защиту, что у нее было два лица.

35
     Шанталь  остановилась на  пороге и  простояла там добрую минуту, потому
что  ни Жан-Марк, ни золовка ее не  замечали.  Она  внимала трубному  гласу,
который ей  давно уже  не приходилось  слышать: "В этом смысле вы похожи  на
меня. Вы знаете, я не могу  назвать себя женщиной строгих  правил, я  люблю,
чтобы  все вокруг ходило ходуном,  крутилось, вертелось,  горланило  во  всю
глотку, короче говоря, я люблю жизнь!" Наконец золовка увидела ее:
     -- Шанталь, -- завопила она, -- какой  сюрприз,  ты  не находишь? --  и
бросилась обнимать ее. Шанталь почувствовала в  уголках своих  губ слюну изо
рта золовки.
     Замешательство,  вызванное появлением  Шанталь,  вскоре  было  прервано
вторжением маленькой девчушки.
     -- А это наша крошка Коринна, -- сообщила золовка, обращаясь к Шанталь,
а потом велела  ребенку:  -- Поздоровайся со своей  тетей! -- -- А  это наша
крошка  Коринна, --  сообщила  золовка, обращаясь к  Шанталь, а потом велела
ребенку:  --  Поздоровайся со  своей тетей!  -- но  ребенок  не  обратил  ни
малейшего  внимания  на  Шанталь и заявил,  что  хочет писать. Золовка,  без
малейших  колебаний, словно  у себя  дома,  вышла  с Коринной  в  коридор  и
скрылась в туалете.
     -- Господи,  -- простонала  Шанталь, пользуясь отсутствием  золовки, --
как же это они сумели нас выследить?
     Жан-Марк пожал плечами. Золовка оставила открытыми двери в коридор и  в
туалет, так что особенно разговориться не было возможности. Они слышали, как
струится  моча  в  унитаз;  этот  звук  смешивался  с  голосом  золовки,  то
сообщавшей им подробности о своей семье, то одергивавшей писавшую девочку.
     Шанталь  вспоминала:  однажды, проводя лето на вилле, она  заперлась  в
туалете; внезапно кто-то дернул  за  ручку. Она  терпеть  не  могла  никаких
переговоров  через  дверь  уборной и  поэтому промолчала.  "Это Шанталь  там
засела",  --  донесся  из  другого   конца  дома  чей-то  голос,  пытавшийся
утихомирить  нетерпеливого  страдальца. Несмотря на это сообщение, страдалец
еще  несколько раз  подергал  за  ручку,  словно протестуя  против  молчания
Шанталь.
     Журчание мочи было  прервано  шумом  спускаемой воды, а Шанталь все  не
могла  отвязаться от  мыслей об  огромной бетонной вилле,  где  каждый  звук
разносился таким образом, что нельзя было догадаться, откуда он исходит. Она
привыкла  слышать  стоны  золовки при совокуплении  (их  ненужная  звучность
отдавала   провокацией   не    столько   сексуальной,   сколько   моральной:
демонстративным отказом от  любых  секретов);  однажды,  когда  до нее снова
донеслись любовные  вздохи,  она не  сразу  поняла,  что это хрипло  дышит в
другом конце гулкого дома старая бабушка, страдавшая астмой.
     Золовка вернулась в гостиную.  "Ступай отсюда", --  велела она Коринне,
которая тут же рванулась в соседнюю комнату к другим детям. Потом обратилась
к Жану-Марку:
     -- Я не виню Шанталь за то, что она бросила моего брата. Быть может, ей
нужно было  сделать это и пораньше.  Я виню  ее  за  то, что  она совсем нас
забыла. -- Тут  она обернулась к Шанталь: -- Как ни крути, Шанталь, но мы --
изрядный кусок твоей жизни. Ты  не можешь отвергнуть нас, стереть из памяти,
изменить свое  прошлое! Твое  прошлое  как было,  так  и  есть. Ты не можешь
отрицать, что была счастлива с нами. Я приехала, чтобы сказать твоему новому
спутнику жизни, что вы оба всегда будете у меня желанными гостями!
     Шанталь слушала ее болтовню и думала,  что она  слишком долго прожила в
этой семье, не выказывая к ней неприязни, а посему золовка могла справедливо
обижаться,  что  после  развода  она  порвала  с  ними  все  связи.  Почему,
спрашивается, она была такой любезной и  податливой, пока длился ее брак? Ей
и  самой  непонятно  было,  как   можно  назвать  ее   тогдашнее  поведение.
Покорность? Лицемерие? Безразличие? Дисциплина?
     Пока  ее сын был жив, она готова была принять эту  жизнь в  коллективе,
под неусыпным  надзором, с  коллективной  нечистоплотностью, с  обязательным
оголением   возле  бассейна,  с   невинным  промискуитетом,  позволявшим  ей
догадываться  по едва  заметным  и  тем не  менее  убедительным следам,  кто
пользовался туалетом перед ней. Нравилось ли ей все это? Нет, оно вызывало у
нее  отвращение,  но  то  было  отвращение  ровное,  спокойное,  молчаливое,
покорное, почти миролюбивое, чуть насмешливое, но нисколько не воинственное.
Если бы ее ребенок не умер, она прожила бы так до конца своих дней.
     Возня в комнате  Шанталь стала слышней. "Потише",  -- крикнула золовка,
но ее  голос, скорее веселый,  чем раздраженный,  не  только  не  утихомирил
разбушевавшуюся свору детей, а скорее присоединился к ней.
     Потерявшая терпение Шанталь врывается в комнату. Детвора  беснуется  на
креслах, но Шанталь не замечает сорванцов;  словно окаменев, она смотрит  на
шкаф; его дверца распахнута  настежь;  а  перед  ним,  на полу, раскиданы ее
лифчики, трусики -- и письма. Лишь через несколько  секунд она замечает, что
старшая  девочка обмотала  один из лифчиков вокруг головы: на  макушке у нее
торчит что-то вроде островерхой казацкой шапки.
     -- Нет, вы посмотрите  только!  -- Зашлась  от смеха золовка,  дружески
обнимая  Жана-Марка  за  плечи.  --  Посмотрите,  посмотрите!  Они  устроили
настоящий бал-маскарад!
     Шанталь глядит на раскиданные по  полу письма. Кровь приливает у  нее к
щекам. Всего какой-нибудь час назад она еле выбралась из кабинета графолога,
где ей разве что не  плюнули в лицо, а она,  покраснев с ног  до  головы, не
сумела дать им отпор. Теперь она  чувствует, что ей осточертело считать себя
виноватой: чего ей стыдиться  смешного секрета, заключенного в этих письмах:
теперь они стали для нее символом  двуличности Жана-Марка, его  вероломства,
его измены.
     До  золовки  дошла  ледяная реакция Шанталь. Не  переставая  болтать  и
хохотать, она нагнулась  к девочке, размотала лифчик  и присела на корточки,
чтобы собрать остальное белье.
     -- Нет-нет, прошу тебя, оставь, -- строгим тоном сказала Шанталь.
     -- Как хочешь, как хочешь, я для твоего же блага старалась.
     -- Знаю, -- сказала Шанталь, глядя на золовку, вновь положившую руку на
плечо  Жана-Марка;  ей  показалось, что  они  отлично  подходят  друг другу,
составляют  прекрасную пару,  пару соглядатаев, пару  шпионов. Нет, никакого
желания   закрывать  дверцу  шкафа  она  не  испытывает.  Она  оставляет  ее
нараспашку,  как  свидетельство  разграбления.  Она говорит  себе:  это  моя
квартира,  и  мне  страшно хочется остаться  здесь  в одиночестве, в гордом,
самовластном одиночестве. Потом  произносит  вслух: --  Эта квартира  моя, и
никто не имеет права открывать мои  шкафы  и  рыться в моем  белье. Никто. Я
повторяю: никто.
     Последнее слово относилось скорее к Жану-Марку, чем к золовке. Но чтобы
как-нибудь не выдать незваной гостье свою тайну, Шанталь тут же без обиняков
объявила ей:
     -- Прошу тебя покинуть квартиру.
     -- Никто и не собирался рыться в твоем  белье, -- отпарировала золовка,
переходя к обороне.
     Вместо ответа Шанталь кивком  головы указала  ей  на раскрытый шкаф, на
раскиданные по полу лифчики, трусики и письма.
     -- Господи, дети просто играли!-- сказала золовка, и дети,  почуявшие в
воздухе угрозу, мгновенно смолкли, проявив немалый дипломатический такт.
     -- Прошу тебя, -- повторила Шанталь, указав ей на дверь.
     Один из ребят держал яблоко, взятое без спросу с блюда на столе.
     -- Положи на место,-- велела ему Шанталь.
     -- Это чистый бред! -- заорала золовка.
     -- Положи яблоко. Кто тебе разрешил его брать?
     -- Пожалела яблоко ребенку: это чистый бред!
     Ребенок положил яблоко на блюдо, золовка взяла его за руку и  вместе со
всеми остальными ретировалась.

36
     Она остается наедине с Жаном-Марком; она не видит никакой разницы между
ним и теми, кого ей удалось выпроводить.
     -- Я чуть  не забыла,  -- сказала она,  -- что когда-то  приобрела  эту
квартиру, чтобы наконец  почувствовать себя на свободе, чтобы  за мною никто
не смел  шпионить,  чтобы иметь возможность  держать  свои вещи там, где мне
заблагорассудится, и  чтобы быть  уверенной в том,  что они останутся лежать
там, куда я их положила.
     --  Я тебе не раз говорил, что мое место --  рядом с тем попрошайкой, а
не  с  тобой.  Я  на   задворках  этого  мира.  Что  же  касается  тебя,  ты
расположилась в центре.
     --  Ты  устроился на роскошных задворках, которые к тому же ничего тебе
не стоят.
     --  Я всегда готов покинуть мои роскошные задворки. А вот ты никогда не
откажешься от своей цитадели  конформизма, где обосновалась вместе со  всеми
твоими многочисленными лицами.

37
     Минутой  раньше  Жан-Марк  хотел  все  объяснить,  признаться  в  своей
мистификации,  но   этот   обмен  четырьмя  репликами  сделал  любой  диалог
невозможным.  Ему нечего  больше  сказать,  ведь  квартира  и в  самом  деле
принадлежит ей, а не ему; она  ему  заявила, что он устроился  на прекрасных
задворках, которые ему ничего не стоят, и это  тоже правда:  он зарабатывает
впятеро меньше ее, и все их отношения строятся на негласном договоре, что об
этом неравенстве они никогда не обмолвятся.
     Они стояли лицом друг  к другу, а между ними был  стол. Она достала  из
сумочки конверт, распечатала и  вытащила письмо: то самое, которое он только
что написал ей, с тех пор не прошло и часа.  Она  и не подумала прятать его,
напротив, она выставила его напоказ. И глазом не моргнув, она прочла на виду
у  него письмо,  которое ей следовало  бы держать втайне. Потом убрала его в
сумочку,  смерила Жана-Марка  быстрым и  почти  безразличным взглядом и,  не
сказав ни слова, ушла к себе в комнату.
     А  он  продолжал  крутить  в  голове  ее слова: "Никто  не имеет  права
открывать мои шкафы и рыться в моем белье". Стало быть, она, бог  знает как,
проведала, что  ему известны и  эти письма, и тайник, где  они хранятся. Она
хочет показать  ему,  что  обо  всем  этом  знает и  что  ей это  совершенно
безразлично.  Что она решила  жить, как ей заблагорассудится, не  обращая на
него никакого  внимания.  Что  впредь готова читать адресованные ей любовные
письма в его присутствии. Этим безразличием она как бы предваряет отсутствие
Жана-Марка. Его уже как бы нет в квартире. Она его уже выдворила.
     Она долго оставалась у себя в комнате. Он слышал яростный вой пылесоса,
наводящего порядок после разгрома, учиненного непрошеными гостями. Потом она
пошла на кухню. А еще через  десять минут позвала его. Они сели поужинать. И
впервые за  все время их  совместной жизни ели  молчком.  Старались поскорее
проглотить пищу, вкуса которой даже не замечали. Потом она снова удалилась к
себе.  Не  зная,  чем  заняться (и неспособный заняться ничем),  он  напялил
пижаму и улегся на широкое ложе, где обычно они были вдвоем.  Время текло, а
сон все не  приходил. В конце концов  он поднялся  и приложил ухо к двери. И
услышал ее ровное дыхание. Этот спокойный  сон, эта  легкость, с которой она
заснула, оказались для него  сущей пыткой.  Он долго простоял  так, приложив
ухо  к двери,  и все думал,  что она оказалась куда  менее  уязвимой, чем он
предполагал. И  что,  быть  может,  он ошибся, когда-то  приняв  ее за более
слабую сторону, а себя -- за более сильную.
     А на самом деле, кто  из них сильнее? Когда они оба пребывали  на земле
любви, сильнее, наверное, был  он. Но вот  эта  земля обрушилась  у  них под
ногами, и  теперь ничего не оставалось,  как  признать, что она сильна, а он
слаб.

38
     Лежа на своей  узенькой постели, она спала вовсе не  так  уж мирно, как
ему казалось; сон то и дело прерывался и был полон  сновидениями неприятными
и  бессвязными,  нелепыми,  никчемными  и удручающе эротическими. Просыпаясь
после такого рода кошмаров, она всякий раз испытывала  замешательство.  Вот,
думалось  ей,  и   все  жизненные  тайны  женщины,   любой  женщины:  ночной
промискуитет, делающий  сомнительными все  клятвы верности,  всякую чистоту,
всякую невинность. В наше время всему этому не придают  особенного значения,
но Шанталь представляла себе принцессу Клевскую,  или целомудренную Виргинию
Бернардена  де Сен-Пьера, или святую Терезу Авильскую, или,  поближе к нашим
дням, Мать Терезу, которая в поте лица носится по свету  ради добрых дел, --
она  представляла, как все они  выныривают из своих ночей,  словно из клоак,
полных  всевозможных пороков -- несказуемых, невероятных,  идиотских,  чтобы
при свете дня снова стать непорочными и  добродетельными.  Такой  была и  ее
ночь: она много  раз просыпалась, а снилось ей одно и то же:  дикие оргии  с
мужчинами,  которых она знать не  знала и  к которым не  испытывала  ничего,
кроме отвращения.
     Ранним утром,  не желая  больше предаваться  этим гнусным наслаждениям,
она  встала,  оделась  и  сложила  в  небольшой  чемоданчик  кое-какие вещи,
необходимые  в  недолгой  поездке.  Окончательно  собравшись,  она   увидела
Жана-Марка: он стоял в пижаме на пороге своей комнаты.
     -- Куда ты? -- спросил он.
     -- В Лондон.
     -- Что? В Лондон? Почему в Лондон?
     Она с расстановкой ответила:
     -- Ты отлично знаешь, почему в Лондон.
     Жан-Марк покраснел.
     Она повторила:
     -- Ты и сам знаешь не хуже меня, -- и посмотрела ему прямо  в глаза. До
чего же ей было  приятно видеть, что на сей раз не она, а он побагровел, как
вареный рак!
     Красный до ушей, он промямлил:
     -- Нет, я не знаю, почему в Лондон.
     Она сделала вид, что не замечает краски на его лице:
     --  У нас  конференция в Лондоне,  -- сказала  она.  -- Я только  вчера
вечером  узнала. Сам понимаешь, у меня  не было ни  возможности,  ни желания
тебе об этом сообщать.
     Она была убеждена, что  он ей не верит, и ликовала оттого, что  ее ложь
оказалась такой откровенной, такой бесстыдной, наглой и враждебной.
     -- Я вызвала такси. Мне пора. Машина должна подойти с минуты на минуту.
     Она улыбнулась  ему  вместо  того,  чтобы  сказать  "до  свиданья"  или
"прощай". И в  последний момент, словно помимо собственного  желания, словно
этот жест вырвался у нее сам собой, провела ладонью по щеке Жана-Марка; этот
жест был мимолетным, мгновенным, потом она повернулась и вышла.

39
     Он еще ощущал на щеке прикосновение  ее  руки,  точнее -- кончиков трех
пальцев,  и это было  ощущение  холода, будто его задела  лягушка.  Ее ласки
всегда  были  неторопливыми,  спокойными,  ему  казалось,  что  они  как  бы
растягивают время.  А это  беглое прикосновение трех пальцев  к щеке было не
лаской,  а  напоминанием. Словно ее уносило бурей, смывало  волной, и  у нее
хватило времени только на краткий жест, означавший: "И все-таки я была рядом
с тобой! Я прошла рядом! И что бы ни случилось в грядущем, не забывай меня!"
     Он машинально  одевался,  вспоминая о  том, что  они говорили по поводу
Лондона.  "Почему  в Лондон? -- спросил  он у  нее, и  она ответила:  --  Ты
отлично  знаешь,  почему в  Лондон".  То был  внятный  намек на сообщение об
отъезде из его последнего письма. Это "ты отлично знаешь" значило: ты знаешь
о письме. Но это письмо, которое  она только что достала из ящика,  не могло
быть известно  никому,  кроме отправителя и ее самой. Иначе  говоря, Шанталь
сорвала маску с  бедного Сирано и дала ему  понять: ты сам пригласил меня  в
Лондон, вот я и приняла приглашение.
     Но если  она догадалась  (господи боже, как же  ей удалось догадаться),
что он и есть  сочинитель этих  писем, почему она обошлась с  ним так плохо?
Почему  она  так  жестока?  Если она  догадалась обо всем,  почему бы  ей не
догадаться и о причинах этого обмана? В чем она его подозревает? И за  всего
этими вопросами маячила уверенность:  он ее не понимает. Впрочем, она уж тем
более  ничего не поняла. Их мысли  разошлись в разные стороны, и теперь  ему
казалось, что они больше никогда не сойдутся.
     Терзавшая его боль и не думала униматься, она только  бередила душевную
рану, побуждала выставлять  ее напоказ, как выставляют пережитую обиду.  Ему
не  хватало терпения  дождаться  возвращения  Шанталь,  чтобы  объяснить  ей
причины  недоразумения.  В  душе он понимал,  что  это было  бы  единственно
разумной линией  поведения, но боль не  желает слушать доводов разума, у нее
свой   собственный  разум,  который  никак   не  назовешь  разумным.  И  его
неразумному разуму  хотелось, чтобы  по приезде Шанталь  обнаружила квартиру
пустой, без него, такой, какой, по ее словам, желала ее  видеть она сама, --
чтобы  жить там одной и не подвергаться никакому шпионажу. Он сунул в карман
несколько банкнот, все свое состояние, и чуть помедлил, раздумывая, брать ли
с собой ключи. В конце концов оставил их на полочке  у двери. Увидев их, она
сообразит, что  он больше не вернется. Лишь пара-тройка пиджаков и рубашек в
платяном  шкафу да несколько  книг на  стеллажах останутся здесь на память о
нем.
     Он вышел, совершенно не представляя,  что же ему теперь делать. Главное
-- бросить эту квартиру, которую  он больше не может называтъ своей. Бросить
-- а уж потом решать, куда двигаться  дальше. Только оказавшись на улице, он
заставит себя подумать об этом.
     Но внизу его охватило странное  ощущение --  он словно бы очутился  вне
реальности. Пришлось остановиться посреди тротуара, чтобы найти в  себе силы
поразмыслить. Куда  же податься? Мысли  были совершенно бессвязные: Перигор,
где  живет  часть  его   крестьянского  семейства,  --  там  он  всегда  мог
рассчитывать на  радушную  встречу;  какая-нибудь  дешевенькая гостиничка  в
Париже. Пока он размышлял,  рядом, у красного  огня  светофора, остановилось
такси. Он поднял руку.

40
     Никакое  такси, разумеется, не ждало Шанталь на улице, и  у нее не было
ни   малейшего  понятия,  куда  идти  дальше.   Ее  решение  было  чистейшей
импровизацией,   вызванной  потрясением,  которое  она   была   не  в  силах
перебороть. Сейчас ей хотелось только одного: не видеть Жана-Марка  хотя  бы
сутки. Она подумала о гостиничном номере здесь, в Париже, но эта идея тут же
показалась ей идиотской: что  она будет делать целый день? Гулять по улицам,
дышать бензинной гарью? Торчать в номере? Там тоже заняться нечем.  Потом ей
пришло в голову взять машину и поехать за  город, все  равно куда, подыскать
там спокойное местечко, пожить денек-другой. Но куда?
     Сама не зная как, она оказалась рядом с автобусной остановкой. Нужно бы
сесть  в первый попавшийся и  доехать до самого  конца. Подошел автобус, его
маршрут лежал через Северный вокзал. Как раз оттуда идут поезда на Лондон.
     Она чувствовала,  что  ее влечет  стечение  обстоятельств,  и старалась
внушить себе, что  к ней  пришла на подмогу какая-то добрая фея. Лондон: она
объявила  Жану-Марку,  что едет  туда  лишь  для  того,  чтобы он знал,  что
разоблачен.  Сейчас  ей  в  голову  пришла другая мысль:  возможно, Жан-Марк
принял это заявление всерьез;  в  таком  случае не исключено,  что  он будет
искать ее  на вокзале.  К этой  мысли тотчас пристроилась другая, куда более
тихая, еле слышная, будто песенка крохотной пичужки: если Жан-Марк объявится
там, всему этому забавному недоразумению  придет  конец.  Мысль  была словно
ласка,  но ласка оказалась слишком мимолетной,  потому что сразу же вслед за
тем она снова настроила себя против него и отринула все идеи о примирении.
     Но куда  же  ей  все-таки  деться и что  делать? А что, если  и вправду
махнуть в  Лондон? Позволить своей лжи материализоваться? Она вспомнила, что
в записной книжке у нее до сих пор сохранился  адрес  Британика. Британик: а
сколько ему может  быть лет? Ей было ясно,  что встреча  с ним маловероятна.
Что с того? Тем лучше. Она  приедет в  Лондон, прогуляется,  снимет  номер в
гостинице, а завтра вернется в Париж.
     Потом эта мысль разонравилась ей: уходя из дому, она рассчитывала вновь
обрести  не