Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
ающаяся и багрово-красная, она, наконец, упала в кресло, у
открытой двери в сад. Кардинал собственноручно придвинул второе кресло для
герцогини. Княгиня Кукуру воскликнула:
- Занимайте смело все место, герцогиня! Вам нужно освежиться, вы
хрупки. Мне-то вообще не нужен воздух, я обладаю здоровьем и силой! Мне
шестьдесят четыре года, слышите, шестьдесят четыре, и я доживу до ста! С его
помощью!
Она подняла глаза кверху и, перекрестившись, пробормотала что-то
непонятное.
- Да, да, Антон, - обратилась она еще громче к кардиналу. - Вы,
конечно, очень рады, что залучили ее к себе!
И она роговой ручкой своей палки сильно хлопнула герцогиню по руке.
Кардинал сказал:
- Наслаждайтесь вечерней прохладой, милая дочь, здесь, у Яникула, она
не вредна, и утешьтесь, если это возможно, в горечи изгнания!
- Папперлапапп! - произнесла княгиня Кукуру, - друг, что вы болтаете об
изгнании! Женщина молода, она может действовать и жить, жить, жить! Деньги у
нее есть, она сама не знает, сколько, а деньги, друг Антон, это главное!
Монсеньер Тамбурини сочно подтвердил: "Да, это так!".
Графиня Бла осведомилась:
- Ваша светлость, вы очень огорчены своей неудачей?
- Не знаю, - смеясь, объявила герцогиня, - я до сих пор еще не
исследовала себя хорошенько. В данный момент мне это безразлично, сад дышит
такой прохладой.
Бла кивнула головой и замолчала. Павиц, который до сих пор не произнес
ни слова, теперь заговорил. Мучительная жажда мести, которая теперь иногда
вытесняла его желание лежать у ног герцогини Асси, вдруг бросилась ему в
голову. Его лоб покраснел, он сказал страдальческим тоном, избегая взгляда
герцогини:
- Печальное известие. Я не могу дольше молчать. Поместьям Асси в
Далмации грозит конфискация. Государство собирается захватить их. В эту
минуту это уже, может быть, совершилось.
Кардинал спокойно спросил:
- Вы уже знаете это?
- Вот письмо моего агента.
Павиц отступил, удовлетворенный и все же раздираемый страданием.
Кардинал прочел и подал бумагу герцогине. Затем ее схватила Кукуру. Она
подвергла ее исследованию и, убедившись в ее достоверности, разразилась
смехом. Она усиливала шум своей палкой, которой непрерывно стучала о пол.
Затем глаза старой дамы увлажнились, и она сильно закашлялась, слегка
взвизгивая время от времени. Монсиньор Тамбурини смерил герцогиню сбоку
недоверчивым и негодующим взглядом, как ставшего неплатежеспособным клиента.
Герцогиня вдруг спросила:
- Государство... конфискует мои поместья? Это значит, что Николай
отбирает их у меня?
Павиц мрачно ответил:
- Да.
- Ах, Николай... и Фридерика и... Фили, - сказала она про себя.
Услышанное вызвало в ней глубочайшее изумление. Оно не доходило до ее
сознания, как несчастье, постигшее ее; не думая о последствиях, она видела
перед глазами только самый факт. Король Николай в порыве отеческого
недовольства подписал важный акт; Фридерика стояла подле него, колкая и
решительная, Фили - совершенно пьяный. Бедные люди, чтобы нанести удар
противнику, они не нашли ничего лучшего, как украсть у него деньги! Это
могло бы придти в голову и Рущуку! Вдруг она услышала у самого уха голос
графини Бла:
- Не правда ли, ваша светлость, в этом есть что-то смешное?
- Что-то... Откуда вы знаете?
Она в изумлении подняла глаза.
- Совершенно верно, я нахожу то же самое. Но скажите, откуда вы знаете?
- По портретам далматских правителей. В них есть что-то такое строго, -
как бы сказать, строго-буржуазное. Они должны быть необыкновенно
нравственными, и, конечно, то, что они теперь совершают по отношению к вам,
ваша светлость, они делают неохотно. Король Николай, - как вы могли
разгневать его? Он такой почтенный.
- Почтенный, это настоящее слово для него! - воскликнула герцогиня с
подергивающимся лицом. Обе молодые женщины одновременно расхохотались. Они
невольно протянули друг другу руки. Бла пробормотала: "Конечно, это
буржуа..." и пододвинула свой низкий табурет. Она села перед герцогиней
почти у ее ног.
Сан-Бакко, сильно взволнованный новостью, бегал взад и вперед по
галерее. Размахивая руками, он возбужденно говорил с самим собой; иногда
вырывалось какое-нибудь громкое Слово. Наконец, он прорвался. Так, значит,
беззаконие этих гнусных тиранов уже не удовлетворяется порабощением народа,
они дерзают нарушать права старых родов на их родовые поместья.
- Тысячелетняя фамильная собственность, - кто имеет право оспаривать ее
у меня? Никакое государство и никакой король - только бог!
После этого изречения революционер, сокрушавший по эту и по ту сторону
океана все наследственные права, обвел слушателей грозным взглядом.
- Неизвестно откуда явившийся монарх, пришедший в страну с дорожным
мешком в руке! Даже не завоеватель! Но я уничтожу его! Я дознаюсь, насколько
Кобурги моложе, чем Асси! И я сообщу это газетам!
Горячность Сан-Бакко напомнила Павицу счастливые дни. Ему чудилось, что
со всех сторон опять стекается народ; он окружал его, шумно дыша, и Павиц
уже чувствовал под ногами доски какой-нибудь бочки с вином. Его глаза
засверкали, руки начали дрожать, и он заговорил. Он держал одну из своих
больших речей: к этому никто не был подготовлен. Дамы испугались, кардинал
равнодушно рассматривал этот новый человеческий тип. Монсиньор Тамбурини
утратил на мгновение решительность своих суждений под напором этого
красноречия и старался уяснить себе, чего оно может стоить при подходящих
условиях.
Герцогиня рассеянно смотрела в сторону; она слишком часто бывала на
репетициях в театрах. Мало-помалу она стала разглядывать своих новых
знакомых. Бла, скептически изучавшая смену выражений на лице трибуна,
производила впечатление элегантной женщины без будущего, тонкой и доброй.
Прекрасные, женственные черты ее лица выражали ум. Винон Кукуру, темная
блондинка, хихикала в свой носовой платок. Со своим тупым носиком и ямочками
она казалась избалованным ребенком, не знающим горя. Но ее сестра Лилиан, -
та, казалось, пережила все и была сломлена жизнью. Волосы у Лилиан были
темно-рыжие, с фиолетовыми бликами. Она держала опущенными тусклые глаза,
кончик ее носа начинал краснеть, руки уныло лежали на коленях, как
бессильные моллюски. Чужому взору девушка представлялась совершенно белой и
холодной от умерших скорбей, забытых в ее груди, точно трупы. Она позволяла
видеть эти трупы каждому. Никакое общество не было достаточно важным, чтобы
стоило что-нибудь скрывать от него.
Висевшие за спиной дам, за Тамбурини и Сан-Бакко, на длинной стене
галереи старые картины были такими же неблагодарными слушателями Павица, как
и общество на балконе. Молодой человек с зачесанными на виски и лоб волосами
и неодинаковыми глазами с задумчивой нежностью глядел вдаль, вытянув голову
над высоким, жестким плоенным воротником. Миловидная, богато одетая девочка,
пускала мыльные пузыри над столом, на котором лежали ее карманные часы. Ее
попугай с криком улетал, ее собака бросалась к столу. Видно было, что шпиц
будет еще проделывать всякие штуки, а птица - кричать, когда часы малютки
уже остановятся и радужная пена ее десяти лет лопнет. Рядом с ней мрачная,
как смерть, красавица с волнистыми волосами, вся в аграфах и развевающейся
вуали держала в руках решето. Ее жирный, заостренный на конце палец,
указывал на дырявую утварь, как на жизнь, в которой все напрасно и
бесплодно. Юдифь, стройная дева, высоко поднимала бледное лицо под
украшенными драгоценными камнями волосами и не глядела на свои сильные руки,
в которых сверкал меч и истекала кровью голова.
Павиц делал судорожные усилия, чтобы поддержать в себе иллюзию, что его
окружают почитатели. Мало-помалу его красноречие потонуло в общем
равнодушии. Он заикался, хватался за влажный лоб и, наконец, замолчал,
пристыженный и несчастный. Старая княгиня все время таращила на него глаза,
открыв рот. Едва он замолчал, она закрыла рот и заговорила о чем-то другом.
Двое слуг с выбритыми, ласковыми губами тихо разносили прохладительные.
Герцогиня и Бла взяли снежные трубочки; кардинал положил кусочек сахару в
воду со льдом; Сан-Бакко и Павиц подлили в нее рому; Кукуру пила чистый ром;
ее дочь Винон ела ванильное мороженое. Монсеньер Тамбурини приготовил
оранжад, причем фруктовый сок капал ему на пальцы, и предложил его печальной
Лилиан. Она небрежно протянула руку; он отвел стакан и с искривленным ртом и
грацией плохо укрощенного зверя попросил:
- Сначала улыбнитесь!
Она повернулась к нему спиной, но встретила взгляд матери и вздрогнула.
Она опять обернулась к Тамбурини, улыбнулась ему с таким видом, как будто
могла сделать и это, и выпила напиток разом, как будто решившись принять яд.
Кукуру наложила себе полную тарелку мармеладу. Она крикнула лакею: "La
bouche". Резким движением она так сильно перегнулась в сторону, как будто
хотела засунуть голову под стул; потом с треском вынула изо рта челюсти и
положила их в подставленную чашку.
- Вам нужны зубы для еды, а мне только для разговоров. Жую я небом, - с
усилием завыла она голосом, который вдруг стал глухим и старушечьим. Он
прокатился по галерее, благородные очертания которой были созданы для
тонких, вдумчивых речей людей духа.
Кардинал беседовал с герцогиней о монетах и камеях. Он велел принести
ящики и показывал ей некоторые экземпляры.
- Я никак не мог узнать, откуда вот эта. На одной стороне изображена
виноградная кисть, а на другой под буквами иота и сигма амфора.
Она воскликнула, пораженная:
- Я ее знаю! Она с Лиссы, моего прекрасного острова. Я напишу епископу;
вы позволите мне, ваше преосвященство, предложить вам еще несколько?
- В состоянии ли вы еще сделать это? - спросила Кукуру. - Ведь ваши
земли отняты у вас.
- Вы правы, я совсем забыла об этом.
Она подумала.
- Ну, епископ пришлет мне монеты из любезности, - улыбаясь, сказала
она.
- Нет, нет, оставьте это лучше!
Старуха была недовольна. Она опять вставила свои зубы и заговорила
ясно.
- Друг Антон слишком много занимается такими глупостями, не
поддерживайте его в этом. Он думает только о том, куда бы выбросить свои
деньги, и у него ничего не остается для энергичных предприятий, от которых
богатеют целые семьи. Если у нас есть деньги, то есть и обязанности!
Кардинал тихо вставил:
- Все в свое время, милый друг.
Он больше не обращал внимания на старую даму, искавшую подтверждения
своего мнения у монсиньора Тамбурини. Он подул на покрытый резьбой камень и
нежно провел по нему пальцем. Она насмешливо крикнула:
- Как он чистит его! Как он влюблен в этот вздор! Друг Антон, вы всегда
были бабой!
Тамбурини опять обратился к Лилиан.
- Спойте что-нибудь, - сказал он, и под сладкой оболочкой, в которую он
облек эту просьбу, смутно чувствовалось что-то грубое, как будто угроза
господина и владельца. Она отвернулась, не взглянув на него. Мать резко
крикнула:
- Ты слышишь, Лилиан, тебя просят спеть. Для чего ты берешь дорогие
уроки?
Девушка беспомощно взглянула на герцогиню.
Та попросила:
- Сделайте мне удовольствие, княжна Лилиан.
Она тотчас же встала и медленно направилась к концу галереи. Там она
остановилась и спела что-то. Ее не было ясно видно. Ее голос боязливо
носился по галерее, точно придушенный сумраком. Сверкающая фигура мраморного
мальчика за ее спиной прикладывала палец ко рту. Ей похлопали, и она
вернулась на свое место, усталая и без следа оживления на щеках и в глазах.
Близилась полночь; герцогиня простилась. Ее ждала карета кардинала: она
пожаловалась на длинную дорогу, и графиня Бла предложила ей сопровождать ее.
Обе женщины проехали Лунгару. На углу Борго на заднем плане мелькнули
колонны св. Центра. Перед кабачками при свете садовых подсвечников сидел
народ и пил вино. Некоторые с громкими криками играли в морру.
- У бедной Лилиан вид жертвы, которой нет спасения, - заметила
герцогиня.
Бла объяснила:
- Жертва материнской политики. Кукуру потеряла свое состояние. Она
необыкновенно деловита и дает векселя под будущее своих дочерей; но слишком
крупные векселя, ей ничего не останется. Вы ничего не слышали о покойном
князе?
- Кое-что. Говорят, что он растратил все, что у него было, на актрис.
- К нему несправедливы, он давал деньги так же охотно актерам. Он был
горячим поклонником открытой сцепы, и где бы в Неаполе или вообще в
королевстве подобное учреждение ни боролось с трудностями, он являлся на
помощь. В более поздние годы он сам разъезжал с труппой. Он сидел каждый
вечер во фраке и черном парике, чопорный и глубоко серьезный, среди шумной
публики самого низшего пошиба. В заключение он поднимался на сцену и
кланялся. Актеры были его детьми, он женил их и давал им приданое, мирил
ревнивых мужей и жен и выслушивал их любовные исповеди. Его семья не имела
ничего еще при его жизни. Княгиня уже сорок лет любовница графа Бурнсгеймба.
- Все еще? - воскликнула в испуге герцогиня.
- Успокойтесь, ваша светлость. Вы слышали, что сказал кардинал: все в
свое время. Теперь заботиться о содержании семьи приходится уже не матери,
это должна делать Лилиан.
- Таким же способом?
- По-моему, худшим. Женщина с тонкой натурой и находясь в крайней
нужде, возмущается против такого Тамбурини.
Они оставили за собой замок и мост Ангела и поехали по Корсо Витторио.
Между гордой могилой цезарей и жалкими руинами недостроенной улицы над
сверкающей рекой танцевали в развевающихся одеждах запоздалые веселые ангелы
во плоти. Из резко очерченной тени, отбрасываемой новыми строениями, на
лунный свет прокрадывались неопределенные фигуры, худые и ленивые. Они
протягивали мягкие руки преступников проституткам, которые выходили им
навстречу без шляпы, с открытой грудью, покачиваясь, вихляя бедрами и зевая.
- В самом деле... Тамбурини? - повторила герцогиня. - У него есть
манеры, которым они учатся в ризницах. Дома он должен быть грубым.
- Он сын крестьянина и по натуре крестьянин со всеми его качествами.
Самое характерное из них - скупость. Бедная Лилиан не разбогатеет от своих
грехов.
- К чему же это варварство, к чему?
- Три года тому назад Лилиан любила принца Маффа. Я не говорю, что она
не любит его и теперь. Ему нужны были деньги. После нескольких недель
высокомерного кокетства она при известии о его помолвке потеряла голову и
письменно предложила ему себя. Письмо ходило по рукам в клубе принца, и
старуха Кукуру, чтобы спасти, что можно было, свела свою дочь с Тамбурини.
- С ничтожным священником! Какая нетребовательность!
- Монсеньер Бурнсгеймб тоже был ничтожным священником, когда княгиня
снизошла до него. Впоследствии из него вышел кардинал. Мать надеется, что
пурпур последует за дочерью в постель ее монсеньера. Что вы хотите, в такие
вещи верят. Кроме того, для погибшей девушки постель монсеньера - настоящая
очистительная ванна. Я не знаю, герцогиня, а знаком ли вам этот взгляд
набожных людей?
- Я ничего не имею против такого взгляда, если только он принесет
пользу бедной маленькой Лилиан.
- О, многие считают ее проступок уже искупленным, и через некоторое
время она могла бы прилично выйти замуж, если бы...
- Если бы она не была так печальна, эта печальная княжна.
- Не только печальна. К своему несчастью, она, очевидно, придает
значение человеческому достоинству. Я почти боюсь, что внутренно она
возмущена!
- Она знает, по крайней мере, почему. А кардинал? Он допустил все это?
Карета свернула; они находились, возле церкви Иисуса. С Корсо двигались
группы возвращающихся из театра. Шумящие шелком женщины за столами перед
ярко освещенными кафе приближали свои накрашенные лица к усам щеголей. К
смеху и жужжанью голосов на тротуарах, к звону денег и хрусталя, к унылым
зазываниям старух и детей с газетами и восковыми спичками присоединялись
отдаленные звуки оркестра, как будто встречались друг с другом ночные птицы.
- Кардинал? - сказала Бла, - он был всегда бабой, как выражается его
подруга. В их дуэтах мужскую партию исполняла всегда Кукуру. Теперь песня
кончена, он избавился от насилий ее грубого голоса. Только страсть к
дорогому старому хламу была в состоянии дать ему силы для этого. Теперь он
наслаждается своей независимостью и с упрямством слабых не дает старой
подруге даже того, что должен был бы, как порядочный человек, давать ей.
- Значит, он обыкновенный эгоист?
- Нет, не обыкновенный! Утонченный, при случае способный сделать и
добро, исключительно из любопытства и не веря в добро. Если пощекотать его
женское любопытство, он, пожалуй, мог бы даже отнестись с участием к борьбе
народов за свободу!
- Но любить свободу...
- Никогда. Она останется ему так же безразлична, как и вопрос, будут ли
через двадцать лет еще существовать князья церкви. С него достаточно, что он
сам - князь.
- Этот старый человек неприятно холоден. Не принадлежит ли он к чешским
Бурнсгеймбам?
- Он происходит из рода бряцающих саблями вояк с запахом конюшни, от
которых он должен был прятаться со своей хрупкостью и духовностью. Я
представляю себе, что юношей он много лицемерил, сделался нелюдимым и
болезненно себялюбивым. Священническое одеяние он надел только потому, что в
той среде для такого характера, как у него, это был единственный способ быть
признанным. Новый папа очень любит его, они помогают друг другу при
сочинении латинских од на тему о глухоте или эпистол о приготовлении салата
из цикория. Вы заметили, герцогиня, как он смотрит на свои медали и геммы? С
глубоко-тревожной любовью, не правда ли, и с завистью?
- С завистью?
- Потому что они переживут его.
После некоторого молчания Бла прибавила несколько тише:
- В конце концов, из всех нас, собравшихся сегодня вечером, он, может
быть, все-таки единственный, которого можно назвать счастливым.
- Вы забываете Винон Кукуру? - заметила герцогиня.
- О, Винон: девушка, каких много, беззаботная и веселая. За столом, в
пансионе за шесть лир, где княжеская семья Кукуру для рекламы живет за пять,
она насмехается над немцами.
- А Сан-Бакко?
- Вполне счастлив он, вероятно, бывает только при парламентских дуэлях,
которых у него ежегодно происходит две или три. Его словесное воодушевление,
которое вы знаете, служит ему только заменой рукопашного. Правда, он любит
высокие идеи и верит в них, потому что он христианин и рыцарь. Но они должны
также давать ему право на действия, которым... как бы сказать, недостает
буржуазной солидности.
- Он беден. Как собственно он живет?
- Он живет свободой и патриотизмом. Так как он подарил свое состояние
стране, то он считает каждого земляка своим должником. Он уже целые годы
живет в отеле "Рим"; за обедом его всегда окружает целый рой адвокатов,
журналистов, любопытных и людей, которым надо, чтобы старый борец
засвидетельствовал их любовь к отечеству или их радикализм. Один
единственный раз хозяин осмелился послать ему счет. Сан-Бакко велел позвать
его. "Это для меня? - спросил он, хмуря лоб. - Как, вы хотите получить
деньги от меня... от меня? Разве я требую от вас денег за то, что ежедневно
множество людей только ради меня съедает ваш скверный обед?" И он вышел,
красный от гнева, оставив пять лир лакею.
Герцогиня сказала се