мы пережили так много,  вы и  я.  С  тех пор я
только изредка слышал что-нибудь о  вас.  Знаете,  свет так далек отсюда.  Я
принадлежу  всецело  деревне.  Это  утешает.  Надо  только  уметь  отречься.
Сделайте,  как я.  Здесь нет ничего волнующего,  прежде всего здесь никто не
рисует.
   - Это заметно, - сказала она.
   - Не правда ли?
   Он обернулся.
   - Здесь у  нас  есть  более важные дела,  чем  рисование,  не  так  ли,
господа?..  Это  мои  друзья,  герцогиня:  синьор  Фабио  Бенатти и  адвокат
Ромуальдо Бернардини.
   - Совершенно верно,  ваша светлость,  -  объявил адвокат хрипло,  но  с
силой.   -   Здесь  приходится  неустанно  работать  для  усовершенствования
выработки оливкового масла, так же как и для поднятия виноделия.
   - Проклятая виноградная вошь! - вздохнул Бенатти.
   - Мы победим ее! - провозгласил Якобус. Адвокат восторженно прохрипел:
   - Ведь у нас имеется общество для надзора и борьбы с ней -  общество со
статутами  и  правлением.  Все  идет  отлично,  благодаря  самоотвержению  и
трудолюбию нашего председателя...
   Якобус поклонился.
   - Мы в общем немного отстали, - заявил он. - Я в результате тщательного
изучения ввел в своем имении совершенно новую систему выжимания виноградного
сока.
   - Вы сами? - спросила герцогиня.
   - Я   сам.   Система  находит  подражателей.   Вы   легко   поймете  ее
преимущества, если я скажу вам...
   Но Фабио Бенатти прервал:
   - Что нам нужно, это общественные погреба. Почему цены на наши вина так
низки? Потому, что они не имеют общего типа!
   - Постоянство типа,  -  заметил  адвокат,  подняв  палец,  -  первое  и
необходимое условие для  распространения и  славы вина.  До  тех  пор,  пока
каждый   крестьянин  будет   выделывать  вино   по-своему,   постоянный  тип
невозможен.
   Якобус прибавил:
   - И обратите внимание, герцогиня, что вино нашей местности нисколько не
хуже  вина  Бардолино,  которое  оплачивается  гораздо  дороже.  Оно  богато
алкоголем,  этим оно  равно вину Ровиго;  я  мог бы  вам привести процентное
отношение.  Оно  содержит также  массу  таннина,  гликозина и  вообще  много
элементов, которые облегчили бы его переработку на научной основе...
   Они оперлись все трое о забор и продолжали разговор. Герцогиня спокойно
обводила  взором  виноградники.  Из  светлой  зелени  поднималась  маленькая
почерневшая церковь.  Она вся обветшала и  была заперта и  брошена.  Но  над
дверью  на  стене  была  едва  тронутая  разрушением картина,  написанная  в
призрачных серых и  розовых тонах:  "Благовещение".  Избранница,  получившая
весть  о  материнстве,  была  робка,  грация ангела мягка и  легка.  И  взор
приезжей остановился на них. Его жег этот образ ее собственного невозможного
желания на челе осужденного на гибель дома.


x x x

   Якобус,  наконец, расстался со своими друзьями. Они дошли до вопроса об
эмиграции; адвокат уверял:
   - Новый  кадастр  исправит  многое  более  справедливым  распределением
налогов.
   - Будем надеяться,  -  сказал Якобус. Адвокат что-то крикнул ему вслед,
он поспешно вернулся.
   - Мне  пришла  в  голову  идея,  за  которую,  милостивейшая герцогиня,
надеюсь,  не осудит меня.  Если бы,  ваша светлость, вступили в члены нашего
общества - что я говорю, соблаговолили принять звание почетного члена нашего
общества...
   - Вашего общества против виноградной вши?
   - Это, наверное, принесло бы счастье.
   - Не виноградной вши, - сказал Фабио Бенатти, - а обществу.
   - Я чувствую себя польщенной,  господа,  я принимаю.  За это вы окажете
мне честь принять от меня известную сумму.
   Якобус  повел  герцогиню  по  своим  полям,  дал  ей  взвесить  в  руке
виноградные кисти,  которые  еще  оставались,  назвал  ей  цифру  дохода  от
винограда.  Он показал ей озеро с  таким видом,  как будто был его хозяином,
хвалил его рыб и  извинялся,  что вид не совсем ясен.  Затем она должна была
похвалить его сад...  Розы еще цветут!  Куры несутся удивительно. Он вытащил
из  сена  яйцо,  пробуравил его  и  подал ей;  это  придает силы.  Между тем
служанка ходила по двору с ребенком на руках и равнодушно смотрела на гостью
своими красивыми, вопросительными глазами животного.
   Якобус покраснел.
   - Пасква, иди в дом! - приказал он.
   - Почему? - сказала герцогиня. - Мне приятно смотреть на нее.
   - Что вы хотите?..  -  пробормотал он,  -  потребность в  женщине...  И
потом, мальчик доставляет мне столько радости!
   - Это ваш ребенок?
   - Да.
   Она, помолчав, сказала:
   - Вы счастливы. Мать и дитя должны делать вас счастливым.
   Он продолжал оправдываться.
   - Мне,  знаете ли,  надоели умные женщины.  А  уж о  любящих и говорить
нечего!  Вечно быть окруженным бурей страстей!.. Пасква восхитительно глупа.
Любить меня она тоже и не думает.  Она видит только, что я здоровый, крепкий
пятидесятилетний мужчина.  К тому же, у меня есть качества, которые нравятся
ей:  я не пью, не ношу с собой ножа. Она делает то, к чему призвана, и ждет,
что я вспомню о ней в своем завещании;  она не разочаруется. Из мальчика мы,
конечно, сделаем дельного крестьянина.
   - Конечно. Он кажется очень здоровым. Если тогда в один прекрасный день
вам придется оставить его одного,  вы  сделаете это с  сознанием,  что все в
порядке. Он будет тоже иметь детей...
   - Мне   нужно   было   много   времени,   чтобы  понять  свое   сердце:
бесчувственная женщина, красивое, сильное животное - вот, что мне нужно. Ах,
она не требует от меня творения. О рисовании нет и речи!
   - В этом теперь, кажется, ваша гордость - не рисовать?
   - Я испытал достаточно тяжелое разочарование -  в свое время, - пояснил
он с добродушным упреком. - Нужно время, чтобы оправиться.
   - Ну, я не тревожусь за вас, вы оправитесь.
   - Но теперь я попрошу вас, герцогиня, разделить со мной мой деревенский
обед. У нас сегодня карпы, Пасква?.. Карп - король наших рыб. Он встречается
только в Гардском озере.  Он появлялся на столе римского императора,  всегда
увенчанный лавром.
   - С удовольствием, - если только я смогу есть. Я немного устала.
   Он испугался, ему показалось, что она шатается. Он подхватил ее у самой
двери дома.
   - В эту комнату,  герцогиня,  -  всего несколько шагов.  Но что с вами?
Путешествие,  вероятно,  утомило вас?  Пожалуйста,  сюда,  эта кушетка очень
удобна.
   Он  уложил ее.  Она смотрела на  него и  вспоминала доктора Барбассона.
"Все одно и  то  же  движение возле меня:  подкладывание подушек".  Устало и
нетерпеливо она сказала:
   - Оставьте.  Я хотела бы отдохнуть часок, этого достаточно. Я еду после
обеда дальше в Риву, к доктору фон Меннинген.
   - А!
   Он впервые посмотрел на нее вполне внимательно,  не думая о том,  каким
он сам кажется ей. Он тихо выскользнул из комнаты.
   Когда она снова показалась, он обдумал все.
   - Вы послали своих людей вперед?
   - Да.
   - Но вы не можете ехать одна. Если прикажете, я провожу вас.
   - Благодарю вас.
   - Я очень хорошо знаком с доктором фон Меннинген.  Лучшего выбора вы не
могли сделать.  Он истинный врач,  следовательно, принадлежит к очень редкой
разновидности.    Это   выдающаяся   личность,    помогающая,    ободряющая,
подкрепляющая всех;  он  сам счастлив своим влиянием.  Он  на  венский манер
будет  духовно  насиловать вас  ошеломляющей любезностью,  чтобы  у  вас  не
осталось возможности думать о своей болезни.  Вы обратите свое честолюбие на
греблю,  на  правильное вдыхание,  на  карабканье по  горам в  двести метров
вышиной!   Это  здорово,  это  успокаивает!  Вы  помните,  герцогиня,  каким
измученным,  беспокойным, безнадежным, конченным был я - тогда? Ну, так вот,
доктору Меннингену я  обязан тем,  что мне вернулось доверие к самому себе и
что у меня есть цели и твердое жизненное мерило.
   "Какие цели? - подумала герцогиня. - И уж чересчур умеренная жизнь!"
   Она заметила:
   - Я говорила о Риве немного необдуманно, я еще подумаю об этом.
   - Оставайтесь при своем решении! Я даю вам хороший совет.
   Он продолжал убеждать; она спрашивала себя:
   "Стоит  ли  заставлять свои  члены  ежедневно производить столько-то  и
столько-то полезных движений - только для того, чтобы не расставаться с этим
миром?  Ведь  я  пьеса  за  пьесой  проиграла всю  программу,  которая  была
выработана для меня,  прежде чем я  родилась.  Три богини,  одна за  другой,
делали складки на моей одежде и определяли мои жесты, каждая согласно своему
духу.  Моя жизнь была художественным произведением.  Должна ли я произвольно
добавлять что-нибудь к своей оконченной судьбе?.. Нет!"
   - Я решила, я еду домой, в Неаполь.
   - Обдумайте хорошенько,  герцогиня,  я  умоляю вас!  Вы беспокоите меня
больше, чем я могу сказать вам!
   - Без основания,  милый друг; все идет так, как я того желаю. Проводите
меня обратно, в Десенцано!
   - Вы позволяете? Но сегодня больше нет пароходов. Переночуйте у меня!
   - Нет, нет. Мы не можем поехать на парусной лодке?
   - Можем, конечно, можем! Ведь ветер попутный!
   Он побежал к двери.
   - Паоло,  есть попутный ветер в Десенцано?..  Да,  герцогиня,  мы едем!
Едем на парусной лодке с вами, герцогиня!
   Он  был  счастлив;  он  сразу  забыл  свои  увещания  и  опасения.  Он,
бессознательно для нее самой, напоминал ей Нино. "Какой ребенок!" - подумала
она почти с нежностью.
   - Но  тогда  мы  должны  сейчас  ехать!  -  воскликнул он.  -  В  нашем
распоряжении три часа. Поезд в Милан идет в пять часов двадцать пять минут.
   - Телеграфируйте прежде  врачу  в  Риву,  что  я  не  приеду,  а  также
Просперу,  моему егерю.  Он уже там.  Пусть он тотчас же вернется и  едет за
мной в Милан.
   Они сели в лодку.
   - Вы не берете с собой лодочника?
   - К чему? Я сам управляю парусом так, как будто никогда не делал ничего
другого.
   - А Линда, - вдруг спросила она. - Маленькая Линда?
   - Да, страшно жаль, что вы не видели ее. Она была здесь еще неделю тому
назад. Теперь становится холодно, в городе ей будет лучше.
   - В Венеции?
   - У  Клелии...  Боже  мой,  должен же  я  был  дать бедной женщине хоть
какое-нибудь удовлетворение.  Я  оставил ей  Линду.  Что  у  нее  есть  еще?
Мортейль тупеет все больше; я думаю, он пьет.
   - Маленькая Линда  в  своем  тяжелом,  блестящем,  точно  перламутровом
платье...
   - О,  она его больше не носит.  Что вы думаете,  ведь ей уже тринадцать
лет. Большая девочка.
   - И, конечно, хорошенькая.
   - Еще бы!
   Он поднес пальцы к губам.
   - И веселая?
   - Тихая, очень тихая.
   Он замолчал.
   - Но наружность!  - быстро сказал он. - Я всегда только смотрю на нее и
благодарю ее за то, что она существует. Рисовать мне ее не надо: потому-то я
и  нахожу ее  такой красивой.  Какое наслаждение смотреть на прекрасное,  не
думая о ремесле! Посмотрите на это туманное озеро, полное неясных отражений.
Как  это волновало бы  меня раньше!  Теперь это меня нисколько не  трогает -
нисколько.
   - Знаете, кто недавно навестил меня? - спросил он. - Нино!
   - Что он делает, где он?
   - Он  поехал в  Геную,  он  собирается в  Америку,  по  поручению своей
партии. Эта молодежь!.. Его бедная мать очень больна, она недолго протянет.
   - Я знаю.
   - Зибелинд тоже провел день у  меня.  Вы  встретите его в  Неаполе.  Он
становится совсем седым.  Знаете, мне приятнее замечать это на знакомых, чем
на себе самом. Видеть, как все старится...
   - Старится?  Нет.  Я,  по крайней мере - нет. Моя молодость и моя жизнь
кончаются одновременно.
   - Тогда вы счастливы, - пробормотал он.
   Прошло несколько минут.
   - Я опускаюсь,  - сказал Якобус. - Вернее, я уже опустился. Не думайте,
герцогиня,  что я  не  знаю этого.  Большей частью мне удается не  думать об
этом.  Но есть дни...  и  сегодня,  когда я вижу вас...  Вы прекраснее,  чем
когда-либо!
   Она медленно опустила глаза на него; он сидел, согнувшись, и смотрел на
нее снизу вверх.  Они молчали.  Герцогиня сидела,  выпрямившись,  у высокого
руля. Вечерело. Из облака за ней в воду скользнуло несколько роз.
   - К счастью, мне не надо рисовать вас, - опять пробормотал он.
   - Мне кажется,  вам живется хорошо так...  Но вы обращаете слишком мало
внимания на парус.
   - Сейчас...   Но  подумайте,  ведь  мне  ничто  не  удавалось.  Палладу
Ботичелли теперь нашли, вы знаете?
   - Да, в палаццо Питти. Я видела снимки с нее.
   - Я даже ездил туда... Ну, так вот, она совершенно другая.
   - К сожалению.
   - Совершенно другая,  чем моя. Нет, мне никогда не было дано довести до
конца одну из грез великого века,  -  во времена Минервы так же мало,  как и
позже, когда я хотел написать Венеру.
   - Вы хотели слишком многого.
   В ушах ее звучали ее собственные,  когда-то сказанные слова: "Созданные
из  бездн каждой пропасти,  из  звезд каждого неба".  Относились ли они и  к
нему?
   - Вы были знамениты, вы много зарабатывали, тем не менее ваше искусство
не удовлетворило вас. Это необыкновенно.
   - Но это скромная степень необыкновенности.
   - Конечно.
   Нет,  эти слова не относятся к  нему -  ведь он унижает себя,  он сумел
смириться и согласился продолжать жить отрезвленным.
   Они  долго не  произносили ни  слова.  Волны становились больше,  лодка
поднималась и падала.  Озеро было широко,  как море. Берега исчезли за низко
спустившимися тучами.  Они не  видели ни  одного судна,  они были совершенно
одни.
   - Так и  хочется спросить,  куда вы  едете,  -  задумчиво сказал он.  -
Простите, у вас такой вид, что навязывается этот вопрос: вы сидите вся белая
среди всех этих темных испарений воды,  -  сидите,  выпрямившись, на высокой
палубе,  вся белая,  а  за вашими узкими плечами под облаком тянется плоская
кроваво-красная полоса,  а облако стоит над вами, железное, точно шлем у вас
на голове.
   - Я узнаю все, - сказала герцогиня. - У вас прежнее воображение.
   Он застонал.
   - Вы  можете поверить мне,  я  думал об  этом все  это долгое время.  Я
казался себе слишком хорошим для истерического Ренессанса, не правда ли? Ну,
так вот,  у  меня не было никакого права на это.  Обольстительно болезненное
было именно тем,  что я должен был писать.  Разве иначе я мог бы писать его?
Мы  не  должны никогда думать,  что  можем сделать нечто иное,  чем то,  что
делаем; грязный Перикл был совершенно прав... В нынешнее время мы все только
и живем больным. Где бы ни раздался хрип разложения, мы откликаемся на него.
Это  наше призвание.  Я  же  наложил руку на  великую,  здоровую жизнь.  Вы,
герцогиня,  были тогда Венерой,  выхоленной и зрелой. Я хотел сделать из вас
нечто безмерное,  нечто всеобъемлющее,  уничтожающее своим великолепием.  Из
всего этого вышла страдальческая физиономия Зибелинда.  И поделом мне. Я мог
писать вас,  герцогиня,  но единственное творение,  которое должно было быть
откровением для всех, которое каждому должно было показаться его собственной
грезой и  которое мог  бы  написать только я:  его  вы  тогда не  дали  мне.
Сегодня...
   - Сегодня я, наконец, достаточно больна для этого.
   - Герцогиня,   я  уже  описал  вам  картину  -  картину  этой  странной
поездки...
   - Последней поездки...
   - О!
   - Вы не особенно торопились. Вы приходите в тот момент, когда я умираю.
   - Как умираете! Как многое умирает с вами! Последняя из многих великих!
Все это я передал бы в своей картине!.. Герцогиня, вернитесь со мной.
   Она не ответила.
   Он соскользнул со скамьи и опустился на колени.
   - Вернитесь со мной!
   - Опомнитесь... Вы выпустили из рук веревку паруса, ветер поворачивает.
   - Держите налево...  Герцогиня,  вы должны! Вы не смеете отказать мне в
нем, в моем величайшем творении: портрете умирающей герцогини Асси!
   - Прежние упрямые слова! Теперь мне больше не в чем отказывать и нечего
давать.
   - Тогда я умру с вами!
   Вдруг лодка глубоко накренилась на бок. Якобус упал.
   - Вы слишком натянули парус! Спустите его!
   - Зачем, герцогиня? Разве мы не хотим умереть?
   - Спустите его, говорю я!
   Это было нелегко, край лодки поднялся с трудом.
   - Я вовсе не слишком натянул его, я умею управлять парусом! Но здесь, у
полуострова... Герцогиня, почему мы не умерли! Теперь все было бы хорошо.
   Она неподвижно смотрела на него со своего высокого сиденья,  и  он стал
понимать, как недостижимо далека была она, со смертью, замкнутой в груди, от
него,   надеющегося,  требовавшего  себе  из  упорства  смерти  извне.  "Она
довольна,  что умирает, но она хочет умереть не в случайном приключении и не
со мной".
   Им овладела робость.  Он жаждал услышать хоть одно простое,  безобидное
слово.  Причалив,  он  очень громко подозвал экипаж.  Он хотел сесть рядом с
ней, но она подала ему руку на прощанье с холодной улыбкой.
   В Генуе,  на вокзале, она испытала удовлетворение. У нее было искушение
вызвать Нино, но она сдержалась. Он верил "в другой раз", а это было не то.
   Она медленно,  с перерывами, ехала на юг. Становилось теплее, ее сердце
билось сильнее.  В  Кануе она вышла -  как когда-то  -  и  поехала за город.
Лошадь должна была идти шагом,  камни на дороге причиняли ей боль, но тем не
менее этот воздух обволакивал ее чувства таким же мягким пухом,  как и тогда
День был голубой и  мягкий.  Облака,  разрываемые ветром,  серебристой пеной
парили над горизонтом.  За кипарисами с  серебряными краями пели и  смеялись
флейты вечера,  они  отвечали флейтам утра.  Земля была юной,  как в  первый
день...
   "...как в  саду,  когда я  была ребенком и  лежала в дроке.  И голубая,
покрытая волосками стрекоза тоже снова стоит передо мной в  воздухе...  И  я
сама не  постарела.  Я  жила до  конца,  но  я  не знаю пресыщения,  не знаю
презрения. Я не чувствую ненависти ни к чему, даже к смерти!
   Там, у откоса, снова улыбаются мне бледные оливы, слабые, с изъеденными
стволами, но все еще готовые к чуду новых жатв... Я хотела бы быть, как они;
я чувствую жизнь до последнего удара топора.
   Не  обращается ли во мне,  смешавшись с  моей кровью,  любовь всей этой
страны? Все ее создания, от изобилия солнца усталые и пламенные, попеременно
зажигали и утомляли меня.  Сотни объятий сделали ее моей, эту страну. Она во
мне:  это солнце во  мне,  сок этого винограда,  пыль у  ног этого бедняка и
каждая дивно-прекрасная улыбка!..  Я  горжусь этим!  И  я  буду  праздновать
последнюю жатву, подобно срубленной оливе. Я отдам этой земле, которую я так
любила,  все сразу.  Это смерть, она не страшна, я не питаю к ней ненависти,
потому что не питаю ненависти к жизни.
   Он далеко,  далеко -  призрак в снегу.  Здесь он не имеет власти. Здесь
смерть мягка,  я  знаю уже ее  улыбку.  Я  знаю,  какой мальчик на стене той
часовни освещает серебряной лампадой двум  женщинам глубокий мрак.  Я  люблю
его, гения моей смерти!
   Вся моя жизнь была одной единственной великой любовью, всему великому и
прекрасному я  раскрывала свои горячие объятия.  Я  не презирала ничего,  не
осуждала  никого,  не  питала  ни  к  кому  гнева.  Себя  и  свою  судьбу  я
приветствовала до  конца,  как же могла бы я  ненавидеть смерть?  В  ней нет
ничего чуждого.  Она - часть моей жизни, которую я люблю. Она - ее последний
жест, и я хотела бы, чтобы он был самым счастливым".


x x x

   Дома она застала телеграмму от Нино:
   "Готовясь в путь через Великий океан,  шлю тебе, милая Иолла, последний
привет из старого света".
   Она улыбнулась его общим местам,  носившим на  себе отпечаток его жажды
приключений; она ответила ему: "Счастливого пути и до свидания!"
   На душе у нее было тихо и легко,  когда она легла в постель.  Ночью она
проснулась от  привычной боли  под  ложечкой.  "Это пустяки,  бывало гораздо
хуже",  -  подумала она.  Но ее сердце билось точно под пеленой страха.  Она
прислушивалась  к  его  ударам.   Вдруг  оно  совсем  замерло.   Она  широко
раскрытыми,  полными ужаса глазами смотрела в темноту,  и ей чудилось, что в
сером  воздухе  отражается  ее  собственный  страшный  образ.  Она  перевела
дыхание; пульс вернулся.