ны"  столь  сильно
врезалась в его сознание; произнося ее, Шанталь выглядела  неузнаваемой. Эта
фраза  была  совсем  на  нее  не  похожа. Так же,  как  и  лицо,  словно  бы
озлобившееся,  словно  бы  постаревшее.  Первой  его  реакцией была  вспышка
ревности: как это ее  может трогать невнимание посторонних, если  он сам, не
далее как сегодняшним утром, был готов упасть бездыханным там на пляже, лишь
бы поскорее очутиться рядом с  ней?  Но не прошло и часа, как он стал думать
иначе: каждая  женщина определяет степень  своей убывающей привлекательности
по  тому интересу или равнодушию,  которые проявляют к  ее телу  мужчины. Не
смешно ли обижаться на это? И однако, даже не чувствуя себя обиженным, он не
мог с нею  согласиться. Ибо легкие  следы старения (она  была на четыре года
старше его) он приметил на ее лице уже в день их первой встречи. Ее красота,
так поразившая  его тогда, нисколько ее  не молодила; скорее  можно  было бы
сказать, что годы придавали этой красоте особую выразительность.
     Фраза Шанталь все  не шла  у него из головы,  и  он  принялся  сочинять
воображаемую  историю ее тела: оно  было затеряно среди миллионов других тел
вплоть  до  того  дня, когда на нем  остановился чей-то  страстный  взгляд и
выхватил его  из  расплывчатого  множества;  потом  взглядов  становится все
больше,  они  воспламеняют  это  тело,  несущееся  отныне  по  миру  подобно
пылающему  факелу;  для  него наступает пора  светоносной  славы,  но вскоре
взглядов  становится все меньше,  свет мало-помалу начинает угасать -- и так
вплоть  до  того  дня, когда это тело, полупрозрачное, призрачное, а потом и
вовсе  незримое, начинает бродить  по  улицам  в виде крохотного  бездомного
небытия. И  посреди  этого пути, ведущего  от первой  незримости  ко второй,
мерцает фраза  "на  меня больше  не  оглядываются мужчины", мерцает,  словно
красная сигнальная лампочка,  извещающая о том, что неуклонное угасание тела
уже началось.
     Сколько бы он ни твердил ей о том, как он ее любит и какой красивой она
ему кажется,  его  влюбленный взгляд все равно не  мог бы ее утешить. Потому
что взгляд любви  --  это взгляд, говорящий об одиночестве. Жан-Марк думал о
любви-одиночестве  двух  состарившихся   существ,  ставших  невидимками  для
других: печальное  одиночество,  прообраз  смерти. Нет, она  нуждается не во
взгляде любви, а в множестве взглядов чужих, грубых,  похотливых, таких, что
останавливались бы на ней без намека  на симпатию, избирательность, нежность
или хотя бы вежливость --  фатально и неотвратимо. Такие взгляды  удерживали
бы ее в людском обществе. Взгляд любви разлучает ее с ним.
     С горечью он вспоминал о головокружительно быстром начале их любви. Ему
не   пришлось  ее  завоевывать:  она  была  завоевана   в   первый  же  миг.
Оборачиваться на нее? С какой  стати. Она с  самого начала была с ним, подле
него, напротив него. С самого начала он взял на себя роль сильного, а она --
роль слабой. И это неравенство легло в основу их любви. Неравенство ничем не
оправдываемое, единственное в своем  роде.  Она оказалась слабее, потому что
была старше.
14
     Когда ей  было лет шестнадцать-семнадцать,  она обожала  одну метафору;
придумала ли ее она сама, услышала ли где-то, вычитала? Все это не важно: ей
хотелось  быть  запахом  розы,  запахом  всепроникающим  и  неотразимым;  ей
хотелось розовым ароматом войти во всех  на свете мужчин  и их руками обнять
всю землю. Всепроникающий аромат  розы: метафора  приключения.  Эта метафора
звучала  на  пороге   ее   зрелости  как   романтическое  обещание  сладкого
беспутства, как приглашение к путешествию от мужчины к мужчине. Но поскольку
она не была  рождена для того,  чтобы менять  любовников,  эта лирическая  и
смутная мечта быстро увяла  после замужества, которое обещало быть спокойным
и счастливым.
     Много позже, когда она рассталась с первым мужем и уже который год жила
с  Жаном-Марком,  им довелось  как-то оказаться  на  морском побережье:  они
обедали на дощатой террасе над самой водой; от всего этого у нее сохранилось
ярчайшее  впечатление белизны;  доски,  столы, стулья, скатерти  -- все было
белым,  стекла фонарей  на набережной были выкрашены в белую  краску,  белый
свет  из  лампочек струился в еще не  померкшее  летнее небо, где луна, тоже
совершенно белая, так и выбеливала все вокруг. Но вот что странно: купаясь в
этой белизне, она мучилась от невыносимой тоски по Жану-Марку.
     Тоски? Какая еще тоска могла ее томить, если он сидел тут же, напротив?
Как можно  страдать от отсутствия того,  кто  присутствует? (Жан-Марк мог бы
ответить:  страдать от  тоски по  любимому  в его присутствии  можно  в  том
случае, если тебе дано провидеть будущее, в котором его  не будет; если  его
смерть, хоть и незримо, уже начинает мерещиться тебе.)
     В те  минуты странной тоски,  охватившей ее на морском  побережье,  она
внезапно  вспомнила  о  своем  покойном  сынишке --  и  ее захлестнула волна
счастья. В следующее мгновенье, вероятно, она ужаснулась этому чувству. Но с
чувствами никто  из нас сладить не в силах, они  возникают сами  собой и  не
поддаются никакому контролю. Позволительно раскаяться в каком-то поступке, в
каких-то  словах,  но  раскаиваться  в каком-то  чувстве  невозможно  просто
потому, что мы не властны над  ним. Воспоминание о мертвом ребенке исполнило
ее  счастья,  и  она  могла  только  задаваться вопросом, что  бы  оно могло
значить. Ответ был ясен:  это  означало, что ее  присутствие  здесь, рядом с
Жаном-Марком, было абсолютным и что оно могло быть абсолютным лишь благодаря
отсутствию  ее сына. Она чувствовала себя счастливой  оттого, что ее ребенок
мертв. Сидя напротив Жана-Марка, она хотела вслух сказать ему об этом, но не
осмелилась. Она не была уверена  в его  реакции, боялась,  что покажется ему
каким-то чудовищем.
     Она  наслаждалась  полным отсутствием приключений. Приключение: удобный
случай обнять весь  мир. А ей не хотелось больше  обнимать весь мир. Она уже
не жаждала всего мира.
     Она наслаждалась счастьем жить без приключений и без жажды приключений.
Она вспомнила о  своей девичьей метафоре и увидела розу, которая  увядала --
стремительно, словно на  ускоренной киноленте, увядала до тех  пор,  пока от
нее не  остался один тонкий почерневший стебель, окончательно растворявшийся
в белой вечерней вселенной: розу поглотила белизна.
     В тот же вечер,  почти  на грани  сна (Жан-Марк  уже спал), она еще раз
вспомнила о своем мертвом ребенке,и воспоминание это снова повлекло за собой
соблазнительный наплыв счастья. И  тогда она  сказала себе, что  ее любовь к
Жану-Марку -- это настоящая ересь, нарушение неписаных законов человеческого
сообщества, от которого  она  все больше и  больше  отдалялась;  она сказала
себе,  что должна  держать в тайне  всю непомерность своей  любви, чтобы  не
возбуждать в других завистливого негодования.
15
     Утром  она всегда  выходила из дому  первой и открывала  почтовый ящик,
оставляя в нем письма, адресованные  Жану-Марку,  и забирая свои. В  то утро
она обнаружила  два  письма: одно на имя Жана-Марка  (она взглянула на  него
мельком: штамп был брюссельский),  второе -- на ее имя, но без адреса и  без
марки. Кто-то опустил его в ящик сам. Второпях она сунула его  в сумочку, не
распечатав,  и  бросилась  к  автобусу.  Устроившись  на сиденье,  разорвала
конверт;  письмо состояло всего из одной  строчки: "Я хожу за Вами по пятам,
Вы красивая, очень красивая".
     Первое  впечатление  было  неприятным.  Какому-то  типу,  безо  всякого
разрешения, вздумалось  вторгнуться в ее жизнь, обратить на себя ее внимание
(ее  способность  проявлять  к   кому-то   внимание  была  заторможенной,  и
недоставало энергии, чтобы эту способность развить), короче говоря, пристать
к  ней  как  банный лист.  Какой  женщине не  доводилось  получать  подобные
послания? Она перечла письмо и сообразила, что сидящая рядом с нею дама тоже
могла его прочесть.  Убрала  его  в  сумочку и осмотрелась вокруг. Пассажиры
сидели,  рассеянно  глядя  в  окна,  две девушки  нарочито громко  смеялись,
молодой  негр,  стоявший у дверей,  высокий  и привлекательный, косился в ее
сторону,  какая-то  женщина уткнулась в  книжку -- ей, наверное, было далеко
ехать.
     Сидя в автобусе, она  обычно не обращала внимания на окружающих. Теперь
же ей казалось, что все оглядывают  ее, да и сама она  оглядывала всех -- уж
не  письмо ли было тому причиной?  Неужели среди пассажиров всегда находятся
такие, как этот  негр,  не сводящий  с нее  глаз? Она  одарила  его улыбкой,
словно он знал  то, что  она  только что  прочла.  А  не  он  ли сочинил это
послание? Тут  же отогнав от себя эту дурацкую мысль, она  поднялась,  чтобы
выйти  на  следующей  остановке.  Ей  нужно  было  пройти мимо  чернокожего,
загородившего проход к дверям, и это смутило  ее. Когда она  оказалась почти
рядом  с  ним,  автобус  резко  затормозил,  ее качнуло,  негр,  по-прежнему
пялившийся на нее, прыснул со смеху.  Выйдя из автобуса, она  подумала: нет,
это не флирт, это  просто  насмешка, зубоскальство. Этот ехидный смех  целый
день не смолкал у нее в ушах, звуча как дурное  предзнаменование.  В конторе
она  еще  раза  два-три  заглянула  в  письмо,  а  вернувшись  домой,  стала
раздумывать, что же с ним делать.  Показать  Жану-Марку? Это было бы слишком
бестактно: еще  подумает,  что  она перед  ним  хвастается! Уничтожить? Само
собой.  Она  пошла в туалет и, склонившись  над  унитазом,  заглянула  в его
влажную  горловину; порвала конверт в клочья, выкинула их, спустила  воду, а
письмо сложила и отнесла к себе в спальню. Открыла бельевой шкаф, сунула его
под стопку  лифчиков.  Тут  до нее снова донесся ехидный смех чернокожего, и
она  сказала себе, что  ничем не  отличается от других женщин; лифчики сразу
показались ей какими-то вульгарными и бабскими.
16
     Примерно через час, вернувшись домой, Жан-Марк показал Шанталь письмо с
уведомлением: "Я его достал утром из ящика. Ф. скончался".
     Шанталь была  почти довольна тем, что это письмо, куда более серьезное,
чем то, обращенное к  ней, как бы перечеркнуло  всю смехотворность  первого.
Она взяла Жана-Марка под руку, прошла с ним в гостиную, уселась напротив:
     -- Как ни говори, оно потрясло тебя.
     --  Нет, --  сказал  Жан-Марк, -- или,  вернее, я потрясен тем,  что не
испытал никакого потрясения.
     -- Значит, ты его даже теперь не простил?
     -- Я  простил  ему  все. Но дело не в этом. Помнится, я  тебе говорил о
странном чувстве радости,  которое я испытал, когда в свое время решил с ним
больше не  встречаться. Я был холоден как сосулька -- и радовался этому. Так
вот, его кончина никак не повлияла на это чувство.
     -- Ты меня пугаешь. Ты меня правда пугаешь.
     Жан-Марк  встал,  принес бутылку  коньяка  и  две  рюмки. И  продолжал,
отхлебнув глоток:
     -- Под конец  нашей встречи в больнице  он начал пересказывать мне свои
воспоминания. Напомнил о  том, что я будто бы  говорил  ему,  когда мне было
шестнадцать лет. И тут я понял, в чем  состоит  единственный смысл дружбы --
такой, как  она понимается в  наши дни. Дружба необходима человеку для того,
чтобы у него  как следует  работала память. Помнить о своем  прошлом,  вечно
хранить  его в  душе  --  таково  необходимое условие, позволяющее  нам, как
говорится, сберечь цельность нашего "я".  Чтобы это "я"  не съеживалось,  не
утрачивало  своей  полноты, его нужно орошать воспоминаниями, как  горшок  с
цветами,  а такая поливка невозможна без постоянного  общения со свидетелями
прошлого,  то  есть с  друзьями.  Они -- наше зеркало,  наша память;  от них
требуется лишь одно -- хотя бы время от времени протирать это зеркало, чтобы
мы могли в него смотреться.  Но мне наплевать на то, что я делал в лицее! Со
времен  моей  юности, а  может быть, и  со  времени детства я жаждал  совсем
другого: дружбы как наивысшей ценности, не сравнимой со всеми остальными.  Я
повторял себе: если мне придется выбирать  между  истиной и другом, я выберу
друга. Я  говорил это не  для бравады, я и в самом  деле так думал. Теперь я
понимаю, что эта формула выглядит устаревшей. Она годилась для Ахилла, друга
Патрокла,  для мушкетеров  Александра  Дюма,  даже  для  Санчо  Пансы и  его
хозяина, несмотря на все их перепалки. А для  нас она --  пустой звук. Я так
погряз в своем  теперешнем пессимизме,  что  уже  готов  предпочесть  истину
дружбе.
     Он отпил второй глоток:
     -- Дружба  была для  меня доказательством того, что на свете существует
нечто более могущественное, чем идеология, религия или нация. Четверо друзей
из романа Дюма нередко оказываются в противоположных лагерях, им  приходится
сражаться друг с другом. Но это  никак  не отражается  на  их дружбе, они не
отрекаются от взаимопомощи, осуществляя ее тайком,  с хитрецой,  посмеиваясь
над  разноречивыми  истинами  своих лагерей.  Они поставили свою дружбу выше
истины, правоты, приказа, выше короля, выше королевы, выше всего на свете.
     Шанталь погладила руку Жану-Марку, и после паузы он добавил:
     -- Дюма написал свою истории о мушкетерах с  отступом в прошлое на  два
столетия. Неужели и он уже тосковал  об утраченной вселенной, имя которой --
дружба? Или исчезновение дружбы -- это феномен совсем недавний?
     -- Я не в силах  тебе ответить. Дружба  -- это проблема, не  касающаяся
женщин.
     -- Что ты этим хочешь сказать?
     --  То,  что   говорю.  Дружба   --  это   мужская   проблема.  Мужская
разновидность романтики. Не наша.
     Хлебнув коньяку, Жан-Марк вернулся к своим идеям:
     -- Как зародилась дружба?  Наверное,  как союз  против  любых напастей,
союз,  без  которого  мужчина   оказался  бы  безоружным   лицом  к  лицу  с
неприятелями. Быть может, теперь ему уже нет жизненной необходимости в таком
союзе.
     -- Неприятели всегда найдутся.
     -- Да, но  теперь они незримы и анонимны.  Это власти, законы. Чем тебе
поможет самый лучший друг, если у тебя под окнами решат строить аэродром или
когда  тебя  увольняют с работы?  Вступиться в твою защиту может лишь  нечто
анонимное   и   незримое,  организация  социальной  помощи,  например,   или
ассоциация  по  защите  прав  потребителей, или  коллегия адвокатов.  Дружба
теперь  не подвергается  никаким испытаниям.  У  нас  нет больше возможности
вынести раненого  друга с поля битвы или обнажить шпагу, чтобы защитить  его
от бандитов.  Мы  бредем по жизни, не подвергаясь серьезным опасностям, но и
не зная о том, что такое дружба.
     -- Будь этот так, ты должен был бы помириться с Ф.
     -- Охотно допускаю, что он не понял бы моих  упреков,  вздумай я их ему
выкладывать. Когда на меня набросились другие, он набрал в рот воды. Но буду
справедливым:  он рассматривал  свое молчание  как  проявление мужества. Мне
говорили, будто бы он даже хвастался тем, что нашел в себе силы не поддаться
царившему в  зале  психозу  и не  проронил  ни слова, которое могло  бы  мне
навредить. Стало быть, он считал, что совесть у него чиста,  и потому должен
был почувствовать себя уязвленным, когда я ни с того ни с сего порвал с ним.
Я  был  не  прав,  обидевшись  на  него сильнее,  чем того  заслуживала  его
нейтральная  позиция. Если  бы он решился выступить в мою защиту  среди этих
озлобленных  и недобрых  людишек, ему  самому грозили  бы опала,  конфликты,
неприятности. Разве я мог требовать от него такого шага?  Тем  более  что он
был моим  другом! С моей стороны это было бы  совсем  не  по-дружески. Скажу
по-другому: это было бы просто невежливо. Ибо дружба, лишенная своей прежней
сути,  превратилась  теперь  в  некий  договор,  предусматривающий  взаимное
соблюдение  приличий, короче, в  обязательство  вежливости.  А  разве  можно
назвать вежливой обращенную к другу просьбу, которая могла бы как-то ущемить
его, доставить ему неприятность?
     -- Ну конечно, так оно  и есть. Только  не мог бы ты говорить обо  всем
этом без горечи? И без иронии.
     -- Я и говорю без иронии. Так оно и есть.
     -- Если ты сталкиваешься с ненавистью, если  на тебя валят вину за все,
если тебя  бросают  на  съедение  зверью, ты можешь ожидать со стороны своих
знакомых  двойственной реакции:  одни  присоединятся к терзающей тебя своре,
другие же сделают вид, будто ничего не видели и ни о чем не слышали, так что
ты  сможешь   продолжать  с  ними  общаться.  К  этой  второй  категории  --
сдержанной, деликатной  -- и принадлежат  твои  друзья.  Друзья в теперешнем
смысле слова. Послушай, Жан-Марк, все это известно мне давным-давно.
17
     На  экране   виден   чей-то   зад   в   горизонтальном   положении   --
соблазнительный, пикантный,  поданный  крупным  планом.  Его  нежно  ласкает
чья-то  рука, упиваясь прелестями  этой нагой  плоти, покорной,  податливой.
Потом камера  отъезжает  -- и  мы  видим  это  тело  целиком, оно  лежит  на
маленькой  кроватке: это младенец, над которым склонилась мать. В  следующем
эпизоде она берет его на руки, ее чуть приоткрытые губы припадают к нежному,
влажному, широко открытому ротику ребенка. Тут камера снова приближается  --
и  тот  же  самый поцелуй,  показанный отдельно,  крупным  планом,  внезапно
превращается в страстное любовное лобзание.
     Леруа прерывает показ:
     --  Мы всегда гонимся  за большинством.  Совсем как  кандидаты  на пост
президента Соединенных Штатов во время  предвыборной  кампании. Мы заключаем
нашу  продукцию  в магический круг  образов,  способных привлечь  наибольшее
количество  покупателей.  Занимаясь  поисками   таких  образов,  мы  склонны
переоценивать значение сексуальности. Я  хочу  предостеречь  вас от подобной
переоценки.  Ведь   только   незначительное  меньшинство  людей   и   впрямь
наслаждается сексуальной жизнью.
     Леруа   делает   паузу,   упиваясь   удивлением   небольшого   собрания
сотрудников, которых он  раз в  неделю приглашает  на  семинар,  посвященный
очередной рекламной кампании, программе, афише. Они давно уже знают, что  их
начальнику  больше всего  льстит не их поспешное  одобрение, а их удивление.
Именно  поэтому  одна  изысканная  дама  не  первой  молодости  с множеством
перстней на костлявых пальцах дерзает ему противоречить:
     -- Все опросы общественного мнения свидетельствуют об обратном!
     -- Ну  разумеется, -- отозвался Леруа. -- Если кто-нибудь, дорогая моя,
вздумает опрашивать вас на предмет вашей сексуальности, разве вы скажете ему
правду? Даже если  человек, задающий вам этот вопрос, не знает вашего имени,
даже если он обращается к  вам по телефону и не может видеть вашего лица, вы
все равно соврете:  "Любите  ли вы трахаться?" -- "Да,  еще как!"  -- "И  по
скольку  раз в день?" --  "Раз по шесть!" -- "Любите ли  вы  извращения?" --
"Безумно!"  Но  все это  --  сплошная  показуха. С коммерческой точки зрения
эротика  -- штука двусмысленная, ибо если все на свете вожделеют эротической
жизни, то  они  же и  ненавидят  ее  по  причине сопровождающих ее напастей,
обманов, неисполнимых желаний, комплексов и прочих неприятностей.
     Он снова прокрутил перед участниками семинара тот же эпизод телефильма:
Шанталь смотрела на  поданные  крупным  планом  влажные  губы, приникающие к
другим влажным губам, отдавая себе отчет (впервые в жизни столь определенный
и  ясный), что она с Жаном-Марком никогда вот так не целовалась. Это ее даже
удивило: неужели и впрямь никогда?
     Нет. Было такое -- тогда они еще не знали друг друга по имени, Сидели в
просторном  зале  горной  гостиницы  среди   пьющих  и  болтающих  клиентов,
обменивались   какими-то   банальными   репликами,   но    тон   их   беседы
свидетельствовал о  том,  что  они  страстно  желают  друг друга, и тут  они
выскользнули в  пустынный коридор и, ни слова больше  не  говоря,  принялись
целоваться. Она открыла рот и сунула  язык в  рот Жана-Марка, чтобы вылизать
все,  что окажется  там  внутри.  Прыть,  проявленная  их  языками, была  не
чув