, а по другую виднелся парк за черной оградой. На дорожке
вдоль  ограды парка стояла деревянная скамья; он сел  на нее. Он  чувствовал
себя усталым, ему хотелось лечь на скамью и вытянуться во весь рост. Вот так
это  и  начинается, подумалось ему.  В один  прекрасный день  забираешься  с
ногами на скамью, а потом, когда приходит ночь, засыпаешь. В один прекрасный
день оказываешься среди бродяг и сам становишься бродягой.
     Вот почему он изо всех сил старался перебороть усталость и сидел прямо,
как отличник в классе.  Позади него  темнел парк, а перед ним, по ту сторону
дороги,  стояли  дома,  совершенно  одинаковые, белые,  трехэтажные, с двумя
колоннами  у  дверей  и  четырьмя  окнами  на  каждом  этаже. Он внимательно
оглядывал каждого из проходивших по этой  малолюдной  улице. Он решил сидеть
так до  тех пор, пока  не увидит Шанталь. Что ему еще оставалось сделать для
нее, для них обоих? Только ожидать.
     Внезапно, метрах  в тридцати справа, зажглись все окна одного из домов,
а изнутри  кто-то задернул красные занавески. Жан-Марк подумал было, что там
затеяла пирушку какая-нибудь веселая компания. Но удивительно, как это он не
заметил гостей, входящих в дом; неужели все собрались там уже давно и только
теперь решили включить свет? А может быть, он, сам того не заметив, заснул и
прозевал  сбор приглашенных? Господи боже, а что,  если он вот так, во  сне,
проворонил  и Шанталь? И тут же  его как молнией поразила мысль о задуманной
здесь оргии; он  вспомнил слова "ты сам отлично знаешь, почему в  Лондон", и
это "ты сам отлично знаешь" внезапно открылось  перед ним  в совершенно ином
свете: Лондон  --  это город англичанина, британца,  Британика;  это ему она
звонила с  вокзала, это ради встречи с ним она оторвалась от Леруа, от своих
коллег, ото всех.
     Его охватило чувство ревности, непомерной и мучительной, совсем  не той
абстрактной,  ментальной ревности, какую  он  испытывал, когда,  стоя  перед
открытым шкафом,  задавался чисто теоретическим вопросом о  том, способна ли
Шанталь ему  изменить, -- нет,  то была ревность,  которую он знавал в  пору
юности, -- пронзительная,  болезненная, невыносимая. Он представил себе, как
Шанталь отдается другим,  отдается покорно и  самозабвенно, и  почувствовал,
что не в силах больше сдержаться. Вскочил, и помчался к дому. Его совершенно
белую дверь освещал фонарь.  Он  повернул ручку, дверь открылась, он  вошел,
увидел лестницу, застланную красным ковром, услышал шум голосов, поднялся до
просторной площадки второго этажа,  во всю ширину  занятой длинной вешалкой,
на  которой висели не только плащи, но и (сердце его снова дрогнуло) женские
платья  и мужские  рубашки.  Вне  себя от бешенства,  он проскочил весь этот
гардероб и  очутился перед  большой двустворчатой дверью, тоже  белой, и тут
чья-то  тяжелая  ладонь  опустилась  на его  ноющее  плечо.  Он  обернулся и
почувствовал у себя  на  щеке  дыхание  какого-то здоровяка  в тенниске  и с
наколками на руках, который что-то говорил ему по-английски.
     Он попытался  стряхнуть с  себя эту  ладонь,  все больнее сжимавшую его
плечо и  толкавшую его к лестнице. Там, пытаясь хоть как-то освободиться, он
споткнулся и  лишь  в  самый  последний  момент  сумел уцепиться за  перила.
Чувствуя себя побежденным, он медленно заковылял вниз. Тип с наколками шагал
вслед, и когда Жан-Марк в нерешительности замер перед дверью, прокричал  ему
что-то по-английски и взмахом руки велел убираться.

46
     Образ групповухи преследовал Шанталь уже давно,  он присутствовал  в ее
смутных  снах, в воображении и даже  в  разговорах с Жаном-Марком, который в
один прекрасный (и  такой теперь далекий)  день  признался ей: я  был бы  не
прочь в ней поучаствовать, но при одном условии --  чтобы в решающий миг все
присутствующие  превратились в  животных, кто в овечку, кто в корову, кто  в
козу, а вся  эта дионисийская  оргия обернулась бы пасторалью,  где  мы одни
останемся людьми среди скотов, словно пастух с  пастушкой. (Эта идиллическая
фантазия немало позабавила  ее: бедные распутники  спешат  в дом порока,  не
зная, что им придется покинуть его в виде коров.)
     Ее окружало скопище голых людей, и в этот  миг  она охотно предпочла бы
людям овечек. Ей никого больше не  хочется видеть, и она закрывает глаза: но
и за сомкнутыми веками она продолжает их  видеть, от них некуда деваться, от
них  и  от  их органов, которые то встают,  то  поникают,  то  поникают,  то
вздуваются, то съеживаются. Это было похоже на поле, среди которого корчатся
земляные черви  --  распрямляются, изгибаются,  скручиваются, опадают. Потом
земляных червей сменяют  змеи; зрелище  отвратительное,  но в  то  же  время
возбуждает.  Вот только возбуждение  это  не подталкивает  ее снова заняться
любовью,   как  раз  наоборот,  чем  сильнее  она  возбуждена,  тем  большее
отвращение  испытывает к собственному возбуждению, внушающему  ей мысль, что
ее тело принадлежит не ей самой, а этому мерзкому полю с червяками и змеями.
     Она открывает глаза: из соседней  комнаты появляется  какая-то женщина,
она застывает у распахнутой настежь двери и, словно желая вырвать Шанталь из
этого  мужевидного морока,  из  этого царства земляных  червей, окидывает ее
обольстительным  взглядом. Она  высока, прекрасно  сложена,  белокурые пряди
обрамляют чарующее лицо. В тот  самый миг, когда Шанталь уже готова ответить
на ее безмолвный призыв, белокурая красавица округляет  губки и выпускает из
них струйку слюны; Шанталь видит ее  рот словно в сильную лупу, под  большим
увеличением: слюна белая и полная воздушных пузырьков; женщина то выпускает,
то  вбирает эту слюнную пену, будто завлекая Шанталь,  обещая ей  блаженство
нежных и  влажных поцелуев,  во  время  которых одна  из  них  растворится в
другой.
     Шанталь смотрит  на  слюну,  искрящуюся,  дрожащую,  переливающуюся  на
губах,  и ее  отвращение сменяется приступом  тошноты.  Она  поворачивается,
чтобы потихоньку улизнуть. Но блондинка, подкравшись из-за спины, хватает ее
за руку.  Шанталь вырывается и делает несколько шагов, пытаясь скрыться.  И,
снова  чувствуя на  себе  руку блондинки,  бросается  бежать. За  ее  спиной
слышится  дыхание преследовательницы,  которая,  надо  думать,  принимает ее
бегство  за эротическую  игру.  Шанталь попадает  в  ловушку:  чем отчаяннее
становятся  ее  попытки ускользнуть,  тем сильнее возбуждается блондинка,  к
которой присоединяются другие загонщики, преследующие ее, словно дичь.
     Она выбегает в коридор, все еще слыша за собой шаги.  Гонящиеся  за ней
тела  столь  гадки, что ее отвращение превращается в  ужас:  она мчится так,
словно  спасает  собственную жизнь.  Длинный коридор заканчивается раскрытой
дверью, за  ней небольшое помещение,  выложенное  плиткой, с дверцей в углу;
она распахивает ее и захлопывает за собой.
     В полной темноте  прислоняется к стене, чтобы перевести дыхание; потом,
пошарив вокруг двери, включает свет. Похоже, это клетушка уборщицы: пылесос,
метлы,  тряпки.  На куче  тряпья, свернувшись  в клубок, лежит пес. Не слыша
больше никаких голосов снаружи, она говорит себе: вот и настала пора зверей,
я спасена. И громко спрашивает пса:
     -- Ты кто из этих мужчин?
     И тут  же  приходит  в  замешательство от  собственных  слов.  Господи,
спрашивает она себя, откуда  ко мне пришла  мысль,  будто в конце групповухи
люди  становятся  зверями? Да, это  странно: она  уже  не  может припомнить,
откуда взялась  эта мысль. Роется в памяти,  но ничего там  не обнаруживает.
Никакого конкретного воспоминания,  только  легкое  загадочное  впечатление,
невыразимо благодатное, словно невесть откуда взявшаяся подмога.
     Дверь неожиданно и резко  отворяется. Входит небольшого росточка черная
женщина в зеленой  кофте. Без удивления окидывает Шанталь беглым взглядом, в
котором  сквозит  презрение.  Шанталь  отступает  в  сторону, чтобы  дать ей
возможность забрать большой пылесос и вместе с ним убраться из каморки.
     И оказывается рядом с  псом, который ощеривает клыки и ворчит. Ее снова
охватывает ужас; она выходит.

47
     Шанталь  очутилась  в коридоре, преследуемая одной-единственной мыслью:
найти лестничную площадку, где на металлической  вешалке осталась ее одежда.
Но сколько она ни крутила дверные ручки,  все  двери оказались запертыми  на
ключ. Наконец одна  большая дверь подалась, она вошла в зал; он показался ей
диковинно большим и пустым.  Черная женщина в зеленой кофте уже принялась за
работу, орудуя своим огромным пылесосом.  Из всей вечерней компании осталось
всего несколько господ, они стояли  и  негромко разговаривали;  все они были
одеты  и не обращали  никакого внимания на  Шанталь,  которая, сознавая свою
внезапно  ставшую   неуместной  наготу,  поглядывала   на  них  с  некоторым
смущением. Еще  один  господин  лет  семидесяти  в  белом утреннем халате  и
домашних туфлях подошел к ним и присоединился к разговору.
     Она ломала себе голову, как бы отсюда выбраться, но в этой изменившейся
атмосфере, в  этом неожиданном малолюдье расположение комнат  тоже вроде  бы
изменилось, и она никак не могла разобраться в нем.  Увидела широко открытую
дверь  в  соседнюю  комнату, где блондинка  со слюной пыталась ее  искушать;
прошла  в  нее; комната была  пуста; она остановилась  и  поискала  взглядом
другую дверь; таковой не оказалось.
     Она вернулась в зал и заметила, что господа уже  отбыли. Ах, быть бы ей
хоть немного повнимательней!  Тогда она могла бы уйти вместе с ними!  Только
семидесятилетний  старик еще  оставался в  зале. Их взгляды  встретились,  и
Шанталь  узнала  его; внезапно  преисполнившись  восторженного доверия,  она
подошла к нему:
     --  Я вам  звонила, помните?  Вы пригласили  меня  к  себе, но  когда я
приехала, вас не оказалось дома!
     --  Знаю, знаю, но вы  уж  меня  простите, я больше не  участвую в этих
детских  забавах,  -- ответил он любезно, но не  задерживая на ней внимания.
Подошел к окнам и  одно  за  другим распахнул  их. В  зал  ворвался  сильный
сквозняк.
     -- Так приятно  встретить здесь хоть кого-то знакомого, -- взволнованно
сказала Шанталь.
     -- Нужно выветрить всю эту вонь.
     -- Скажите мне, где найти лестницу? Там все мои вещи.
     -- Потерпите немножко, -- отозвался он и направился в угол,  где  стоял
всеми забытый стул, принес его и  предложил:  -- Присядьте. Я  займусь вами,
как только освобожусь.
     Теперь стул торчит посреди зала. Она послушно садится.  Старик подходит
к черной женщине и вместе с нею скрывается в соседней комнате. Оттуда теперь
доносится гудение пылесоса; сквозь него пробивается голос старика, отдающего
какие-то  приказания, потом  слышится  стук молотка. Молоток?  -- удивляется
она. Кто же здесь работает  молотком? Она  никого не  видела! Значит, кто-то
пришел. Но через какую дверь он сюда проник?
     Сквозняком взметает красные  занавески  на окнах. Шанталь,  сидящая  на
стуле голышом, начинает зябнуть. Снова слышатся удары молотка, и, охваченная
внезапным  ужасом,  она  соображает:  да  они же  заколачивают все двери! Ей
никогда  не выбраться отсюда! Ее охватывает чувство  страшной опасности. Она
вскакивает  со стула, делает  два-три шага, но,  не  зная, куда идти дальше,
останавливается. Нужно бы позвать на помощь. Но кто может ее  спасти? В этот
жуткий миг у нее перед глазами мелькает образ  человека, который  в одиночку
идет  против толпы, лишь бы пробиться к ней. Кто-то  заламывает  ему руку за
спину. Она не видит его лица, только скрюченное в три погибели тело. Господи
боже, нужно бы вспомнить, кто он такой, представить себе его черты, но у нее
ничего  не получается, она  знает лишь, что этот  человек ее любит, и теперь
это единственное, что для нее важно. Она видела его в этом городе, он где-то
здесь, неподалеку. Ей нужно поскорее отыскать его. Но как это сделать? Двери
заколочены. Она переводит  взгляд на красную занавеску, вьющуюся над  окном.
Окна!  Они же открыты! Нужно подойти к окну! Окликнуть кого-нибудь на улице!
Или даже  спрыгнуть вниз, если окно не слишком высоко. Снова удар молотка. И
еще  один. Сейчас или никогда. Время  работает против нее.  Нельзя  упускать
последнюю возможность.

48
     Он  вернулся к  скамейке, еле  видной  в темноте между  двумя фонарями,
единственными на этой улице и стоящими далеко один от другого.
     Сделал попытку  сесть -- и услышал ворчание. Подскочил  как  ужаленный;
бродяга, тем временем занявший скамейку, послал его куда подальше.  Жан-Марк
без  возражений  удалился. Все в порядке, сказал  он себе, таков  мой  новый
статут; я должен биться даже за тот жалкий уголок, где мог бы переночевать.
     Он  остановился  там,  где на  другой  стороне дороги,  напротив  него,
подвешенный  между двумя колоннами фонарь  освещал белую дверь  дома, откуда
его только что  выставили.  Сел прямо на тротуар  и прислонился  к  решетке,
окружавшей парк.
     Потом  начал моросить  мелкий  дождь. Он  поднял  воротник  куртки,  не
отрывая глаз от дома.
     Внезапно   одно  за  другим  отворяются  окна.  Раздернутые   занавески
колышатся  под сквозняком, позволяя ему видеть белый освещенный потолок. Что
все это  может означать? Что пирушка закончена?  Но  ведь из  дома никто  не
выходил!  Всего несколько  минут назад  он  корчился на угольях ревности,  а
теперь им  владел один только страх, страх  за Шанталь. Он готов был сделать
для  нее  все, но не знает, что именно нужно сделать, и это было невыносимо:
он не представляет себе, как ей помочь, и в то же время сознает, что  только
он один может помочь ей, он, он один, потому что у нее нет больше никого  на
свете, никого на всем белом свете.
     Не вытирая мокрого от слез лица, он поднимается, делает несколько шагов
к дому и громко зовет ее по имени.

49
     Держа в руках другой стул, старик останавливается перед Шанталь:
     -- Куда это вы направляетесь?
     Застигнутая  врасплох, она смотрит  на  него с удивлением, и в этот миг
величайшей  растерянности  неистовая  волна  жара взметается  из  глубин  ее
существа,  захлестывает живот и грудь, покрывает  лицо. Вся она  пылает. Она
совершенно нагая, с ног до головы красная, и мужской взгляд, устремленный на
ее  тело, принуждает  ее ощущать каждую  частицу  своей  обжигающей  наготы.
Машинальным жестом она кладет руку на грудь, как бы пытаясь ее заслонить, но
пламя,  бушующее  внутри, стремительно  пожирает  ее храбрость  и бунтарский
порыв. Внезапно  она  чувствует  себя уставшей. Внезапно  она чувствует себя
слабой.
     Он берет ее за руку, подводит к стулу, а сам усаживается напротив.  Так
они и сидят лицом к лицу напротив друг друга посреди пустого зала.
     Холодный  сквозняк   обдает  покрытое  испариной   тело  Шанталь.   Она
вздрагивает и ломким, умоляющим голосом спрашивает:
     -- Отсюда нельзя выбраться?
     -- А почему бы вам не остаться  вместе  со мной,  Анна? -- в свой черед
спросил старик укоризненным тоном.
     -- Анна? -- она леденеет от ужаса. -- Почему вы зовете меня Анной?
     -- Но разве это не ваше имя?
     -- Я никакая не Анна!
     -- Для меня вы всегда были Анной!
     Из соседней комнаты донеслось еще несколько ударов молотка; он повернул
голову в ту сторону, как бы раздумывая, не вмешаться ли. Она воспользовалась
этой заминкой, чтобы  попытаться  понять:  она и без  того голая, а они  все
продолжают раздевать ее. Раздевать так, чтобы у нее не осталось собственного
"я".  Раздевать  так, чтобы у нее не осталось  собственной судьбы! Назвав ее
другим  именем, они бросят ее среди незнакомых людей, которым она никогда не
сможет объяснить, кто она такая.
     Нет надежды  выбраться  отсюда.  Двери  заколочены.  Ей нужно начать  с
самого малого -- с  начала. Начало -- это  ее  имя. Она хочет малой малости,
самого  необходимого --  чтобы  стоящий  напротив дома человек позвал ее  по
имени,  произнес ее подлинное имя.  Это  -- первое, что она у него попросит.
Что она  потребует. Но едва наметив себе эту цель, она обнаруживает,  что ее
имя как бы заблокировано у нее в голове; она не в силах его вспомнить.
     Это приводит ее в дикую панику, но  она знает,  что на карту поставлена
ее  жизнь, и  чтобы защищаться, чтобы сражаться, ей  во  что бы то ни  стало
необходимо снова обрести хладнокровие; отчаянно пытаясь сосредоточиться, она
силится  вспомнить; при крещении ей дали три имени,  да-да, три, хотя носила
она только  одно, это ей известно, но какое из этих трех имен она сохранила?
Боже мой, она должна была слышать его тысячи раз!
     Вновь мелькнула мысль о  человеке, который ее любил. Если бы ей удалось
вспомнить его лицо, она,  возможно, представила бы себе и губы, произносящие
ее  имя. Это  кажется ей неплохим ходом:  докопаться  до собственного  имени
окольным путем,  через того человека. Она  пытается  представить его  себе и
снова видит фигуру, неистово пробивающуюся  сквозь толпу.  Образ  получается
бледным,  расплывчатым,  она  силится  удержать его,  удержать  и  углубить,
продвинуть в прошлое:  откуда  он явился, этот  человек? как  он  оказался в
толпе? зачем устроил стычку?
     Она силится расширить это  воспоминание, и  перед  нею появляется  сад,
большой сад и вилла,  и  там среди  прочих  людей она  различает низенького,
щуплого  человечка и вспоминает, что у них был ребенок,  ребенок,  о котором
она не знает ничего, кроме того, что он умер...
     -- Где это вы заблудились, Анна?
     Она  поднимает голову и видит какого-то старика: он  сидит перед нею на
стуле и смотрит на нее.
     -- Мой ребенок умер,  --  говорит она. Воспоминание оказывается слишком
зыбким;  именно  поэтому  она говорит  о нем вслух;  ей хочется  придать ему
больше реальности;  ей  хочется удержать и его, удержать как ускользающий от
нее кусочек жизни.
     Он склоняется к ней, берет ее за руки и произносит ободряющим тоном:
     --  Забудьте  о  своем  ребенке,  Анна,  забудьте  о  своих  мертвецах,
подумайте о жизни!
     Он  улыбается  ей.  Потом  делает  рукой  широкий  жест,  словно  желая
обрисовать нечто необъятное и возвышенное:
     -- О жизни! О жизни, Анна, о жизни!
     Эта  улыбка и  этот жест вселяют в  нее ужас. Она встает. Она дрожит. И
голос ее тоже дрожит:
     -- О какой жизни? Что вы называете жизнью?
     Бездумно заданный ею вопрос влечет за собой другие: а что, если все это
уже смерть? если все это и есть смерть?
     Она отбрасывает  стул, он катится  через весь зал и стукается  о стену.
Она  хочет  закричать,  но  не  может  вспомнить  ни  единого слова.  Только
нескончаемый и нечленораздельный вопль вырывается у нее изо рта:
     -- А-а-а-а!

50
     -- Шанталь! Шанталь! Шанталь!
     Он сжал в объятиях ее сотрясающееся от крика тело.
     -- Проснись! Это все неправда!
     Она дрожала у него в объятиях, а он все твердил ей, что это неправда.
     Она повторяла за ним: "Да, это неправда,  это неправда", и мало-помалу,
мало-помалу приходила в себя.
     А я задаюсь вопросом: кому все это приснилось? Кто высмотрел во сне эту
историю? Кто ее выдумал? Она? Он? Они  оба? Каждый для другого? И  с  какого
момента их реальная жизнь начала  превращаться  в обманчивую фантазию? Когда
поезд  нырнул под Ла-Манш? Или раньше? С того утра, когда она объявила ему о
своем отъезде в Лондон?  Еще раньше? С того  дня, когда в кабинете графолога
она  повстречала гарсона  из кафе в нормандском городке? А может быть, и еще
раньше? Когда Жан-Марк  послал ей  первое письмо? Но посылал ли он на  самом
деле  эти письма? Или писал  их  только в собственном воображении?  Можно ли
установить  точный  момент,   когда  реальное   превратилось  в  нереальное,
реальность -- в сновидение? Где была граница между ними? И где она теперь?

51
     Я вижу оба их лица, в профиль, они освещены слабым светом ночной лампы:
затылок Жана-Марка утопает  в подушке, лицо Шанталь склонилось сантиметрах в
десяти над ним.
     -- Я больше не  упущу тебя из виду, -