ственной необходимостью, а  способом поскорее  сообщить другому,  что оба
они готовы любить, немедля,  по-настоящему, изо всех  сил, не теряя времени.
Их слюна не имела никакого отношения к желанию или наслаждению, она заменяла
им  посредницу.  У них не хватало  духу открыто и вслух  признаться: "Я хочу
тебя, прямо сейчас, не мешкая", и они передоверяли своей  слюне говорить  от
их  имени.  Вот  почему  во время  их первого соития  (последовавшего  через
несколько часов после первого поцелуя) их губы, кажется (эта подробность уже
забылась, но сейчас,  по  прошествии стольких  лет,  она почти уверена  в ее
подлинности),  уже  не  обращали  друг  на  дружку  никакого   внимания,  не
соприкасались,  не  облизывались и даже  не отдавали себе  отчета о  причине
этого непростительного взаимного охлаждения.
     Леруа снова прервал просмотр эпизода:
     -  Вся  штука  в том,  чтобы  найти  образы,  которые  поддерживали  бы
эротическое влечение,  не обостряя неудовлетворенности. Именно  с этой точки
зрения  нас интересует данный  эпизод:  чувственное  воображение пробуждено,
однако тут же переведено в сферу материнства. Ибо интимный телесный контакт,
полная  и взаимная откровенность, слияние слюны  -- все это  нельзя  считать
исключительным  достоянием эротизма для взрослых, все это  присутствует  и в
отношениях между матерью и ребенком, в тех отношениях, которые можно считать
первозданным раем всех радостей земных. Кстати, известно ли вам, что удалось
заснять на  пленку жизнь человеческого плода  в материнской утробе? Так вот,
находясь  в  акробатическом  положении,  которое  нам  с  вами не  под  силу
повторить,  этот  плод  ухитрялся  играть  со  своим  собственным  крохотным
члеником.  Отсюда  следует, что  сексуальность  не  является  исключительным
достоянием юных и прекрасно сложенных тел, возбуждающих у нас с вами горькую
зависть. Автофеллация  плода  способна умилить всех бабушек на  свете,  даже
самых   сварливых,  самых  строгих  нравов.  Ибо   младенец  --   это  самый
неоспоримый, самый  несомненный, самый убедительный общий знаменатель любого
большинства. А плод, дорогие мои друзья, -- это нечто большее, чем младенец,
это архимладенец, супермладенец!
     Им  еще  раз пришлось  просматривать тот  же эпизод, и Шанталь еще  раз
ощутила  легкий приступ отвращения  при виде двух  влажных ртов, слившихся в
поцелуе.  Ей  вспомнились  чьи-то  рассказы  о том,  что  в Китае  и  Японии
эротическая культура не знает  поцелуя в  губы.  Слияние слюны  не является,
стало быть, фатальной  чертой  эротизма, а всего лишь капризом, отклонением,
чисто европейской формой неопрятности.
     Закончив показ, Леруа сделал вывод:
     --  Слюна  мамаш  -- вот тот клей,  который скрепит то большинство, что
составит клиентуру фирмы Рубашофф.
     А   Шанталь  подправила  свою   старую   метафору:   не  аромат   розы,
нематериальный  и  поэтичный,  пронизывает  насквозь  человечество, а слюна,
материальная и  прозаичная: вместе  с полчищем микробов  изо рта любовницы в
рот любовника, любовника его жены, от  жены к ее ребенку,  от  ребенка к его
тетке,  от  тетки, подавальщицы в  ресторане, к ее  клиенту, в  чей  суп она
плюнула,  от  клиента  к  его  жене,  от  жены к  ее любовнику,  а оттуда  к
бесконечному количеству ртов, так что все мы погрузимся в целое море слюны и
составим  единое  слюнное  сообщество,  единое  человечество  --  влажное  и
однообразное.
18
     В этот вечер,  устав от шума  моторов и автомобильных  гудков,  она еле
доползла до дома. Ей не терпелось побыть в тишине, но, войдя в подъезд,  она
услышала крики  рабочих  и  стук  молотков.  Оказалось,  что  сломался лифт.
Поднимаясь,  она чувствовала на всем  теле гнусную испарину, удары  молотков
гремели на всю  лестничную клетку -- словно барабаны сопровождали этот  жар,
подстегивали   его,  раздували,  прославляли.   Вся  мокрая  от   пота,  она
остановилась  перед дверью квартиры, подождала минутку,  чтобы  Жан-Марк  не
увидел ее запыхавшейся.
     "Огонь крематория  сует мне свою  визитную карточку",  --  сказала  она
себе. Эта фраза как-то сама собой мелькнула у нее в мозгу. Стоя перед дверью
--  а грохот не прекращался, --  она повторяла  ее про себя. Не нравилась ей
эта фраза, в  ней  было  что-то  нарочито  кладбищенское,  отдававшее дурным
вкусом, но отвязаться от нее она не могла.
     Молотки наконец  смолкли,  жар  стал спадать  -- и она решилась  войти.
Жан-Марк  бросился к ней с объятиями, но, когда она  начала что-то говорить,
перестук, хоть и не так слышный за дверью,  раздался опять. Ей казалось, что
от него  некуда  деваться. От испарины тоже не было спасения. Ни к селу ни к
городу она простонала:
     -- Лишь огонь крематория избавит нашу плоть от всего этого.
     Заметив удивление в  глазах Жана-Марка, она осознала всю нелепость этой
фразы и принялась  поскорее  пересказывать только  что виденный телефильм  и
все, что по этому поводу выложил Леруа, не забыв, конечно же, о человеческом
плоде, заснятом в чреве  матери.  Который, повиснув в  акробатической  позе,
ухитрялся  заниматься чем-то вроде мастурбации, да так ловко,  что ни одному
взрослому не удалось бы.
     -- Нет, ты  только представь  себе:  половая  жизнь  плода! У  него еще
никакого сознания  нет  и в помине, никакой личности, никаких впечатлений, а
он уже испытывает  сексуальные  эмоции, а  может быть, и наслаждение.  Стало
быть,  сексуальность  предшествует  нашему  самосознанию.  Наше "я"  еще  не
существует, а похоть уже тут как тут. И представь  себе, эта идея растрогала
всех моих коллег.  Когда  они глазели  на мастурбирующий  плод, у них  слезы
навертывались на глаза.
     -- А у тебя?
     -- А  я ничего не  почувствовала,  кроме отвращения. Только отвращение,
Жан-Марк, и ничего больше.
     Почувствовав странный  приступ  волнения,  она  обняла  его,  прижалась
покрепче и так простояла несколько долгих секунд. Потом продолжала:
     -- Нет, ты еще  вот  о чем подумай:  даже  в материнском чреве, которое
называют священным,  тебя не оставляют в покое. Снимают на пленку,  шпионят,
подсматривают,  как  ты  мастурбируешь. Следят за твоей  жалкой мастурбацией
плода, живым ты от них  не вырвешься,  это каждому ясно. Но и до рождения не
вырвешься тоже. И после смерти от них не  вырваться. Вот что я прочла как-то
в газете: жил-был тип, выдававший себя за русского  аристократа в  изгнании.
Его заподозрили в присвоении чужого имени. Тут он и умер. Для доказательства
его вины пришлось разрыть могилу, где покоились  бренные останки крестьянки,
его предполагаемой матери. Разворошили кости, исследовали гены. Хотела  бы я
знать, какая благовидная причина позволила им заниматься гробокопательством!
Осквернять наготу,  абсолютную наготу, супернаготу  скелета! Ах, Жан-Марк, я
чувствую только отвращение, сплошное отвращение! А история  с головой Гайдна
тебе известна? Ее отрезали от еще не остывшего тела, чтобы какой-то чокнутый
ученый мог вскрыть  ему мозг и уточнить, в каком именно  месте находится его
музыкальный  гений.  А  история  с  Эйнштейном?  Он  честь  честью  составил
завещание, согласно  которому  его должны были  кремировать. Воля  покойного
была исполнена, но  тут самый  верный и преданный  его  ученик решил, что не
может жить  без взгляда учителя. И  вот  перед  кремацией  он вынул  глазные
яблоки  учителя и опустил их в банку  со спиртом, чтобы они смотрели на него
до тех самых пор, пока он сам не отдаст богу  душу. Вот почему я тебе только
что  сказала, что вся наша  надежда на  огонь  крематория. Это  единственная
абсолютная смерть. И  я не хочу никакой другой. Я, Жан-Марк, хочу абсолютной
смерти.
     После недолгого перерыва в комнату снова ворвались удары молотков.
     -- Только обратившись в пепел, я буду уверена, что никогда их больше не
услышу.
     -- Да что ты такое городишь, Шанталь?
     Она смерила его  взглядом, потом отвернулась: ее опять душило волнение.
Но взволнована  на  сей  раз  она была  не тем,  что  только что сказала,  а
изменившимся голосом Жана-Марка, в котором звучало нескрываемое участие.
19
     На следующий день она поехала на кладбище, которое посещала хотя бы раз
в  месяц,  замерла над  могилой сына. Бывая там, она всегда разговаривала  с
ним, вот  и сегодня ей нужно было  объясниться, оправдаться, и  она  сказала
ему: милый мой, миленький, не думай, что я  тебя не люблю или не любила,  но
как  раз потому, что  я тебя любила, я не  могла бы сделаться такой, какая я
теперь есть, если бы  ты не оставил  меня. Невозможно иметь ребенка  и ни во
что не ставить весь свет, потому что мы произвели его на этот свет, каков бы
он ни был. Ребенок заставляет нас привязаться к миру, поддакивать любому его
слову, участвовать в  его суете, принимать всерьез  любую его глупость. Уйдя
из жизни, ты лишил меня радости быть с тобой, но заодно даровал мне свободу.
Свободу стоять лицом к лицу с миром, который мне совсем не мил. И я не милую
мир именно потому, что в нем больше нет тебя. Мои мрачные мысли уже не могут
принести  тебе никакого вреда.  И  теперь,  через  столько лет  после твоего
ухода, я могу сказать тебе, что  осознала твою смерть  как подарок и в конце
концов приняла его, как бы этот дар ни был ужасен.
20
     На следующее утро она опять обнаружила  в  ящике  конверт, а  в нем  --
письмо, написанное тем же незнакомым почерком. В нем не было и следа прежней
лаконичной  легковесности.  Оно смахивало  на  подробный  отчет.  "В прошлую
субботу, -- сообщал ее корреспондент, -- Вы вышли из дому в девять  двадцать
пять, чуть раньше, чем обычно. Я было двинулся к Вашей автобусной остановке,
но Вы пошли в противоположную сторону. Неся в руках чемоданчик, вы заглянули
в химчистку. Хозяйка Вас хорошо знает, а быть  может, и любит.  Я наблюдал с
улицы:  она прямо вся  расцвела, как только  Вас  увидела, и  Вам это  было,
разумеется, приятно. До меня донесся ее смех, вызванный Вашим появлением, --
смех,  в  котором  сквозил  отсвет Вашего  лица.  Потом Вы  вышли  с  полным
чемоданом.  Что в нем было -- Ваши  свитера,  скатерти или  белье? Во всяком
случае,  этот чемоданчик казался искусственным продолжением Вас самой, Вашей
жизни".  Дальше незнакомец описывал  ее платье  и жемчужное ожерелье:  "Этих
жемчугов я на  Вас  прежде  не  видел. Чудо как хороши. Их розоватый оттенок
очень Вам идет. Прямо-таки Вас озаряет".
     Это послание было подписано: С. Д. Б. Это ее заинтриговало.  Под первым
письмом подписи не было, и она  могла  подумать, что этот аноним был, как бы
это  сказать,  искренним.  Какой-то  незнакомец  просто-напросто  послал  ей
привет, чтобы тут же бесследно исчезнуть. А подпись, пусть даже сокращенная,
свидетельствовала  о  его   намерении  открыться,   пусть  не  сразу,  пусть
постепенно,  но неизбежно. С. Д.  Б., повторяла она  с улыбкой: Сириль-Дидье
Бургиба. Серж-Давид Барберусса.
     Она  принялась  размышлять  над текстом:  этот  человек,  должно  быть,
следовал  за нею по улице; "Я хожу  за Вами по  пятам", -- писал он в первом
письме; стало  быть, она должна была его видеть. Но она и  обычно смотрит на
мир без особого интереса, а в тот день и подавно -- ведь с нею был Жан-Марк.
К тому же  это именно  он, а  не  она  рассмешил  хозяйку  химчистки,  да  и
чемоданчик нес тоже он. Она  перечла строчку о чемоданчике, который "казался
искусственным продолжением Вас самой, Вашей жизни".  Как  это чемоданчик мог
показаться "продолжением ее жизни", если она его не  несла? Не  был  ли этим
"продолжением  жизни" сам Жан-Марк?  Не  хотел  ли  ее  корреспондент  таким
образом  уколоть исподтишка ее  возлюбленного?  И  тут же,  придя  в хорошее
настроение, она осознала  весь комизм  своей  реакции:  вольно  ей  защищать
Жана-Марка даже от воображаемого приставалы!
     Как  и в первый раз, она не  знала, что делать с  письмом,  и пантомима
сомнений в ее исполнении повторилась:  она заглянула  в унитаз,  совсем было
решив  бросить письмо  туда, порвала конверт  в мелкие клочья и спустила  их
вместе с водой, потом сложила письмо, отнесла к  себе в спальню и сунула под
стопку   лифчиков.   Склонившись  над   бельевым   ящиком,  услышала   скрип
открывающейся двери. Быстренько  закрыла ящик и обернулась: на  пороге стоял
Жан-Марк.
     Медленно  подошел  к   ней,   окинул   незнакомым  взглядом,  неприятно
пристальным, а приблизившись вплотную, взял за локти и, застыв сантиметрах в
тридцати, все продолжал разглядывать. Смутившись от всего этого, она была не
в  силах  раскрыть рта.  Когда ее  замешательство сделалось невыносимым,  он
прижал ее к себе и, рассмеявшись, сказал:
     --  Я  просто  хотел  взглянуть на твое  веко: оно  увлажняет  роговицу
точь-в-точь как "дворник" -- ветровое стекло.
21
     Со времен своей последней встречи с Ф. он все раздумывал над этим: глаз
--  окно души; средоточие красоты лица; точка, где  сосредоточена  подлинная
суть личности;  но  в то же время  орган  зрения,  который нужно  без  конца
смачивать, увлажнять, обмывать  специальной  солоноватой жидкостью.  Взгляд,
величайшее из чудес, дарованных человеку, регулярно затмевается механическим
движением века,  которое  его увлажняет. Как  ветровое  стекло,  увлажняемое
"дворником".  Впрочем,  теперь  скорость "дворника" можно регулировать: одно
движение в десять секунд, почти такой же ритм, которому подчиняется веко.
     Жан-Марк  вглядывается в  глаза  тех,  с кем  ему  приходится говорить,
наблюдая за движением века; оказывается, что это  не  так-то  легко.  Мы  не
осознаем мерцания век. И он говорит себе: во  что я всматриваюсь чаще всего,
как не в  глаза собеседников, стало быть, в  их  мигающие веки? И все же  не
замечаю этого мигания. Я упускаю из виду то, что у меня прямо перед глазами.
     И  еще он говорит себе вот что:  орудуя в  своей мастерской, Господь по
чистой случайности нашел модель тела, чьей душой все мы должны стать хотя бы
на мгновение ока. Но как  плачевна участь души, оказавшейся в сработанном на
скорую руку  теле, чьи глаза были бы не способны ничего видеть, если  их  не
увлажнять каждые десять-двадцать секунд! Как после всего этого поверить, что
находящийся лицом к лицу с нами  человек -- существо свободное, независимое,
самодовлеющее?  Как поверить, что его тело --  верное  отражение обитающей в
нем души? Чтобы поверить во все  это, следовало  бы  забыть  о беспрестанном
моргании век. Забыть о кустарной  мастерской, в которой изготовлены все  мы.
Следовало бы подчиниться договору, обрекающему нас на забвение. Ведь  он был
навязан нам самим Господом Богом.
     Но между детством и отрочеством  Жана-Марка наверняка  же был  недолгий
промежуток, когда он еще и понятия не имел об  этом договоре забвения, когда
он отрешенно следил, как веко скользит по глазному яблоку: он констатировал,
что  глаз  --  это вовсе не  окно, заглянув  в которое  можно увидеть  душу,
неповторимую и чудодейственную,  а  кое-как сработанный механизм, запущенный
кем-то  в  незапамятные  времена.  И  потому  момент  внезапного  юношеского
озарения непременно должен был оказаться шоковым. "Ты остановился, -- сказал
ему Ф.,-- смерил  меня взглядом и произнес тоном, не допускающим возражения:
а  мне стоит  лишь увидеть, как она моргнет..." Жан-Марк  не помнил об этом.
Это был  шок, обреченный  на  забвение.  Он и в самом  деле забыл  бы о  нем
навсегда, если бы не напоминание Ф.
     Погруженный  в  эти мысли, он вернулся домой и отворил дверь в  спальню
Шанталь. Она что-то убирала в  бельевой шкафчик, и  Жану-Марку  пришло на ум
взглянуть  на ее веко,  скользящее  по  глазу, которое казалось ему окном ее
невыразимой души. Подошел, взял Шанталь за локти,  всмотрелся в глаза; она и
в  самом деле моргала,  даже чаще, чем следует, словно  он устроил ей что-то
вроде испытания.
     Он видел, как ее  веко скользит вверх и вниз, быстро, слишком быстро, и
ему  захотелось   вновь   пережить   свое  собственное   ощущение,  ощущение
шестнадцатилетнего Жана-Марка, которому этот глазной механизм казался чем-то
безнадежно  разочаровывающим. Но необычная быстрота мигания  скорее  умилила
его,  нежели  разочаровала:  в "дворнике",  протирающем глаза  Шанталь,  ему
почудилось  крыло  ее  души -- трепетное,  испуганное,  отбивающееся.  Чтобы
скрыть это внезапно налетевшее на него чувство, он прижал ее к груди.
     А когда разжал объятия, увидел  все  ее лицо, смущенное, растерянное. И
сказал ей:
     -- Я  просто хотел взглянуть на твое веко: оно увлажняет роговицу глаза
точь-в-точь как "дворник" -- ветровое стекло.
     --  Не понимаю, о  чем это  ты  говоришь,  -- отозвалась  она,  тут  же
справившись со своим замешательством.
     И он стал ей  рассказывать  о  забытом воспоминании, которое пробудил в
нем его бывший друг.

22
     --  Когда  Ф.  напомнил  мне  об одной  фразе, которую я якобы обронил,
будучи лицеистом, мне показалось, что он порет явную чушь.
     -- Ну уж нет, -- сказала Шанталь, -- насколько я тебя знаю, ты и впрямь
мог ляпнуть что-нибудь  в этом духе. Все сходится. Ты только вспомни, как ты
пытался заниматься медициной!
     Он  был далек  от  недооценки  того  магического  мига,  когда  мужчина
выбирает  свою  будущую профессию.  Прекрасно  сознавая,  что жизнь  слишком
коротка и выбор этот может оказаться непоправимым, он изводился оттого,  что
ни одна из профессий не привлекает его больше другой. Скептически  перебирал
ассортимент предлагавшихся ему  возможностей: прокурор, посвящающий всю свою
жизнь  преследованию  себе  подобных;  учитель, козел  отпущения  для  плохо
воспитанной   детворы;   технические  дисциплины,  чей   прогресс   ведет  к
малоощутимой выгоде  и явному вреду; столь  же  напыщенное,  сколь и пустое,
суесловие наук  гуманитарных;  оформление  интерьеров (оно  влекло  его  как
память о  дедушке,  кормившемся  столярным ремеслом), полностью зависящее от
веяний  моды, которую он  презирал; ремесло бедных аптекарей, сводившееся  к
продаже всевозможных пакетов и пузырьков. И когда он вопрошал себя: да какое
же ремесло можно выбрать на всю жизнь, его внутренний голос тут же терял дар
речи.  Остановившись в конце  концов на медицине,  он  пошел  на поводу не у
какого-то тайного влечения, а у бескорыстного  идеализма,  медицина казалась
ему единственным  занятием, безусловно приносящим  пользу людям, а к тому же
технический прогресс в этой области был  чреват лишь минимумом отрицательных
последствий.
     Разочарование  не  заставило себя ждать, когда на втором курсе пришлось
проводить немало времени в анатомичке: там ему суждено было испытать шок, от
которого он так и не  оправился:  он оказался  не способен  заглянуть в лицо
смерти; чуть позже до него  дошло, что истина была еще страшнее: он оказался
не   способен  взглянуть   на  тело,  на   его   роковое,   безответственное
несовершенство; на часовой механизм разложения,  неумолимо  властвующий  над
ним; на его кровь, его внутренности, его страдания.
     Когда  он  говорил  Ф.  о  своем  отвращении   к  мигающему  веку,  ему
исполнилось,  должно  быть,  лет  шестнадцать.  А  когда  он  решил  изучать
медицину,  стукнуло,  наверное,  девятнадцать; уже  успев  подписать договор
забвения, он  не помнил о том, что сказал другу три года назад. Тем хуже для
него.  Это воспоминание  могло бы послужить ему  предостережением. Могло  бы
подсказать,  что его выбор в пользу медицины был чисто теоретическим, что он
остановился на нем, не имея ни малейшего понятия о себе самом.
23
     Шанталь  исподтишка,  но  внимательно  оглядывалась  вокруг,   стараясь
высмотреть  своего  корреспондента. На  углу  их улицы  приткнулось  бистро:
идеальное  местечко   для  того,   кто  решил  бы   ее  выслеживать;  оттуда
просматривается  подъезд  ее дома, две улицы,  по  которым  она ходит каждый
день,  и остановка ее автобуса.  Она вошла,  присела  за  столик и принялась
разглядывать клиентов. Заметила  у стойки молодого человека: увидев, как она
вош