ог. Кто хочет скрыть свой собственный почерк, прежде всего меняет наклон
и величину букв. Шанталь попробовала сравнить написание букв "ф",  "а" и "о"
у Жана-Марка и незнакомца. И убедилась, что, несмотря на различную величину,
их начертание  почти  совпадало. Но,  продолжая сравнивать их снова и снова,
она  лишилась  первоначальной  уверенности.  Да  что  там говорить,  она  не
графолог и не может быть уверена ни в чем.
     Отобрав  два  письма --  одно от Жана-Марка,  второе от С.  Д. Б.,  она
положила их в  сумочку. А что делать  с остальными? Подыскать для них тайник
понадежнее? Какая разница. Жан-Марк знает о них,  ему известно и то, где она
их хранит. Пусть думает, будто она и не подозревает о том, что находится под
наблюдением. И  она сложила письма  в шкаф точь-в-точь так, как  они  лежали
раньше.
     Потом  она  позвонила в дверь  кабинета  графологии.  Молодой человек в
темном  костюме  встретил ее и  отвел по коридору в комнату,  где  за столом
сидел здоровяк в одной рубашке, без пиджака.  Провожатый прислонился к стене
в дальнем углу комнаты, здоровяк поднялся и протянул ей руку.
     Затем  он снова уселся  и  пригласил ее  сесть в кресло  напротив.  Она
положила  на  стол письма Жана-Марка и С. Д.  Б., и  пока  пыталась сбивчиво
объяснить  графологу,  что  именно ей нужно, он произнес  весьма официальным
тоном:
     --  Я  могу  произвести  для  вас  психологический  анализ человека,  в
подлинности  существования  которого  вы  не   сомневаетесь.  Но  произвести
психологический анализ фальсифицированного почерка -- дело трудное.
     --  Я  не  нуждаюсь  ни  в  каком  психологическом анализе.  Психология
человека, написавшего эти письма, если он, как я предполагаю, и в самом деле
написал их, мне достаточно известна.
     --  Если я правильно вас понял,  вы желаете с достоверностью убедиться,
что человек, написавший это письмо, -- ваш любовник или муж -- является  тем
же самым лицом, которое изменило здесь свой почерк. Вы хотите его уличить.
     -- Это не совсем верно, -- сказала она, смутившись.
     --  Не  совсем,  но  почти.  Но  только   дело  в  том,  мадам,  что  я
графолог-психолог, а не частный детектив, и с полицией дела не имею.
     В комнате воцарилась тишина, которую не желал прервать ни один из двоих
мужчин, поскольку ни один из них не испытывал к ней сострадания.
     Она почувствовала, как из глубин ее существа вздымается  жаркая  волна,
могучая,  неукротимая, всеохватывающая; она покраснела, вспыхнула всем телом
--  с головы до ног;  ей  снова пришли на ум слова о карминной кардинальской
мантии,  потому что тело  ее  и  впрямь  облеклось  в эту  роскошную мантию,
сотканную из языков пламени.
     --  Вы  ошиблись адресом,  мадам, -- добавил  человек за столом.  -- Мы
здесь доносами не занимаемся.
     Она  услышала  слово  "доносы"  --  и  ее  огненная   мантия  мгновенно
превратилась в  позорное рубище. Она поднялась,  чтобы забрать письма. Но не
успела протянуть к ним  руку, как молодой человек, встретивший ее у  дверей,
обогнул  стол  и,  оказавшись  рядом  со  здоровяком,  принялся  внимательно
разглядывать оба письма.
     --  Ну разумеется, это  одно  и  то же  лицо,  --  заключил он, а потом
обратился к ней: -- Посмотрите на это "т", посмотрите на это "г"!
     И тут она сразу узнала его: этот молодой человек был тем самым гарсоном
из нормандского городка, где  она  ожидала Жана-Марка. И едва узнала, как из
глубин ее охваченного пламенем тела донесся ее собственный удивленный голос:
"Да это же все неправда! Это бред, сущий бред, такого быть не может!"
     Молодой человек поднял голову, посмотрел на нее  (как бы желая показать
ей, что она не ошиблась, узнав  его) и произнес с улыбкой столь же вежливой,
сколь и презрительной:
     -- Ну  разумеется!  Почерк  один и  тот же. Он только  укрупнил  его  и
наклонил влево.
     Она не хотела больше ничего слышать, слово "доносы" отогнало от нее все
остальные  слова.  Она  чувствовала  себя  женщиной, явившейся  в полицию  с
доносом на любимого и принесшей в качестве улики волос, найденный в постели.
Забрав  наконец  свои  письма  и ни  слова не говоря, она повернулась, чтобы
уйти.  И тут  молодой человек снова переменил  место: он оказался у двери  и
распахнул ее. Она была всего  в нескольких шагах от него, но это  расстояние
показалось ей бесконечным. Она была вся красная, она пылала, все плыло у нее
перед  глазами. Стоящий перед нею  человек был  нахально  молод  и  нахально
пялился  на  ее бедное тело. Ее бедное тело!  Под взглядом молодого человека
оно увядало прямо на глазах, ускоренным темпом, открыто и без утайки.
     Ей  казалось, что повторяется ситуация, которую она  пережила в кафе на
берегу моря  в  Нормандии,  когда,  все  с  той же  похабной  улыбочкой,  он
загородил ей  проход  к  двери  и она испугалась,  что  ей уже  не выбраться
оттуда. Она ожидала, что он разыграет с нею такой же  номер и сейчас,  но он
вежливо  застыл возле двери и  пропустил ее;  потом она неуверенной походкой
пожилой женщины поплелась по коридору к  выходу (его взгляд прямо-таки повис
на ее взмокшей спине) и, лишь оказавшись на лестничной площадке, поняла, что
ей удалось ускользнуть от страшной опасности.

32
     Почему она ни с того ни с сего покраснела, когда они шли однажды вдвоем
по улице, ни слова не говоря,  видя  вокруг только  незнакомых прохожих? Это
было необъяснимо; сбитый с толку, он не смог удержаться от вопроса:
     -- Ты покраснела! Почему ты покраснела?
     Она ничего не ответила,  и ему стало не  по  себе при мысли, что с  нею
что-то творится, а он не имеет об этом никакого понятия.
     Но этот эпизод словно  бы вновь разжег алую заглавную буквицу в золотой
книге  его  любви, и тогда  он написал ей письмо  о карминной  кардинальской
мантии.  Продолжая играть  роль Сирано, он  сумел совершить величайший  свой
подвиг:  он   околдовал  ее.  Он   гордился  своим  письмом,  своими  чарами
соблазнителя, но в  то же  время  испытывал жесточайшие  муки  ревности.  Он
сотворил фантом  другого мужчины и, сам того не желая, подверг Шанталь тесту
на ее восприимчивость к чужим чарам.
     Его теперешняя ревность была совсем не похожа на ту, что он испытывал в
юности,  когда воображение раздувало в нем мучительные эротические фантазии;
на  сей раз  она  оказалась  менее  болезненной,  но  более  разрушительной:
потихоньку, исподволь  она преображала любимую  женщину  в кажимость любимой
женщины.  И  поскольку она уже не была для  него существом, на которое можно
положиться,  он  не  мог  нащупать ни  единой  устойчивой  точки опоры в том
лишенном  ценностей хаосе,  которым  является  мир.  В  присутствии  Шанталь
пресуществленной    (или   рас-существленной)    им    овладевало   странное
меланхолическое равнодушие.  Равнодушие не  только к  ней, но и  ко всему на
свете. Если Шанталь -- всего лишь кажимость, то кажимостью оказывалась и вся
жизнь Жана-Марка.
     Но  в  конце концов его любовь  взяла верх над  ревностью и сомнениями.
Когда он склонялся над платяным шкафом, уставившись  на  стопку лифчиков, им
внезапно  и  непонятно  почему  овладевало  волнение. Волнение,  порожденное
вековечной привычкой женщин  прятать письма  среди  своего белья, привычкой,
благодаря которой Шанталь, единственная и  неповторимая, занимала свое место
в бесконечной череде  себе подобных.  Никогда он не  стремился  узнать о той
части  ее интимной жизни, которую ему  не  довелось  с ней  разделить. Так с
какой же стати он должен интересоваться ею теперь, да что там интересоваться
-- возмущаться?
     К тому же, спросил он  себя,  что это такое  -- интимная тайна? Разве в
ней  заключена самая индивидуальная, самая  оригинальная, самая таинственная
суть человека?  Разве интимные  тайны превращают  Шанталь в единственное  на
свете существо, которое  он любит?  Никоим образом. Тайной  следует  считать
нечто самое  общее, самое банальное, самое повторяющееся  и  присущее всем и
каждому: тело  и его потребности, его болезни  и слабости, запоры, например,
или месячные. И мы стыдливо скрываем эти интимные подробности не потому, что
они  такие  уж  личные,  а,  напротив,  потому,  что они  жалчайшим  образом
безличны. Разве может  он винить Шанталь за то, что она принадлежит к своему
полу, походит  на  других  женщин,  носит  лифчик  , а  вместе  с ним  --  и
психологию лифчика? Разве он сам  не принадлежит к дурацкому разряду  вечной
мужественности? Оба они происходят из той  жалкой  мастерской, где их зрение
было  подпорчено беспорядочным  движением глазного века,  а  в животе  у них
открыли  крохотную зловонную фабричку. У каждого из них есть тело, в котором
бедная душа занимает довольно скромное место. Так не  должны  ли они взаимно
прощать друг другу все это?  Не должны ли закрывать глаза  на всякие  глупые
мелочи, которые  они прячут в  глубине  своих тайников? Охваченный безмерным
состраданием и желая  подвести  черту  подо  всей  этой историей,  он  решил
написать ей последнее письмо.

33
     Склонившись  над листком  бумаги,  он снова  думает о том, что  Сирано,
которым  он  был  (и  еще  остается  --  в  последний  раз), называл  древом
возможностей. Древо возможностей:  жизнь в том  виде, в  каком она предстает
перед удивленным взглядом  человека, переступающего порог  зрелости:  пышная
крона,  полная поющих  пчел.  И  ему  кажется понятным, почему она  так и не
показала ему  письма: ей хотелось слышать шепот дерева в одиночку, без него,
ибо  он, Жан-Марк, воплощал в себе утерю всех возможностей,  выжимку  (пусть
даже удачную)  собственной жизни,  после которой  остается одна-единственная
возможность. Она не могла заговоритъ с ним об этих письмах, потому что такое
признание означало бы (для нее самой и для него), что ее вовсе не интересуют
возможности, предлагаемые  в этих  письмах,  что  она  заранее отрекается от
изображенного в  них  волшебного древа. Может ли  он  ставить ей это в вину?
Ведь  в  конечном счете он сам пожелал,  чтобы она  услышала музыку  певучей
кроны. И она повела себя именно так, как ему хотелось. Она подчинилась ему.
     Склонившись  над  листком,  он  сказал  себе: нужно,  чтобы отзвук этой
музыки не умолкал в душе Шанталь, даже если истории с письмами придет конец.
И он  написал ей, что внезапная необходимость вынуждает его к отъезду. Потом
уточнил  свое утверждение:  "В  самом  ли  деле  этот  отъезд можно  считать
внезапным,  или я  писал свои письма именно потому, что знал:  они останутся
без продолжения?  Быть  может, уверенность в скором отъезде  и позволила мне
говорить с Вами с предельной откровенностью?"
     Отъезд.  Да,  это единственная  возможность  развязки, вот только  куда
ехать?  Он погрузился в  размышления. Не упоминать  о месте назначения?  Это
отдавало   бы   дешевой  романтической   таинственностью.   Или   невежливой
уклончивостью. Его жизнь, разумеется, должна оставаться в тени,  поэтому  он
не должен раскрывать перед нею причины отъезда, ведь по ним можно догадаться
о воображаемой  личности корреспондента, о его профессии например. И однако,
было  бы естественней  сказать, куда он  отправляется. Куда-нибудь в  другой
французский город? Нет, это недостаточный повод  для прекращения  переписки.
Нужно двинуться  подальше.  В Нью-Йорк?  В Мексику?  В Японию?  Это было  бы
довольно подозрительным.  Следует придумать  какой-нибудь иностранный город,
который был бы в то же время  близким, банальным. Лондон! Ну конечно же; это
решение показалось ему столь логичным, столь естественным, что  он с улыбкой
подумал: я и в самом деле не могу  отправиться никуда, кроме  Лондона. И тут
же спросил себя: отчего это  Лондон кажется мне таким естественным? В голове
мелькнуло  воспоминание о  человеке из Лондона, над  которым  они так  часто
подтрунивали  вместе с Шанталь, об этом бабнике, оставившем ей свою визитную
карточку.   Англичанин,  британец,  которого  Жан-Марк  прозвал  Британиком.
Неплохо,  совсем  неплохо:  Лондон,  город  похотливых  грез. Именно туда  и
двинется неведомый  поклонник,  чтобы  раствориться там в толпе распутников,
волокит, наркоманов, эротоманов,  извращенцев, блудодеев: там  он и исчезнет
навсегда.
     И еще  он подумал: слово "Лондон"  останется в его  письме чем-то вроде
подписи,  вроде  едва  уловимого намека  на  их  беседы  с Шанталь.  Молчком
посмеялся над самим собой: он хочет остаться неизвестным, неразгаданным, ибо
этого требуют правила игры. И в то же время  желание  прямо противоположного
свойства,  желание  совершенно  неоправданное  и  не   имеющее   оправданий,
иррациональное,  тайное и уж  конечно же глупое побуждало его  не  проходить
совершенно  незамеченным,  оставить  какой-нибудь  знак,  скрыть  где-нибудь
шифрованную  сигнатуру,  с  помощью  которой некий  неведомый  и  невероятно
проницательный изыскатель смог бы установить его личность.
     Спускаясь по  лестнице, чтобы бросить письмо в ящик,  он услышал чьи-то
крикливые голоса.  А сойдя  вниз, увидел женщину  с  тремя детьми,  стоявшую
перед табло со звонками. Направляясь к ящикам, висевшим напротив, он  прошел
мимо этой группы. А когда обернулся, увидел, что женщина нажимает на кнопку,
рядом с которой значатся имена Шанталь и его самого.
     -- Вы кого-то ищете? -- спросил он.
     Женщина назвала ему фамилию.
     -- Это я и есть!
     Она сделала шаг назад и воззрилась на него с подчеркнутым восторгом:
     -- Так это вы! Как я рада с вами познакомиться! Я -- золовка Шанталь!

34
     Он  смутился;  ему  ничего  не  оставалось,  кроме  как  пригласить  их
подняться.
     -- Я  не  хочу вам  мешать,  --  объявила  золовка,  едва они  вошли  в
квартиру.
     -- Вы нисколько мне не мешаете. К тому же Шанталь скоро подойдет.
     Золовка  начала  распинаться, время от  времени  поглядывая  на  детей,
которые  вели себя  тише  воды,  ниже  травы:  бессловесные,  робкие,  почти
забитые.
     -- Я счастлива,  что Шанталь  наконец-то их увидит! -- воскликнула она,
гладя одного из ребятишек  по головке. -- Она их даже не знает, они родились
после ее ухода. Она так любила детей. У нас на вилле от них проходу не было.
Ее  муж  был  довольно  гнусный  тип,  хотя я и  не  должна так  говорить  о
собственном брате,  но  он  женился во второй  раз  и  с  тех пор у  нас  не
появляется.  --  И добавила  со  смехом:  --  По  правде  сказать,  я всегда
предпочитала Шанталь ее мужу!
     Она  снова  сделала  шаг  назад и смерила Жана-Марка взглядом  столь же
восхищенным, сколь и вызывающим:
     -- Наконец-то она выбрала настоящего мужчину! Я затем и приехала, чтобы
сказать вам:  вы будете у нас желанным гостем. Буду вам очень  признательна,
если вы навестите нас вместе с Шанталь. Наш дом -- это ваш дом. Запомните.
     -- Спасибо.
     -- Вы ростом  под  потолок, ах, как мне  это нравится! А мой брат  ниже
ростом, чем Шанталь. Мне всегда казалось, что она ему приходится не женой, а
мамашей. Она звала его "моя маленькая мышка", нет, вы только  подумайте, она
дала ему  прозвище женского рода!  Я  всегда представляла, -- прибавила она,
давясь от смеха, -- как Шанталь держит его на руках и баюкает, напевая: "Моя
маленькая мышка, моя маленькая мышка!"
     Она прошлась  по комнате,  пританцовывая и делая вид,  будто держит  на
руках ребенка, не переставая повторять: "Моя маленькая мышка,  моя маленькая
мышка!"  Представление слегка затянулось, словно  она требовала у Жана-Марка
вознаградить ее улыбкой.  Он через силу улыбнулся и  вообразил себе  Шанталь
рядом  с мужчиной,  которого  она называет "маленькой  мышкой". Золовка  все
продолжала  свою  болтовню,  а  он  никак  не  мог  избавиться  от  картины,
вызывающей у  него дрожь  омерзения: Шанталь,  называющая  мужчину (ниже  ее
ростом) "моей маленькой мышкой".
     Из соседней комнаты донесся какой-то шум. Жан-Марк сообразил, что детей
рядом  с  ними  уже  не  было.  Настоящая  коварная  стратегия  захватчиков:
пользуясь собственной  неприметностью, они проскользнули  в комнату Шанталь,
где сначала  вели себя тишком, словно секретная армия, а потом,  прикрыв  за
собою дверь, разбушевались вовсю, как настоящие победители.
     Жан-Марк забеспокоился, но золовка успокоила его:
     -- Ничего страшного. Это же дети. Пусть себе играют.
     --  Ну конечно, --  сказал Жан-Марк, --  я вижу, что  они  играют, -- и
направился  в  шумную комнату.  Золовка оказалась проворнее. Она  распахнула
дверь:  дети  превратили  крутящееся  кресло  в карусель: один из них  лежал
животом на сиденье, а двое других криками выражали свой восторг.
     --  Они играют, говорю же я вам, -- повторила золовка, прикрывая дверь.
И подмигнула ему с заговорщицким видом: -- Дети -- они есть дети. Чего вы от
них  хотите? Как жаль, что Шанталь нет дома. Мне бы так хотелось,  чтобы она
посмотрела на них.
     Шум в соседней комнате превратился в настоящий содом, но  у  Жана-Марка
уже не было никакой охоты утихомиривать детвору. Перед глазами у него стояла
Шанталь, которая  среди  семейной  сутолоки качает на  руках коротышку мужа,
называя его "своей маленькой мышкой". К этой картинке присоединилась другая:
Шанталь, ревниво  хранящая  письма  от  неизвестного  поклонника,  чтобы  не
погубить  в зародыше  возможность  новых приключений.  Эта  Шанталь была  не
похожа на самое себя; эта Шанталь была не той, которую он любит; эта Шанталь
была кажимостью.  Странное дело:  ему  захотелось  рвать  и метать, он  даже
радовался детскому шуму и гаму.  Ему  хотелось, чтобы они разнесли вдребезги
всю комнату, весь этот  крохотный мирок, который он так любил и который тоже
стал теперь кажимостью.
     -- Мой братец, -- продолжала между тем золовка, -- был слишком  хил для
нее, вы меня  понимаете,  хил, -- она хихикнула,  -- во всех  смыслах  этого
слова. --  Она хихикнула еще  раз. -- Кстати,  не  могу ли я  дать  вам один
совет?
     -- Если вам будет угодно.
     -- Совет весьма интимный!
     Она  приложила  рот  к  его  уху  и принялась  что-то  говорить, но  ее
движущиеся  губы   производили  столько  шума,  что  разобрать   слова  было
невозможно. Отодвинувшись, она хихикнула:
     -- Ну и что вы об этом скажете?
     Он ничего не понял, но из вежливости тоже рассмеялся.
     -- Стало быть, это вас позабавило, -- сказала золовка и  сообщила: -- Я
могла бы вам  рассказать кучу таких историй. У  нас, знаете ли, нет секретов
друг от дружки. Если  у вас с нею возникнут проблемы, вы мне только скажите,
и я мигом все улажу. -- Она хихикнула: -- Уж мне ли не знать, как надо с нею
управляться!
     А  Жан-Марк  думал:  "Шанталь  всегда  отзывалась  о  семье  золовки  с
неприязнью.  Отчего  же  эта  золовка  проявляет  к  ней  такую  откровенную
симпатию? Следует ли из этого, что Шанталь на самом деле их всех ненавидела?
Но как можно ненавидеть и в то же время легко приспосабливаться к тому,  что
ненавидишь?"
     В соседней  комнате  буйствовали  дети,  и  золовка, махнув  рукой в их
сторону, улыбнулась:
     -- Вас, как  я посмотрю, все  это  вовсе не беспокоит. В этом смысле вы
похожи на меня. Вы знаете, я не могу назвать себя женщиной строгих правил, я
люблю, чтобы  все вокруг ходило ходуном,  крутилось, вертелось, горланило во
всю глотку, короче говоря, я люблю жизнь!
     Перебарывая  детский  крик, Жан-Марк  продолжал думать о своем: неужели
так уж  восхитительна легкость, с которой  она приспосабливается к тому, что
ненавидит? Неужели двуликость -- это и в самом деле достоинство? Он оживился
при  мысли о  том,  что в  своем  рекламном  агентстве  она  исполняет  роль
самозванки, шпионки, замаскированного врага, потенциальной террористки. Хотя
нет,  террористкой  ее  не  назовешь;  если  уж  пользоваться  политическими
терминами,  она скорее коллаборационистка.  Коллаборационистка,  пошедшая  в
услужение ненавистной власти, не отождествляя себя с нею, работающая на нее,
но держащаяся особняком.  Когда-нибудь, выступая на суде, она  скажет в свою