расстоянии, всегда
придает  начальству  известную  элегантность,  и  чем  большей  властью  оно
обладает, тем более обязано выглядеть элегантно. Но его отстраненная  улыбка
не имеет ничего общего со смехом  таких людей, как  ты. Мой начальник  очень
чувствителен к подобным тонкостям.
     -- Тогда как же он выносит твой смех?
     - Странный вопрос, Жан-Марк: при нем я никогда не смеюсь. Не забывай, я
существо двуликое. Я научилась извлекать из этого кое-какие удовольствия, но
поверь,  что иметь два лица не  так-то просто. Тут нужны  постоянные усилия,
постоянная самодисциплина. Ты пойми: все, что мне приходится делать, я в той
или иной степени  стараюсь делать  как следует. Хотя бы  ради того, чтобы не
лишиться своей должности. А  ведь это очень трудно -- работать как следует и
в то же время ни в грош не ставить свою работу.
     -- О, это ты можешь, на это ты способна, в этом ты просто гениальна.
     -- Да, иметь два лица я могу, только не в одно и то же время. Когда я с
тобой, я  нацепляю на  себя  насмешливую  личину, когда в  конторе -- личину
серьезную.  Я  принимаю  заявления  и  документы  от  людей, которые  желают
устроиться к  нам на  работу. Я должна либо порекомендовать их, либо дать им
от ворот поворот. Среди них встречаются и такие,  кто, судя  по  заявлениям,
выражается  на  супермодерновом  языке  со  всеми  его штампами,  жаргонными
оборотами  и со  всем его  непременным  оптимизмом. Никаких личных встреч  и
бесед в таких случаях не требуется -- я ненавижу их заочно. Но понимаю,  что
именно  они  будут  хорошо  работать,  как  говорится, из  кожи  лезть  вон.
Попадаются и те, что в другие времена наверняка посвятили бы себя философии,
истории искусства или преподаванию французского,  но сегодня,  за  неимением
лучшего,  ищут  место у нас. Я  знаю, что втайне они это место презирают, и,
следовательно, могу считать их своими собратьями. А мне приходится принимать
решение.
     -- И как же ты его принимаешь?
     -- Иной раз  рекомендую того, кто мне симпатичен,  а иной раз того, кто
будет хорошо работать.  Действую и как  предательница по отношению  к  своей
конторе,  и  как  предательница по отношению  к самой  себе. Я предательница
вдвойне. И на свои двойные предательства смотрю не как на  слабину, а как на
подвиг. Ведь никто не знает, долго ли еще я смогу сохранять оба  своих лица.
Такое двойничество кого хочешь вымотает. Рано или поздно придет  день, когда
я останусь  всего с  одним  лицом.  Наихудшим из  обоих, тут  сомневаться не
приходится. Серьезным. Соглашательским. Другое дело, будешь ли ты тогда меня
любить?
     -- Ты никогда не расстанешься с обоими  своими лицами,  --  заверил  ее
Жан-Марк.
     Она улыбнулась и подняла бокал:
     -- Будем надеяться!
     Они чокнулись, выпили, а потом Жан-Марк сказал:
     -  Впрочем, я тебе почти завидую в смысле  этой рекламы смерти. Не знаю
почему, но я  с  малых лет был буквально  очарован стихами  о смерти. Многое
множество  знал  наизусть.   Хочешь,  кое-что  процитирую?   Может,  тебе  и
пригодится. Ну, например, вот эти строки из Бодлера, ты просто не  можешь их
не знать:
     Смерть! Старый капитан! В дорогу!  Ставь ветрило! Нам скучен этот край!
О Смерть, скорее в путь!
     -- Знаю, знаю, -- прервала  его  Шанталь. -- Стихи прекрасны, но они не
для нас.
     -- Как это не  для вас? Ведь  твой  старый троцкист любит поэзию. Разве
может умирающий найти для себя лучшее  утешение, чем эти  слова: "Нам скучен
этот  край"? Я представляю,  как  они  полыхают  неоном над  вратами  любого
кладбища. Их  только следует чуть-чуть  переиначить  в целях  рекламы:  "Нам
скучен этот край! Люсьен Дюваль, старый капитан, ставь ветрило!"
     --  В мои обязанности не  входит задача подлизываться  к умирающим. Они
сами должны  домогаться услуг  Люсьена Дюваля.  А  живые, погребающие  своих
мертвецов, хотят  радоваться жизни,  а не превозносить смерть. Наша религия,
запомни раз и навсегда, -- это  гимн жизни.  Слово "жизнь"  -- король  среди
всех  слов.  Слово-король,  окруженное   другими  великими  словами.  Словом
"приключение"!  Словом  "будущее"! И словом "надежда"!  Ты  знаешь,  кстати,
секретное имя  атомной бомбы,  сброшенной на Хиросиму? Little boy!  Тот, кто
его  придумал, был  не  иначе  как гением!  Лучше не назовешь.  Little  boy,
маленький мальчик, мальчуган,  мальчонка  --  нет слова более нежного, более
трогательного, более преисполненного будущим.
     - Да, знаю, -- сказал  очарованный  Жан-Марк. -- Это жизнь  собственной
персоной  парила  над  Хиросимой  в  обличье  маленького  мальчика,  поливая
развалины золотой  мочой надежды. Этим таинством и была открыта послевоенная
эпоха. -- Он поднял свой бокал: -- Так выпьем же!
11
     Ее  сыну  было  пять лет,  когда  она  его похоронила.  Позже, во время
отпуска,  золовка сказала  ей: "Да  не  убивайся  ты.  Лучше заведи  другого
ребенка. Только так  тебе удастся забыть о первом". Слова  золовки полоснули
ей  по  сердцу.  Ребенок  --  существо  без  биографии. Тень, которая тотчас
исчезает при  появлении  его преемника. Но  она вовсе  не желала забыть свое
дитя.  Она  изо всех  сил  защищала его  незаменимую личность. Она  защищала
прошлое от будущего, никому не нужное и  убогое прошлое  бедного  маленького
покойника. Еще через неделю к ней обратился муж: "Я совсем не хочу, чтобы ты
скончалась  от скорби.  Нам  нужно  поскорее завести другого ребенка.  И  ты
забудешь  о  первом".  Ты  забудешь:  ему  даже  не пришлось  искать  другую
формулировку! Вот тогда-то и зародилось в ней решение разойтись с ним.
     Ей  было ясно, что ее муж,  человек, привыкший идти на поводу у других,
говорил не от  собственного имени, а  от лица всей  своей большой  семьи  со
всеми  ее общими интересами, семьи, которой верховодила его сестра. Она жила
тогда  со своим третьим  мужем  и  двумя детьми от  предыдущих  браков;  она
исхитрилась остаться в хороших отношениях со  своими прежними мужьями и даже
приглашала их к  себе вкупе с семьями своих братьев и двоюродных сестер. Эти
огромные сборища происходили у нее  на даче в пору отпусков;  она попыталась
втянуть  Шанталь в  ту же среду,  чтобы та мало-помалу, незаметно стала  еще
одним членом ее племени.
     Именно там, на этой роскошной даче, золовка, а вслед за ней и муж стали
уговаривать ее завести другого  ребенка. Именно  там, в  крохотной спаленке,
она  отвергла   интимные  домогательства  своего  супруга.  Каждый  из   его
эротических  намеков напоминал  ей о семейной  кампании  в пользу  ее  новой
беременности,  так  что сама  мысль  о  том, чтобы  заняться с  ним любовью,
показалась  ей смехотворной. Она не могла отделаться от впечатления, что все
члены этого племени -- бабушки, папочки, племянники, племянницы, кузины всем
скопом подслушивали  их под дверью, тайком ворошили простыни на их  постели,
старались поутру углядеть признаки усталости на их лицах. Каждый считал себя
вправе  заглядывать  ей  прямо  в  лоно.  Даже  малолетние  племянники  были
завербованы в эту армию в качестве  наемников. Один  из  них  спросил у нее:
"Шанталь, отчего  ты  не любишь  детей?" --  "Откуда  ты взял, что  я их  не
люблю?" --  ответила она резко и холодно. Он не нашелся,  что ответить. "Кто
тебе  сказал, что  я  не  люблю  детей?" -- осведомилась  она с нескрываемым
раздражением.  И  маленький  племянник,  сникнув  под  ее суровым  взглядом,
пробормотал робким,  но  убежденным  тоном: "Если бы ты их любила, то  давно
заимела бы".
     Вернувшись из  отпуска,  она приступила к решительным действиям: прежде
всего ей нужно было устроиться на работу. До рождения сына она преподавала в
лицее.  Платили там  сущие  гроши,  поэтому  она не  рвалась туда  обратно и
устроилась  на  должность, которая  была  ей  не по  душе  (преподавать  она
любила),  но  оплачивалась втрое выше.  Ее мучила совесть, она понимала, что
поступается своими вкусами ради денег, но делать было нечего: только так она
могла снова обрести независимость. Но  чтобы  в самом деле ее обрести, одних
только денег было мало. Ей был нужен еще и мужчина, живой символ иной жизни,
потому что, с каким бы неистовством  она ни стремилась  разделаться с жизнью
предыдущей, никакая другая была недоступна ее воображению.
     Ей   пришлось  ждать   несколько   лет,  пока   она  не  встретилась  с
Жаном-Марком. А еще через полмесяца потребовала развод  у мужа,  раскрывшего
глаза  от изумления.  Вот тогда-то золовка, в приступе восхищения  пополам с
враждебностью, нарекла ее Тигрицей: "Ты сидишь не шелохнувшись,  никто  и не
подозревает, что у тебя на уме, и вдруг  раз  -- и смертельный  прыжок". Три
месяца спустя Шанталь купила квартиру и устроилась там со своим любимым, раз
и навсегда выкинув из головы даже мысль о законном браке.
12
     Жану-Марку приснился сон: он тревожится за Шанталь,  ищет ее, бегает по
улицам и наконец  видит ее  со  спины,  она уходит все  дальше и  дальше. Он
бросается за ней, зовет ее по имени. До нее остается всего  несколько шагов,
она  поворачивает голову, и окаменевший от ужаса Жан-Марк видит перед  собой
совсем другое  лицо,  лицо  чужое  и неприятное. Однако это  не какая-нибудь
незнакомка, это Шанталь, его Шанталь, сомнений тут быть не может, но Шанталь
с  незнакомым лицом,  и это ужасно, нет сил вынести такой ужас. Он  обнимает
ее,  прижимает  к  себе,  повторяет,   захлебываясь  от  рыданий:  "Шанталь,
маленькая  моя  Шанталь!",  словно  хочет,  твердя  эти  слова,  вернуть  ее
изменившемуся лицу прежние черты, прежнюю утраченную подлинность.
     От этого кошмара он и проснулся.  Шанталь  уже не было  с ним рядом, из
ванной доносились обычные  утренние звуки. Еще  не совсем  вырвавшись из-под
власти сна, он почувствовал неодолимое желание увидеть ее немедля. Поднялся,
подошел к полуоткрытой двери. Замер  возле нее, словно соглядатай, охочий до
интимных сцен,  заглянул  вовнутрь;  да, это  была  его Шанталь, точь-в-точь
такая  же, как  и всегда:  склонившись  над  раковиной,  она  чистила  зубы,
сплевывая смешанную с  пастой  слюну,  и  была  так потешно,  так  по-детски
поглощена этим  занятием, что Жан-Марк не  мог  удержаться от улыбки. Потом,
словно  почувствовав  на себе  его  взгляд,  она обернулась,  увидела его  в
дверях, недовольно поморщилась, но в конце концов позволила  себя поцеловать
прямо в белые от пасты губы.
     -- Ты заедешь вечером за мной в агентство? -- спросила она.
     Часов  около шести  он  вошел  в вестибюль,  проследовал  по коридору и
остановился у двери в ее кабинет. Она была  полуоткрыта, как  дверь в ванную
этим утром. Он увидел Шанталь вместе с двумя женщинами, ее сослуживицами. Но
она   была   совсем  не   такой,  как   утром:   непривычно  громкий  голос,
стремительная,  резкая,  властная жестикуляция.  Утром в ванной  комнате  он
вновь  обрел  существо,  чуть было  не  потерянное  ночью, а теперь, в  этот
предвечерний час, оно изменялось к худшему прямо у него на глазах.
     Он вошел. Она улыбнулась ему.  Но улыбка была застывшей, а сама Шанталь
-- какой-то одеревеневшей. Вот уже лет двадцать, как поцелуй в обе щеки стал
во Франции условностью почти обязательной и потому тягостной для любящих. Но
как ее избежишь, чувствуя  на себе посторонние взгляды и не  желая выглядеть
человеком, рассорившимся  с любимой? Шанталь шагнула к  нему, подставила обе
щеки.  Поцелуй  показался  искусственным,  отдающим  фальшью. Они  вышли  из
конторы, но понадобилось  немалое время, чтобы  Шанталь вновь стала для него
той же, которую он так хорошо знал.
13
     Может статься, что именно по причине его гиперчувствительности  в такие
странные миги фраза "на меня больше  не оглядываются мужчи