зависимость,  а  на  самом деле  позволяет  манипулировать  собой
какой-то  неведомой  и  бесконтрольной  силе. Решение отправиться в  Лондон,
подсказанное  кучей   нелепых  случайностей,  показалось  ей  теперь  чистым
безумием.  Благоразумно ли  думать, что этот  заговор совпадений работает на
нее?  С какой стати считать его вмешательством доброй  феи?  А что, если это
фея злая, вознамерившаяся ее  погубить? И Шанталь дала себе обещание:  когда
автобус остановится у Северного вокзала, она не двинется с места; она поедет
дальше.
     Но когда автобус и впрямь остановился, она с удивлением обнаружила, что
выходит из него. И, как заколдованная, направляется к зданию вокзала.
     Оказавшись  в  необъятном  помещении, она  увидела мраморную  лестницу,
ведущую  вверх, в зал ожидания для пассажиров, едущих в Лондон. Она захотела
посмотреть  расписание, но не  успела этого сделать,  так как  услышала свое
имя,  сопровождаемое  взрывом  хохота.  Остановилась  --  и  заметила  своих
сотрудников, столпившихся на лестнице. Когда они поняли, что она их засекла,
хохот стал еще громче. Они  вели себя как школьники, которым удалась озорная
выходка, потрясающий театральный номер.
     -- Уж мы-то знаем, что нужно сделать, чтобы ты поехала с нами!  Если бы
ты  пронюхала, что  мы  здесь,  ты, как всегда,  придумала  бы  какую-нибудь
отговорку! Индивидуалистка чертова! -- и они снова зашлись от хохота.
     Шанталь было известно, что  Леруа планирует  конференцию в Лондоне,  но
она должна была состояться только через три  недели.  Как же случилось,  что
все они оказались здесь  именно сегодня? В который раз  ее посетило странное
чувство,  что  все  происходящее  нереально, не может быть реальным. Но  это
чувство  изумления тут же  сменилось другим: вопреки всему, что она могла бы
предположить, она чувствовала себя по-настоящему счастливой в толпе  коллег,
была искренне благодарна им за то, что они приготовили ей такой сюрприз.
     На  лестнице  молоденькая  сослуживица подхватила ее  под руку,  и  тут
Шанталь сказала себе, что Жан-Марк только и делал, что отвлекал ее от жизни,
которая должна была быть  ее настоящей жизнью.  В ушах звучал его голос: "Ты
расположилась  в центре". И еще: "Ты обосновалась  в  цитадели конформизма".
Теперь она может ему ответить: "Да. И ты не помешаешь мне там остаться".
     Молоденькая  коллега, все  еще держа Шанталь под  ручку,  потащила ее в
толпе пассажиров к полицейскому посту возле другой лестницы,  что вела вниз,
к  перрону.  А она, словно в  каком-то  бреду, продолжала беззвучный спор  с
Жаном-Марком:  "Какой  судья  постановил,  что  конформизм  --  это  зло,  а
нонконформизм -- благо? Сообразовыватъся с другими --  значит приближаться к
ним.  Разве  нельзя  считать  конформизм  великим  местом  встреч,  где  все
сливается воедино, где жизнь наиболее насыщенна, наиболее кипуча?"
     С  высоты  лестницы   она  увидела  лондонский   поезд,  современный  и
элегантный, и еще раз сказала  себе: "На счастье  или на горе мы  родимся на
этой земле, лучше всего провести земную  жизнь так, как я провожу ее  сейчас
-- увлекаемая вперед веселой и шумной толпой".

41
     Усевшись  в такси, он сказал: "На  Северный!" -- и тут его  озарило: он
может съехать с квартиры, может бросить ключи в Сену, но оторваться от нее у
него  нет сил.  Искать ее на вокзале -- это, конечно,  дело безнадежное,  но
лондонский поезд был  единственным  указателем,  который она ему оставила, и
Жан-Марк был  не  в  состоянии  им  пренебречь,  сколь бы ничтожной ни  была
вероятность того, что он направит его на верный путь.
     Когда  он  приехал на  вокзал,  лондонский  поезд  уже стоял у перрона.
Прыгая  через несколько ступенек,  он взбежал  по лестнице  и  купил  билет;
большинство  пассажиров  уже  заняли  свои  места; на  тщательно  охраняемую
платформу  он  сошел  последним; вдоль поезда  прохаживались  полицейские  с
овчарками, обученными  вынюхивать взрывчатку; он  поднялся в  вагон,  битком
набитый японцами с фотоаппаратами на груди; отыскал свое место и сел.
     Тут-то ему  и  бросилась  в  глаза вся  абсурдность  его поведения.  Он
находился в поезде,  в котором, по всей вероятности, не было той, которую он
искал. Через три  часа он окажется в Лондоне, не ведая, зачем  там оказался;
денег  у  него  было  в  обрез:  только-только хватит  на  обратную  дорогу.
Потерянный,  он поднялся  и  вышел  на  перрон, движимый  смутным искушением
вернуться домой. Но как войдешь в квартиру без ключей? Ведь он оставил их на
полочке у двери. Малость опомнившись, он понял, что этот жест был всего лишь
сентиментальной комедией,  которую он  разыграл  сам с собой: у  привратницы
внизу  есть  дубликаты  ключей  и  она,  естественно,  даст   ему  свои.  Он
нерешительно посмотрел в конец перрона и увидел, что все выходы уже закрыты.
Спросил  у  полицейского, как  пройти в  город;  тот  объяснил ему,  что это
невозможно;  из  соображений  безопасности  поезд  покидать  нельзя;  каждый
пассажир должен оставаться на своем месте как живая гарантия того, что он не
подложил в  поезд  бомбу;  вокруг полным-полно террористов  мусульманских  и
террористов  ирландских; они спят и видят, как бы  устроить  жуткий  взрыв в
туннеле под Ла-Маншем.
     Он вернулся в  вагон, женщина-контролер улыбнулась ему,  весь  вагонный
персонал  тоже  улыбнулся,  и тогда  он сказал себе:  делать  нечего, такими
бесчисленными натянутыми улыбками  и сопровождается эта ракета, запущенная в
туннель  смерти, ракета, битком  набитая  поборниками скуки,  американскими,
немецкими, испанскими, корейскими туристами,  готовыми рискнуть своей жизнью
в этой  великой битве.  Он  сел,  а как  только  поезд  тронулся, вскочил  и
пустился на поиски Шанталь.
     Вошел в  вагон первого класса. С одной стороны коридора кресла стояли в
один  ряд, с другой --  в  два;  посреди вагона они  были  обращены  одно  к
другому, так  что сидящие в них  пассажиры могли вести  шумные беседы. Среди
них была  и  Шанталь.  Он увидел  ее со спины,  но  тут же  узнал бесконечно
трогательную и почти забавную форму головы с вышедшим из моды шиньоном. Сидя
у  окна, она участвовала в оживленной беседе; ее собеседниками были, по всей
видимости,  сотрудники  по  агентству;  стало  быть, она не  солгала?  Сколь
невероятным это ни кажется, она все-таки не солгала.
     Он  замер  на  месте; до него  то и дело доносились взрывы смеха, среди
которых он различал и смех Шанталь. Ей было весело.  Да,  ей  было весело, и
это ранило его. Он смотрел на ее оживленную жестикуляцию, какой он раньше за
ней  не замечал.  Он не слышал  того,  что  она говорила,  но видел руку, то
энергично взлетавшую вверх, то опускавшуюся, невозможно было ее узнать: рука
эта принадлежала кому-то  чужому; он не думал, что Шанталь  его предала, тут
было что-то  другое: ее вроде бы больше для  него не существовало, она  ушла
куда-то далеко,  в другую жизнь, где если он и встретит ее,  то все равно не
узнает.

42
     --  Да  как же  мог  троцкист  стать  верующим?  -- воинственным  тоном
воскликнула Шанталь. -- Где тут логика?
     -- Дорогая моя, вам известна знаменитая формула Маркса: изменить мир?
     -- Разумеется.
     Она  сидела у окна,  лицом  к  самой  старшей  из  своих  сотрудниц  по
агентству, изысканной даме с пальцами в перстнях; устроившийся рядом с дамой
Леруа продолжал:
     -- Так вот, наш век заставил нас  понять потрясающую истину: человек не
способен изменить мир  и никогда  его  не  изменит.  Таково  фундаментальное
заключение  моего  революционного   опыта.  Заключение,  впрочем,  молчаливо
одобряемое  всеми. Но  есть и другая истина, куда более глубокая. Это истина
богословского порядка, и она гласит: человек не  имеет права изменять  того,
что сотворено Богом. И сей запрет нужно соблюдать до конца.
     Шанталь смотрела на него с  восхищением:  он  говорил не как учитель, а
как  провокатор. Что ей  нравилось больше всего -- так  это  сухой тон этого
человека, который  умудряется превращать в провокацию все  что  ни делал,  в
лучших  традициях  революционеров или авангардистов; он  никогда не  забывал
"эпатировать буржуа",  даже  если  изрекал самые банальные  истины. Впрочем,
разве самые подстрекательские истины  ("буржуев  -- на фонарные столбы!") не
становятся  самыми   банальными,  когда  их   носители  приходят  к  власти?
Банальность способна  в  любой момент  стать  провокацией,  а провокация  --
банальностью. Самое  главное -- стремление довести до конца любую установку.
Шанталь  отлично представляла себе  Леруа  на  бурных сходках  студенческого
бунта 1968  года, вполне интеллигентным образом, сухо  и  логично изрекающим
сентенции, все здравые  возражения  против которых  были заранее обречены на
разгром: буржуазия не имеет права на жизнь; искусство,  непонятное  рабочему
классу, должно исчезнуть; наука, служащая интересам буржуазии, бессмысленна;
преподавателей нужно  выгнать  из  университетов; противников свободы нельзя
оставлять  на свободе. И чем более абсурдной была изрекаемая  им фраза,  тем
больше  он  ею гордился, ибо только великий  ум способен  придать логический
смысл бессмысленным идеям.
     -- Не  спорю,-- ответила  Шанталь, -- я тоже думаю,  что любые перемены
ведут  только  к  худшему. Во  всяком случае,  наш долг  --  уберечь  мир от
перемен.  Но,  увы, мир не  в  состоянии приостановить безумную гонку  своих
изменений...
     --  В которых человек играет роль простого  инструмента,  -- прервал ее
Леруа. -- Изобретение паровоза таит в себе, как в зародыше, план самолета, а
тот  в свою очередь неотвратимо ведет к  созданию космической ракеты. Такого
рода логика содержится в самих  вещах, иными  словами, она  составляет часть
божественного  предначертания.  Вы   можете  полностью   заменить   нынешнее
человечество каким-то другим, но эволюция, ведущая  от  велосипеда к ракете,
останется  неизменной. Ведь  человек  -- не творец,  а только пособник  этой
эволюции. Можно даже сказать -- жалкий пособник, ибо ему неведома суть того,
чему он пособляет. Эта суть принадлежит не нам, а только Богу, и мы живем на
свете лишь затем,  чтобы повиноваться  Ему,  а Он мог  делать  все,  что Ему
заблагорассудится.
     Она  прикрыла  глаза: сладостное слово "промискуитет" пришло ей на ум и
заполнило  его  до  краев; она  тихонько произнесла про себя:  "промискуитет
идей". Каким это образом  два столь несхожих понятия могут умещаться в одной
голове, словно две любовницы  в одной постели? В прежнее время  такой вопрос
мог бы почти  возмутить ее, а  сейчас прямо-таки очаровал: сейчас она знает,
что  разница  между тем, что Леруа говорил  когда-то,  и тем, что он  вещает
теперь, не  имеет  ни малейшего значения.  Потому что  все идеи  стоят  одна
другой.  Потому что все утверждения и выступления  равноценны,  им бы только
тереться друг  о  друга,  скрещиваться,  ласкаться,  сливаться,  сплетаться,
трепыхаться, совокупляться.
     В это время напротив Шанталь раздался приятный, хотя и чуть дребезжащий
голос:
     -- Но  зачем же в таком случае мы существуем  в сем дольнем мире? Зачем
мы живем?
     Это был голос изысканной  дамы, сидевшей рядом с Леруа,  к которому она
относилась  с  обожанием.  Шанталь вообразила,  что начальник окружен сейчас
двумя  женщинами, между  которыми он должен выбирать:  дамой  романтичной  и
дамой циничной; она услышала умоляющий голосок той из  них, которая не хочет
отрекаться  от  своих  прекраснодушных взглядов  и  в то же  время (согласно
фантазии Шанталь) защищает их  с тайной  надеждой, что они будут попраны  ее
демоническим кумиром, который как раз в этот момент к ней обернулся:
     -- Зачем  мы живем? Чтобы  поставлять  Господу плоть  человеческую. Ибо
Священное Писание не требует от нас,  дорогая моя,  искать смысл  жизни. Оно
требует, чтобы мы плодились. Любитесь и плодитесь. Раскиньте-ка умом:  смысл
этого   "любитесь"  определен  словом  "плодитесь".  Стало  быть,  повеление
"любитесь" никоим образом не означает любви харистической,  сострадательной,
духовной   или  чувственной,   оно   значит  просто-напросто:   "занимайтесь
любовью!",  "совокупляйтесь!" (он  подбавил в свой  голос  побольше  меду  и
наклонился  к ней поближе)... "трахайтесь!" -- Дама смотрела ему в  глаза  с
покорностью  преданной ученицы. --  В  этом  и только в  этом  состоит смысл
человеческой жизни. Все остальное -- сущий вздор.
     Рассуждения Леруа были жесткими, словно бритва, и Шанталь не взялась бы
оспаривать  их: любовь  как  взаимоэкзальтация  двух личностей,  любовь  как
верность, страстная привязанность к одному-единственному лицу -- нет, такого
на свете не существует.  А если и существует,  то  лишь в виде самовнушения,
добровольного самоослепления, бегства в монастырь. Шанталь сказала себе, что
если  любовь  и существует, то  она не имеет  права на  существование, и эта
мысль вовсе не огорчила ее, а, н
     ????-----???
     Он пытается чуть приподняться, чтобы коснуться ее губ.
     Она качает головой:
     -- Нет-нет, я хочу только смотреть на тебя.
     А потом:
     -- Я оставлю лампу гореть всю ночь. Все ночи.
     Закончено во Франции осенью 1996
     ????-----???
     доставила ему жалоба почтенной дамы.
     -- Но где же в таком случае  величие жизни? Если мы обречены на жратву,
соития и туалетную  бумагу, то кто мы такие?  И  если нас хватает только  на
это,  вправе  ли  мы   гордиться  званием  свободных  существ,  которое  нам
приписывают?
     Шанталь посмотрела на даму  и подумала,  что  та -- вожделенная  жертва
обычнейшей групповухи. Она представила себе, как  ее  раздевают, ввергают ее
немолодые и почтенные  телеса  в общий круг и заставляют громким и  жалобным
голосом   повторять   свои  наивные  истины  перед   бесстыдно   трахающейся
компанией...
     --  О какой свободе вы говорите? -- прервал  фантазии Шанталь Леруа. --
Прозябая в своей  тщете,  вы вольны быть несчастной или счастливой.  В  этом
выборе и состоит  ваша свобода. Вы вольны растворить вашу индивидуальность в
котле множества с чувством поражения или с ощущением эйфории. Наш выбор, моя
дорогая, это эйфория.
     Шанталь  почувствовала,  как  на  ее  лице прорисовывается  улыбка. Она
распрекрасно усекла  то, что  сказал Леруа: наша  единственная  свобода -- в
возможности выбора между горечью и наслаждением. Пусть наш удел -- осознание
ничтожности всего,  что нас окружает, но мы не должны ощущать его как изъян,
мы  должны  научиться  извлекать  из  него  удовольствие.  Она  смотрела  на
невозмутимое  лицо  Леруа,  лучившееся  умом, столь  же  чарующим,  сколь  и
извращенным. Она смотрела на  него с симпатией, но  безо всякого вожделения,
повторяя про себя (и как бы махнув рукой на свое предыдущее видение), что он
уже  давным-давно претворил всю свою мужскую энергию в беспощадную логику, в
абсолютную  власть  над своим рабочим коллективом.  Она  представила себе их
прибытие на  вокзал: пока  Леруа  будет по-прежнему  нагонять своими  речами
дрожь на  даму, которая  его  обожает, она потихоньку шмыгнет  в  телефонную
будку, а потом и вовсе оторвется ото всех.

44
     Японцы, американцы,  русские,  все с фотоаппаратамии на груди, повалили
из  поезда, и  Жан-Марк изо всех сил старался не потерять  Шанталь  из виду.
Широкий людской  поток внезапно  сужался, уносимый  эскалатором  куда-то под
платформу.  У  подножия   эскалатора,  в   холле,   люди  с  кинокамерами  в
сопровождении толпы  зевак перегородили течение потока. Пассажирам  пришлось
остановиться.  Послышались  аплодисменты  и крики,  с  соседнего  эскалатора
сходила  вереница детей. У  всех на головах  были  шлемы  разных  расцветок,
словно  у членов спортивной команды, маленьких мотоциклистов  или  лыжников.
Их-то  и  примчались  снимать киношники. Жан-Марк  встал  на цыпочки,  чтобы
разглядеть  Шанталь  поверх  голов.  И  наконец  увидел  ее.  Она  стояла  в
телефонной будке по другую сторону детской  колонны, с кем-то разговаривала.
Жан-Марк попробовал пробиться к ней. Толкнул владельца кинокамеры, который в
сердцах дал ему пинок ногой. Жан-Марк двинул его локтем так, что тот едва не
выронил свой аппарат. Подоспевший полицейский попросил Жана-Марка потерпеть,
пока  не  кончится  съемка.  И  вот тут-то  его взгляд  на  две-три  секунды
встретился  со взглядом  Шанталь,  выходящей из  кабины.  Он  снова бросился
расчищать  себе дорогу  в толпе.  Но полицейский так вывернул  ему руку, что
Жан-Марк скрючился от боли и потерял Шанталь из виду.
     Лишь  когда мимо прошагал последний малыш в  шлеме, полицейский ослабил
хватку  и  выпустил свою жертву.  Жан-Марк  посмотрел в  сторону  телефонной
будки, но там было пусто. Возле него остановилась группа французов; он узнал
сослуживцев Шанталь.
     -- А где Шанталь? -- спросил он у какой-то девушки.
     -- Вам  виднее,  -- ответила  та  укоризненным  тоном.  --  Ей было так
весело! Но когда мы вышли из вагона, она куда-то пропала!
     Другая девушка, этакая толстушка, не старалась скрыть раздражения:
     -- Я вас видела в поезде. Вы еще делали ей знаки. От меня не скроешься!
Это вы все испортили.
     -- Пошли! -- прервал их голос Леруа.
     -- А как же Шанталь? -- спросила первая девушка.
     -- У нее есть адрес.
     -- Этот господин тоже ее  ищет, -- сказала изысканная  дама с перстнями
на пальцах.
     Жану-Марку было  известно,  что Леруа знает его в лицо,  да и сам  знал
его.
     -- Добрый день, -- обратился он к нему.
     -- Добрый день, -- отозвался Леруа и улыбнулся.  -- Я видел, какую кашу
вы заварили. Один против всех.
     Жану-Марку почудилась теплота в его голосе. В эту отчаянную минуту  она
была словно  протянутая ему рука помощи; словно искра, готовая разгореться в
пламень дружбы, бескорыстной дружбы двух мужчин,  готовых помочь друг  другу
просто так,  лишь в силу  взаимной симпатии. Эта теплота  была как сбывшийся
наяву добрый сон.
     Преисполнившись доверия к Леруа, он попросил:
     --  Вы не  могли бы мне  сказать,  в  какой  гостинице остановились?  Я
позвонил бы и узнал, там ли она.
     Помолчав, Леруа осведомился:
     -- А она сама вам не сказала?
     -- Нет.
     -- В таком случае, прошу  прощения,  -- вежливо и почти с сожале-` нием
произнес Леруа, -- и я не могу вам этого сказать.
     Искра вспыхнула и погасла, а Жан-Марк тут же почувствовал боль в плече,
едва не вывихнутом  стараниями полицейского.  Вновь оставшись в одиночестве,
он  вышел  из здания вокзала. И,  не  зная куда податься, побрел  наугад  по
улицам.
     На  ходу он  достал  из  кармана деньги  и еще  раз пересчитал  их.  На
обратную поездку хватало, но  и только. Нужно решиться и ехать немедленно. К
вечеру он будет в Париже. И  разумеется, это было бы наилучшим решением. Что
ему тут делать? Делать ему тут ровным счетом нечего. И однако, уехать  он не
мог. И  никогда  не решится уехать. Как  покинешь Лондон, если Шанталь в нем
остается?
     Но поскольку деньги нужны  ему на  обратный  билет,  он не может  снять
номер  в  гостинице,  не  может  разориться  на  еду,  даже на  какой-нибудь
бутерброд.  А где  ему прикажете  ночевать?  Он  внезапно  осознал, что  его
положение наконец-то подтверждает то, о чем он так часто говорил Шанталь: по
истинному своему призванию он  некто иной, как маргинал,  отщепенец, живший,
правду  сказать,  в  свое  удовольствие,  но только  благодаря  временному и
зыбкому стечению обстоятельств. И вот он внезапно стал самим собой, вернулся
в  соприродную  ему  среду --  среду  бедняков, не имеющих  даже  крыши  над
головой.
     Он вспомнил о своих спорах с Шанталь, и его охватило ребяческое желание
увидеть ее  прямо сейчас единственно для  того, чтобы сказать ей: наконец-то
ты понимаешь, что все это не было притворством, что я и на самом деле такой:
маргинал, бездомный босяк, клошар.

45
     Наступил вечер, сразу похолодало. Он свернул на улицу, по одной стороне
которой стояли дома