язью, гримасами, пестрым хламом. Ужасные берлоги зияют своими дырами рядом
с  дворцами старинной пышности...  Вот тот,  на  углу бульвара,  вымощенного
камнями из лавы,  наш? Я рада! Он перегружен арабесками, они так тяжелы, что
кариатиды изнемогают под  их  тяжестью.  Рядом звонят в  причудливой пузатой
церкви. Тут звон со всех сторон, и крики, и ржание, и бормотание молитв, тут
предлагают  плоды  и  тесьму  для  ботинок,  просят  денег,  шепотом  делают
подозрительные предложения,  крадут,  прикалывают нам цветы к платью, - я уж
ничего не сознаю: это оглушает меня.
   - Войдем же в наш дворец через этот портал,  построенный для великанов.
На пороге валяются забавные карлики, от них плохо пахнет. Почему вы толкаете
их ногой, Саверио? Оставьте их!.. Какой вид на лестницы, перекрещивающиеся в
высоте, на балконы, опирающиеся на колонны. Имеет ли это какой-нибудь смысл?
Или это каприз праздных бар?..  Нет,  это имеет смысл:  вы видите, как вдруг
все  наполняется народом.  Они обгоняют друг друга,  они скатываются вниз по
перилам,  все они в  золотисто-коричневых ливреях.  Мы,  должно быть,  очень
богаты.
   - Здесь,  наверху,  я с трудом прихожу в себя,  вспомните,  что я много
недель провела в деревенской глуши -  здесь,  на обширных полированных полах
между  высокими бело-золотыми дверьми не  видно  ничего,  кроме штукатурки и
золота,  голубых  фарфоровых  ваз,  выложенных мозаикой,  столов,  плафонной
живописи:  как все это велико и  как ничтожно!  Бросимся друг другу на грудь
так,  чтобы стало больно!  Знатные господа, которые делали это здесь до нас,
были,  вероятно,  такими же проворными, забавными зверьками, как их народ, и
насмехались над княжеским титулом.  Почему-то во всем это смешное величие: я
начинаю восхищаться им.  О!  Это наша спальня,  милый? Она огромна, как поле
битвы!  Красный  шелк  и  золото,  а  над  кроватью изгоняют Агарь.  А  герб
красуется даже на дверце ночного столика.
   Она  лежала на  величественном диване и  смеялась.  Дон Саверио,  чтобы
что-нибудь делать, с обожанием преклонил перед ней колени.
   - Я  вспоминаю комнатки в  одно окно,  в  которых я жила в Венеции.  На
мраморной раме низкой двери была изображена я  сама,  на эмали,  в греческой
одежде с цитрой в руке... Это было немного более гордо, чем все это здесь...
Но что в том?.. Позвоните, пожалуйста!
   Тотчас же  примчалась вся толпа,  точно бежала одновременно на  руках и
ногах,  - во главе ее ухмыляющийся, скользкий, как угорь, проворный старик с
серыми бакенбардами и черными бровями. Она сказала:
   - К  обеду  сделайте заячий паштет.  Подайте также бананов и  -  ну,  я
вспомню потом.  Марш!..  Вы,  вероятно,  не знаете Саверио,  там я  питалась
только полентой и жесткими курами...  Альфонсо,  еще одно!  Дайте мне знать,
когда будет готова ванна. Пусть ее надушат пармскими фиалками.
   - Все будет исполнено,  ваша светлость, - кричали они всей толпой после
каждого ее слова, прыгая и кривляясь.
   - Я сам буду,  иметь честь проводить вашу светлость в ванную,  - заявил
мажордом,  кланяясь,  как финансист.  При этом он не отрывал взгляда от глаз
принца.
   Больше он  не  приходил.  Она  позвонила;  обед был готов.  Не  было ни
бананов, ни заячьего паштета, и причины, на которые ей сослались, показались
ей  недостаточными,  но  все  поданное было превосходно.  Ванна,  которую ей
приготовили позднее,  была сильно надушена,  но  не пармскими фиалками;  она
находилась тут же в спальне,  за несколькими ступеньками.  Герцогиня вошла в
нее;  зашумела портьера;  из-за  нее  выступил дон  Саверио,  весь  точно из
мрамора.


x x x

   Утром  она  высунулась из  окна,  между  огромными каменными фантазиями
фасада:  улитками, детскими головами, мордами и хвостами драконов. Рядом, на
причудливо выпуклом церковном портале,  восседали на конях ангелы с трубами.
Голуби  подлетали  и  садились,  точно  в  волшебном лесу,  полном  каменных
растений и чудовищ.
   Улица сверкала и  жужжала на утреннем солнце.  Вверх посмотрела молодая
девушка;  на  руке у  нее была большая корзина с  бельем.  Она была смуглая,
маленькая и гибкая. Черные волосы были высоко подняты и связаны узлом; глаза
были теплые, кроткие, как у газели.
   "Мне хочется поцеловать ее в приплюснутый африканский носик, - подумала
герцогиня. - К тому же она может быть моей прачкой".
   Она  сделала знак девушке;  та  радостно кивнула головой и  впорхнула в
ворота.  Герцогиня ждала;  наконец,  она потеряла терпение и спросила своего
камердинера,  статного,  полного достоинства человека.  Он  ничего не видел;
лакеи в передней и на лестнице то же самое. Быть может, девушки на галереях,
в запутанных коридорах? Они со смехом и пением носились по ним; они были так
любопытны и перегибались через перила при каждом шаге на лестницах. "Нет!.."
А  величественный швейцар с  бритым тройным подбородком?  Он ничего не знал.
Герцогиня была озадачена.  Как мог человек, на ее глазах перешагнувший через
порог   ее   дома,   бесследно   исчезнуть?   Проспер,   ее   егерь,   делал
многозначительное лицо и молчал. Она заметила отсутствие своей камеристки.
   - Где же Нана? Она еще не вернулась?
   - Вернется ли она когда-нибудь? - сказал Проспер.
   - Сегодня утром  мне  прислуживала другая,  очень  ловкая девушка.  Она
сказала мне,  что Нана попросила отпустить ее  посмотреть Неаполь,  что меня
очень удивило;  Нана поступает обыкновенно иначе,  когда хочет уйти. Где она
может быть?
   - Кто знает?  - возразил Проспер. - Кто знает, где теперь был бы я сам,
если бы не носил револьвера в кармане.
   - Что ты говоришь?
   - Когда  я  вчера вечером вернулся домой,  Чирилло,  портье,  не  хотел
впустить меня.  Герцогине я больше не нужен, сказал он. Конечно, я засмеялся
ему в лицо и сказал: "Я сопровождаю герцогиню с самой Далмации, где она была
королевой; ею она и осталась, и меня она не прогонит"...
   - Я и не сделаю этого.
   - Но  сейчас  же  меня  окружила  целая  куча  этих  обезьян  и   стала
размахивать руками. Я должен был показать им оружие.
   - Это  очень  странно,  -  сказал она.  Но  прежде всего  она  находила
забавным  веселый  водоворот  пестрой  улицы,  которая,  чтобы  служить  ей,
вливалась в ее дом,  высоко вздымаясь по величественным ступеням. Проворная,
желто-черная толпа лакеев,  камеристок и горничных, поваров, грумов, кучеров
и подметальщиков возбуждала в ней любопытство своими наглыми шутками, низким
смирением и тайными проделками.  Это была новая разновидность народа. На все
ее приказания они отвечали: "Все будет исполнено", и все делалось хорошо, но
иначе.  Они ползали перед ней на  брюхе,  а,  как только она отворачивалась,
показывали ей  язык.  Ее  камеристку они украли у  нее.  Ни  один не выдавал
другого,  они  держались друг  за  друга,  как  держатся хвостами обезьяны в
клетке. "Я попала в царство говорящих животных", - думала она.
   Она наблюдала за  принцем среди людей,  которых он  нанял для нее.  Они
гнули спину перед ним меньше,  чем перед ней,  госпожой;  но они внимательно
следили за его глазами.  Вероятно,  они и обманывали его меньше.  Она давала
денег,  сколько он просил,  и ни о чем не спрашивала.  Она забавлялась,  как
когда-то  ребенком,  в  своем  одиноком морском  замке,  своей  бесчисленной
челядью. Один торт был особенно удачен.
   - Шеф сам делал его, - заметил Амедео, камердинер.
   - Я хочу поблагодарить его.
   Проспер стоял в конце зала. Он исчез и вернулся с невысоким, миловидным
подростком, который снял свой бумажный колпак и непринужденно поклонился.
   - Это я,  милостивейшая герцогиня,  испек торт,  - сказал он, делая при
каждом слове новую гримасу. Принц тоже оживился.
   - Вот так комик! Спой-ка что-нибудь!
   - Этот  мальчуган великолепен,  я  хочу сегодня опять послушать его!  -
сказала она  на  следующий день.  Проспер пошел за  ним:  маленький кондитер
исчез. Герцогиня и егерь молча переглянулись. Между тем явился высокий рыжий
повар и  объявил,  что всегда все торты делает он  сам.  Такого мальчика,  о
каком говорит герцогиня, никогда не было в доме.
   - Кто знает? - спокойно сказал дон Саверио.
   - Меня ждут в клубе, - прибавил он. - Проспер, мой плащ.
   Проспер принес его,  и  принц собрался уходить.  Вдруг он  сунул руку в
карман и остановился.
   - Мой бумажник!  Должно быть,  он выпал в  гардеробной,  посмотрите-ка,
Проспер... Что, нет?
   - Нет, ваше сиятельство.
   - Это очень странно. Я положил его в карман, входя сюда. Проспер снял с
меня плащ,  вы заметили это,  герцогиня. Он сам отнес его в кабинет, который
имеет только этот  вход  и  в  который за  это  время никто не  входил.  Так
бумажника нет там на полу? Это очень странно.
   - Ваше сиятельство, я не вор, - сказал егерь, сдерживая дрожь.
   Дон Саверио любезно улыбнулся.
   - Кто говорит это,  мой друг?  Было бы глупо с  моей стороны утверждать
это,  раз у  меня нет доказательств.  Вы  выходили за  маленьким булочником,
хотя,  вероятно,  знали еще  раньше,  что  это бесцельно.  У  вас я  поэтому
бумажника,  конечно,  не  нашел бы,  даже если бы  вы  взяли его -  чего вы,
конечно, не сделали.
   - Ваше сиятельство, позвольте! - воскликнул егерь, выпрямляясь.
   - Я отпускаю тебя, Проспер, - сказала герцогиня, делая знак глазами.
   Он тотчас же успокоился.
   - Пойди в мою комнату, я дам тебе твое жалованье, ты уйдешь сегодня же.
   - Этого я  не хотел,  -  успокаивающим тоном заметил принц.  -  В конце
концов на его месте всякий поступил бы так же.
   - Проспер,  -  сказала она, оставшись с ним наедине, - ты не замечаешь,
что  от  тебя хотят избавиться?  Вот тебе деньги,  уходи.  У  тебя не  будет
никаких обязанностей.  Тебе  придется только прогуливаться иногда под  моими
окнами. Бороду ты сбреешь.
   - Мне будет трудно покинуть вашу светлость,  - пролепетал егерь. - Я не
знаю, что здесь ждет вашу светлость.
   - В  том-то и  дело,  что я  тоже не знаю этого.  А  мне хочется знать.
Поэтому иди, старина.
   Однажды утром она увидела дона Саверио в окне противоположного дома.
   - Как ты попал туда? - спросила она его.
   - Он принадлежит мне. Я приобрел его у города.
   - Ах! Каким же образом? Ты наделал еще долгов?
   - Ничего  подобного.   Я  купил  его  на  деньги,  которые  получил  за
посредничество при  покупке тобой этого дворца.  Дом направо от  нас я  тоже
получил - в обмен.
   - Объясни, пожалуйста.
   - В обмен на тот дом, что напротив!
   - Из окон которого ты кивал мне? Но ведь он все еще твой!
   - И останется моим.  Я сбил цену с двадцати пяти лир на квадратный метр
до  пятнадцати,  а  потом до  трех,  с  чего  никто больше не  мог  получить
"куртажа",   ни  бургомистр,  и  никто  другой.  Поэтому  городу  не  стоило
завладевать этим  домом  и  нести расходы по  отдаче его  в  наем  -  и  мне
оставляют оба дома.
   Она подумала:  "Он унаследовал деловые наклонности своей матери!  И  он
округляет свое имение, точь-в-точь, как тот крестьянин".
   - Я восхищаюсь тобой, - сказала она.
   - И не без основания.  Ты увидишь,  мы сделаемся вместе самыми крупными
домовладельцами Неаполя.  Мы  будем  спекулировать!  Я  построю  казармы для
бедняков!
   - Тебе нужны деньги?
   - Я  предпочитаю,  чтобы  ты  дала  мне  доверенность к  твоему банкиру
Рущуку. Я уже говорил с ним; он вчера приехал; я ему очень симпатичен.
   - Кому ты можешь быть не симпатичен?
   - Так я получу доверенность?
   - Нет, доверенности ты не получишь.
   - Что? Нет?
   - Нет.
   - Ну, оставим это, - небрежно сказал он. - Это не к спеху.
   От времени до времени он,  закуривая папиросу,  предлагал взять на себя
все  дела,  так  как  они,  вероятно,  докучают ей.  Она объявила,  что они,
действительно, докучают ей; она поищет секретаря.
   Немедленно  к   ней  явился  маленький  худощавый  человечек  с  редкой
растительностью на  желтом лице и  неприятно шутливыми манерами.  На нем был
длинный лоснящийся сюртук,  белый галстук и  потертые желтые башмаки.  Он  с
ироническим подобострастием заявил,  что готов на  все услуги.  Она отослала
его.  Через  два  дня  он  опять  явился:  в  случае,  если  никто другой не
пожелал...  Никто не приходил.  Дон Саверио пожимал плечами. "Никто не хочет
работать".
   Однажды утром она услышала на  лестнице,  как портье прогонял какого-то
человека, предлагавшего свои услуги в качестве секретаря.
   - Место  занято,  -  заметил Чирилло.  Она  приказала послать просителя
наверх.  Он поднялся по лестнице;  портье послал ему вдогонку несколько слов
на  местном диалекте.  Это был молодой человек,  прилично,  но бедно одетый,
по-видимому студент.  Он остановился на пороге,  бледный и взволнованный,  и
объявил, что ошибся. Затем он вдруг повернулся и исчез.
   Первый претендент снова явился.
   - Я не хочу больше обманывать вашу светлость, поэтому я прямо скажу...
   При этом он,  расставив руки,  согнулся до земли. Когда он снова поднял
голову, его лицо было совершенно искажено злобным удовольствием.
   - ...что ваша светлость никогда не найдете никого другого,  кроме меня.
К тому же я имею право на это место.
   - Как вас, собственно, зовут, мой милый?
   - Муцио, к услугам вашей светлости. Кавалер Муцио.
   - Так вы имеете право, кавалер?
   - Я заплатил за эту должность его сиятельству принцу - да, заплатил две
тысячи лир.
   - Принц берет деньги у моего секретаря - это поразительно.
   - Что  удивляет вашу  светлость?  Я  думал,  что  ваша светлость знаете
обычаи?  Иначе я просветил бы вас раньше... Принц и я заключили сделку, ваша
светлость не может уже изменить этого.  Если принц теперь допустит, чтобы вы
взяли кого-нибудь другого, ему придется иметь дело с каморрой.
   Он  ухмыльнулся  желтыми  глазами  и  зубами,  изливаясь  в  выражениях
глубочайшей преданности.
   - Так каморра!  -  с  удивлением и  удовольствием сказала она.  -  Это,
очевидно,  и есть то слово,  которого мне недоставало!..  Но теперь сядемте,
кавалер.  Я  ничего не имею против вас,  я беру вас к себе на службу.  Итак,
рассказывайте и будьте по возможности искренни.
   - По возможности, говорите вы, ваша светлость? Разве я не был с вами до
сих пор преступно искренен? Вы не выдадите меня дону Саверио?
   Он умолял ее,  протягивая к ней желтые,  широкие, цепкие пальцы. Редкая
бородка  лихорадочно тряслась  на  желтом  лице,  на  котором  одна  гримаса
сменялась другой.
   - Если ваша светлость расскажете что-нибудь,  то  вам  придется так  же
плохо, как и мне. Дон Саверио и очень хороших отношениях с каморрой.
   - Это,  очевидно, и делает возможным его дела с домами. Они блестящи до
странности.
   - И  это тоже.  О,  я  мог бы рассказать многое.  Но я не скажу ничего,
потому  что  это  запрещено.  По  должности я  не  могу  сказать ничего.  Но
экстренное  вознаграждение,   которое  назначили  бы  мне,  ваша  светлость,
возложило бы на меня внедолжностные обязанности...
   - Которые вы исполняли бы?
   - Самым добросовестным образом.  Я сумел бы узнать все,  что возбуждает
любопытство вашей светлости.
   - Вот  вам  сто  лир.  Постарайтесь  разузнать,  куда  исчез  маленький
булочник.
   Его рука схватила бумажку.
   - Ваша светлость сейчас узнает.  Я  сам отвез хорошенького мальчугана в
больницу со  сломанными ногами:  шеф  и  остальные столкнули его  с  балкона
кухни.  Ваша светлость оказали мальчику слишком много милости;  это было,  с
вашего позволения, немного неосторожно...
   - О!
   Она  отвернулась.  Муцио  вытянул желтую шею  и  сказал,  кивая,  точно
грязная и мудрая птица с высоты:
   - Такова жизнь.
   - Вы  скажете  мне,  когда  мальчик выздоровеет;  я  позабочусь о  нем.
Рассказывайте дальше.
   - Я желаю вашей светлости добра.  За сто лир я причинил вашей светлости
достаточно горя.
   Она отпустила его.  В  следующий раз он  сообщил,  что молодой человек,
которого она хотела взять в секретари вместо него, так внезапно ушел, потому
что у него были основания ожидать внезапной смерти. "У него, вероятно, порок
сердца", - сказал Муцио.
   - Где Нана, моя камеристка?
   - Ей живется хорошо, она просит вашу светлость не забывать ее.
   - Она в Неаполе?
   - И совсем близко. Вашей светлости стоит приказать, и Нана появится. Но
ваша светлость не сделаете этого, потому что Нана это повредило бы...
   - В таком случае не надо...  А маленькая прачка, которой я сделала знак
подняться наверх?
   - О,  ваша светлость не будете требовать,  чтобы в дом приходила другая
прачка,  а  не  та,  которой покровительствует Чирилло,  швейцар.  Этого еще
никогда не  случалось;  куда  мы  зашли бы,  если бы  допускали это?  Мелкие
поставщики подчинены Чирилло и  платят ему налог;  более крупные имеют честь
быть обложенными самим его сиятельством принцем. Гости также.
   - Мои гости?
   - Это  удивляет вашу светлость?  Разве не  было бы  более удивительным,
если бы игроки,  выигрывающие в  баккара за картежными столами дона Саверио,
ничего не  давали ему  от  своего выигрыша?  Также  и  многим дамам выпадает
счастье покорить в салонах вашей светлости того или другого англичанина. Дон
Саверио справедливо находит, что они обязаны ему благодарностью...


x x x

   Вечером   она   внимательнее  обычного   присматривалась  к   обществу,
наполнявшему ее залы. Эти люди блистали брильянтами и титулами. Женщины были
высокого роста,  кроткие,  мягкие,  со склонностью к полноте, с рассчитанной
томностью в очень черных глазах. Мужчины были маленькие, бледные, худощавые,
чрезмерно напряженные и живые; они гордо выпячивали грудь, насильно побеждая
все усталости ночи,  проведенной в игре и любовных наслаждениях, - и всех их
ждала  одна  судьба:  после  сорока  лет,  совершенно  неожиданно,  навсегда
лишиться употребления ног.
   Среди них  там и  сям можно было встретить чопорного,  но  уже задетого
общим возбуждением,  иностранца,  за которым,  точно хвост кометы, следовала
слава  его  миллионов.  Аристократ,  с  которым  беседовал польщенный мистер
Вильяме,  из  Огайо,  подводил его к  своей жене.  Несколько минут спустя он
отправлялся в  буфет,  наполнял тарелку своей жены и,  заботливо угощая себя
самого, бросал искоса взгляды на нее и иностранца... Дивная графиня Парадизи
с тревогой смотрела на маркиза Тронтола и лорда Темпеля,  игравших в экарте.
Она облегченно захлопнула веер, когда Тронтола выиграл.
   Герцогиня думала:  "Этот  дом  -  точно  салон  куртизанки.  Здесь  все
продается,  дороже всего -  хозяйка дома. Мне очень хотелось бы знать, какую
сумму дон Саверио потребовал бы за меня самое".
   Среди  игроков  сидели  элегантные и  сомнительные господа  Палиоюлаи и
Тинтинович с  торчащими усами и холодными глазами.  Их суровые лица были еще
гуще прежнего усеяны тонкими,  как волосок,  морщинками, тела представлялись
воображению еще более смуглыми и  обветренными,  с седыми лохматыми волосами
под  ослепительно-белыми рубашками.  Еще  более странные истории приходили в
голову при  взгляде на  этих  придворных,  которым,  быть может,  предстояло
окончить жизнь в качестве крупье.
   Король Филипп поцеловал ей  руку;  он  сказал очень  ласково,  тягучим,
скрипящим голосом:
   - Здравствуйте,  герцогиня,  я,  право,  очень рад, что мы находим друг
друга в добром здоровье.
   И  он  погрузился в  тупое молчание.  Король сильно горбился и  большей
частью не  поднимал глаз от  земли Когда он смотрел на кого-нибудь,  его лоб
был  наморщен,  а  улыбка  бесцветна.  Своей  негибкой,  важной  походкой он
производил впечатление пожилого сановника,  окончательно застывшего в  своей
тупости и  обладающего механической опытностью в  деле наделения нагоняями и
похвалами.  Он  опять  поднял голову и  указал на  анфиладу зал,  бесконечно
сверкающую в  сценическом обмане сотен отшлифованных зеркал,  полную свечей,
шелков и  белых плеч,  позолоченной штукатурки и нарисованных тел,  цветов и
драгоценных камней,  колонн из фальшивого мрамора,  ярко блистающих мозаик и
томных глаз. Король заметил:
   - Вы  устроили