траны.
     Господин Иоффе,--  пишет далее  Чернин,--  посмотрел на  меня удивленно
своими  мягкими  глазами,  а потом  произнес дружественным и почти  просящим
тоном:
     -- Я все же надеюсь, что нам удастся устроить и у вас революцию".
     Вот и Есенин смотрел мягко и говорил почти умоляюще.
     После  одной  из  бесед  об  имажинизме, когда  Пимен Карпов шипел, как
серная спичка, зажженная о подошву, а Петр Орешин не пожалел ни "родителей",
ни "душу", ни "бога", Есенин, молча отшагав квартал по Тверской, сказал:
     --  Жизнь у них была дошлая... Петька в гробах спал... Пимен лет десять
зависть  свою жрал... Ну, и  стали как псы,  которым хвосты  рубят, чтобы за
ляжки кусали...
     В комнате у нас стоял свежий морозный воздух. Есенин освирепел:
     --  А талантишка-то  на  пятачок  сопливый... ты попомни, Анатолий, как
шавки за мной пойдут... подтявкивать будут...
     В ту же зиму прислал Есенину письмо и Николай Клюев.
     Письмо сладкоречивое,  на патоке и елее. Но в патоке клюевской  был яд,
не пименовскому чета, и желчь не орешинская.
     Есенин читал и перечитывал письмо. К вечеру знал его  назубок от  буквы
до буквы. Желтел, молчал, супил брови и в гармошку собирал кожу на лбу.
     Потом для три писал ответ туго и вдумчиво, как стихотворение. Вытачивал
фразу,  вертя  ее  разными сторонами и на  всякий  манер,  словно тифлисский
духанщик   над  огнем  деревянные  палочки  с  кусочками  молодого  барашка.
Выволакивал из темных уголков памяти то  самое,  от чего  должен был  так же
пожелтеть Миколушка, как пожелтел сейчас "Миколушкин сокол ясный".
     Есенин собирался вести за собой  русскую  поэзию, а тут  наставляющие и
попечительствующие словеса Клюева.
     Долго еще,  по  привычке,  критика подливала  масла  в  огонь,  величая
Есенина "меньшим клюевским  братом". А  Есенин уже твердо стоял в литературе
на  своих  собственных ногах, говорил  своим голосом и носил свою есенинскую
"рубашку" (так любил называть он стихотворную форму).
     После одной -- подобного сорта -- рецензии Есенин побежал  в типографию
рассыпать набор своего старого стихотворения с такими двумя строками:


Апостол нежный Клюев Нас на руках носил.


     Но было уже поздно. Машина выбрасывала последние листы.




6


     Еще об есенинском обхождении с человеком. Было у нас,  у имажинистов, в
годы  военного  коммунизма  свое издательство,  книжная  лавочка  и  "Стойло
Пегаса".
     Из-за всего  этого бегали  немало по разным учреждениям, по наркомам, в
Московский Совет.
     Об  издательстве,  лавочке  и  "Стойле" поподробнее  расскажу  ниже  --
как-никак, а связано с ними немало наших дней, мыслей, смеха и огорчений.
     А сейчас хочется добавить еще несколько  черточек, пятнышек  несколько.
Не пятнающих,  но и  не  льстивых.  Только холодная,  чужая  рука предпочтет
белила  и румяна остальным  краскам. Обхождение -- слово-то  какое  хорошее.
Есенин всегда любил  слово нутром выворачивать наружу, к первоначальному его
смыслу.
     В  многовековом  хождении затрепались слова.  На одних  своими  языками
вылизали  мы  прекраснейшие  метафорические фигуры,  на других  --  звуковой
образ, на третьих -- мысль, тонкую и насмешливую.
     Может быть, от настороженного  прислушивания  к нутру всякого  слова  и
пришел Есенин к тому, что надобно человека обхаживать.
     В те годы заведующим Центропечати был чудесный человек, Борис Федорович
Малкин.   До  революции  он  редактировал   в  Пензе  оппозиционную  газетку
"Чернозем".  Помнится,  очень  меня обласкал, когда  я, будучи  гимназистом,
притащил к нему тетрадочку своих стихов.
     На Центропечати зиждилось  все благополучие нашего издательства.  Борис
Федорович был главным покупателем, оптовым.
     Сидим  как-то  у  него  в  кабинете.  Есенин  в  руках  мнет  заказ  --
требовалась на заказе подпись  заведующего. А тогда  уже были мы Малкину  со
своими книгами что колики под ребро. Одного слова "имажинист" пугались. а не
только что наших книг.
     Глядит Малкин  на нас  нежными и  грустными  своими  глазами  (у Бориса
Федоровича я не видел  других глаз)  и, увлекаясь,  что-то  рассказывает про
свои  центропечатские  дела. Есенин поддакивает и восторгается. Чем  дальше,
тем  больше. И  наконец,  весьма  хитро.  в  совершеннейший придя восторг от
административного гения Малкина, восклицает:
     -- А знаешь, Борис Федорович, ведь тебя за это, я так полагаю,  медалью
пожалуют!
     От такого есенинского слова (уж очень оно смешное и  теплое) и без того
добрейший Малкин добреет еще больше.
     Глядишь -- и  подписан заказ на  новое полугодие.  Есенин же, сообразив
немедля наивное обаяние изобретенной  им только что медали, уже припрятал ее
в памяти на подходящие случаи жизни.  А так как  случаев подобных, благодаря
многочисленным  нашим  предприятиям,  представлялось  немало,  то  и раздача
есенинских медалей шла бойко.
     Как-то недельки  через четыре после того, выйдя из  кабинета Малкина, я
сказал сердито Есенину:
     -- Сделай милость, Сережа, брось ты, пожалуйста, свою медаль.  Ведь  за
какой-то  месяц ты  Борису  Федоровичу третью штуку жалуешь.  Есенин сдвинул
бровь: -- Оставь! Оставь! Не учи.
     К  слову: лицо его очень красили темные брови -- напоминали они  птицу,
разрубленную  пополам --  в  ту  и другую сторону по крылу.  Когда, сердясь,
сдвигал брови -- срасталась широко разрубленная темная птица...
     А  когда  в  Московском Совете надобно было нам получить разрешение  на
книжную лавку,  Есенин  с  Каменевым  говорил  на  олонецко-клюевский манер,
округляя "о" и по-мужицки на "ты":
     -- Будь милОстив, Отец РоднОй, Лев БОрисОвич, ты уж этО сделай.




7


     К отцу, к матери,  к  сестрам (обретавшимся  тогда в селе Константинове
Рязанской  губернии)  относился  Есенин с отдышкой  от самого живота, как от
тяжелой клади.
     Денег  в  деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча.
Никогда по  своему  почину, а  только  -- после  настойчивых писем, жалоб  и
уговоров.
     Иногда из деревни приезжал отец. Робко говорил про нужду, про недороды,
про плохую картошку, сгнившее сено. Крутил реденькую конопляную  бороденку и
вытирал  грязной тряпицей слезящиеся красные глаза. Есенин слушал  речи отца
недоверчиво, напоминал про дождливое  лето и жаркие  солнечные дни во  время
сенокоса; о картошке, которая почему-то у всех уродилась, кроме его отца; об
урожае  Рязанской  губернии не ахти плохом. Чем больше вспоминал, тем больше
сердился:
     -- Знать  вы  там  ничего не  желаете,  а я  вам  что мошна:  сдохну --
поплачете о мошне, а не по мне.
     Вытаскивал  из-под подушки  книгу и в  сердцах вслух читал о барышнике,
которому локомотивом отрезало ногу.  Несут того в приемный покой, кровь льет
-- страшное  дело,  а  он  все  просит,  чтобы  ногу  его  отыскали,  и  все
беспокоится, как  бы в сапоге,  на отрезанной  ноге,  не пропали  спрятанные
двадцать рублей.
     -- Все вы там такие...
     Отец  вытирал  грязной  тряпицей  слезящиеся  красные глаза,  щипал  на
подбородке реденькую размохрявленную рогожку и молчал.
     Под конец Есенин давал денег и поскорей выпроваживал старика из Москвы.
     После отъезда  начинал советоваться,  как  быть  с  сестрами -- брать в
Москву  учиться  или  нет. Склонялся к тому,  чтобы сейчас погодить, а может
быть,  и  насовсем  оставить в деревне. Пытался в этом добросовестно убедить
себя. Выдумывал  доводы, в  которые сам  же не верил.  Разводил философию по
гамсуновскому "Пану" о счастии на  природе и с землей, о  том, что  мало  де
радости трепать юбки по панелям и делать аборты.
     -- Пусть уж лучше хлев чистят да детей рожают.
     Сам же бесконечно любил и город, и городскую жизнь, и городскую панель,
исшарканную и заплеванную. За четыре года, которые мы  прожили вместе, всего
один  раз он  выбрался  в свое Константинове. Собирался прожить там недельки
полторы,  а  прискакал через  три дня  обратно, отплевываясь, отбрыкиваясь и
рассказывая, смеясь, как на другой же день поутру  не  знал,  куда  там себя
девать от зеленой тоски.
     Сестер же своих не хотел везти в город, чтобы, став "барышнями", они не
обобычнили его  фигуры.  Для цилиндра, смокинга и черной крылатки (о которых
тогда  уже он мечтал), каким  превосходным  контрастом должен был  послужить
зипун  и цветистый ситцевый  платок на сестрах, корявая соха отца  и материн
подойник.




8


     В памяти -- один пожар в Нижнем. Горели  дома по  съезду. Съезд крутой.
Глядишь -- и  как это не скувыркнутся домишки. Под глиняной пяткой съезда, в
вонючем грязном овраге -- Балчуг:  ларьки,  лавчонки, магазинчики  со всякой
рухлядью. Большие страсти и копеечная торговля.
     Когда вспыхнул съезд, а ветер, вздымая клубами красную пыль, понес ее к
Балчугу,  огромная черная  толпа,  глазеющая  на  пожар, дрогнула. Несколько
поодаль стоял  человек почти на  голову выше  ровной  черной стены из людей.
Серая шляпа, серый  светлый  костюм с красной  искоркой, желтые  перчатки  и
желтые лаковые ботинки делали его похожим  на  иностранца. Но глаза,  рот  и
бритые,  мягко округляющиеся скулы были нашими, нижегородскими.  Тут уже  не
проведешь никаким аглицким материалом, никакой искоркой на костюме, никакими
перчатками -- пусть даже самыми желтыми в мире.
     Стоял  он,  как  монумент  из  серого  чугуна.  И  на  пожар-то  глядел
по-монументовски -- сверху вниз.  Потом снял шляпу и  заложил руки за спину.
Смотрю: совсем как чугунный Пушкин на Тверском бульваре.
     Вдруг: кто-то шепотом произнес его имя.  Оно обежало  толпу. И тот, кто
соперничал с чугуном, стал соперничать с пламенем.
     Люди отворачивались от пожара, заглядывали бесцеремоннейшим образом ему
в глаза, тыкали пальцем в его сторону и перешептывались.
     Несколькими часами позже я встретил мой монумент на Большой Покровке --
главной нижегородской улице. Несколько кварталов прошел я по другой стороне,
не  спуская с  него  глаз.  А потом  месяца три подряд  писал  штук  по пять
стихотворений  в сутки, чтобы только приблизить срок прекрасной  славы  и не
лопнуть  от  нетерпения, ожидая дня, когда и  в  мою сторону  станут  тыкать
бесцеремонным пальцем. Прошло много лет.
     Держась за руки, мы бежали с Есениным по Кузнецкому Мосту.
     Вдруг  я  увидел  его.  Он стоял  около автомобиля. Опять очень хороший
костюм, очень мягкая шляпа и какие-то необычайные перчатки. Опять похожий на
иностранца...  с  нижегородскими  глазами и  бритыми,  мягко округляющимися,
нашими русапетскими скулами.
     Я  подумал:  "Хорошо,  что  монументы не старятся!" Так  же  обгоняющие
тыкали в его сторону пальцами, заглядывали под шляпу и шуршали языками:
     -- Шаляпин.
     Я  почувствовал, как задрожала от  волнения  рука Есенина.  Расширились
зрачки. На желтоватых, матовых  его щеках от волнения выступил  румянец.  Он
выдавил из себя задыхающимся (от ревности, от зависти, от восторга) голосом:
     -- Вот так слава!
     И  тогда,  на  Кузнецком  Мосту,  я   понял,  что  этой   глупой,  этой
замечательной, этой страшной славе Есенин принесет свою жизнь.
     Было и такое.
     Несколько месяцев спустя мы катались на автомобиле -- Есенин, скульптор
Сергей Коненков я.
     Коненков предложил  заехать  за  молодыми  Шаляпи-ными  (Федор Иванович
тогда уже был за границей). Есенин обрадовался предложению.
     Заехали.  Есенин   усадил  на  автомобиле   рядом  с  собой  некрасивую
веснушчатую девочку. Всю дорогу говорил ей ласковые слова и смотрел нежно.
     Вечером  (вернулись  мы усталые и  измученные  -- часов пять летали  по
ужасным подмосковным дорогам) Есенин сел ко мне на кровать, обнял  за шею  и
прошептал на ухо:
     -- Слушай, Толя, а ведь как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина...
А?.. Жениться, что ли?..




9


     Случилось,  что  весной  девятнадцатого года  я и  Есенин  остались без
комнаты.  Ночевали но  приятелям,  по  приятельницам,  в неописуемом  номере
гостиницы "Европа", в вагоне Молабуха, в люксе у Георгия Устинова -- словом,
где, на чем и как попало.
     Как-то разбрелись  на  ночь.  Есенин  поехал к  Кусикову на Арбат, а  я
примостился  на  диванчике  в  кабинете  правления  знаменитого  когда-то  и
единственного в своем роде кафе поэтов.
     На  Тверской,  ниже  немного  Камергерского, помещалась  эта  "колыбель
славы".
     А кормилицей,  выняньчившей и  выходившей немалую  семью скандальных  и
знаменитых впоследствии поэтов,  был толсторожий  (ростом с  газетный киоск)
сибирский шулер и буфетчик Афанасий Степанович Нестеренко.
     Когда с эстрады кафе профессор  Петр Семенович Коган  читал двухчасовые
доклады о революционной поэзии, убаюкивая бледнолицых  барышень  в  белых из
марли  фартучках, вихрастых широкоглазых красноармейцев и грустных  их дам с
обезлюдевшей  к этому часу Тверской; когда соловели даже  веселые забористые
надписи на стенах кафе и подвешенный  к потолку рыжий  дырявый сапог Василия
Каменского,--  тогда  сам Афанасий Степанович Нестеренко  подходил к нам  и,
положив свою львиную лапу на плечо, спрашивал:
     -- Как вы думаете, товарищ поэт, кто у нас сегодня докладчик?
     Мы   испуганно  глядели  в  глаза   краснорожему  нашему   господину  и
произносили чуть слышно:
     -- Петр Семенович Коган.
     Афанасий Степанович после такого неуместного ответа громыхал:
     --  Не  господин  Каган-с,  а Афанасий  Степанович  Нестеренко  сегодня
докладчик,  да-с.  Из   собственного  кармана,   извольте   почувствовать-с,
докладывает.
     В такие дни нам не полагалось бесплатного ужина.
     Но вернемся же к приключению.
     Оставшись  ночевать  в  союзе, я условился  с  Есениным,  что поутру он
завернет за мной, а там вместе на подмосковную дачу к одному приятелю.
     Солнце разбудило меня раньше. Весна стояла чудесная.
     Я протер глаза и протянул руку  к стулу за  часами. Часов не оказалось.
Стал шарить под диваном, под стулом, в изголовье...
     -- Сперли!
     Погрустнел.
     Вспомнил, что в бумажнике у меня было денег обедов на пять, на шесть --
сумма изрядная.
     Забеспокоился. Бумажника тоже не оказалось.
     -- Вот сволочи!
     Захотел встать -- исчезли ботинки...
     Вздумал натянуть брюки -- увы, натягивать было нечего.
     Так  через промежутки --  минуты по три -- я обнаруживал одну за другой
пропажи:   часы...   бумажник...   ботинки...  брюки...  пиджак...  носки...
панталоны... галстук...
     Самое  смешное было в такой постепенности обнаруживаний, в  чередовании
изумлений.
     Если  бы  не Есенин, так и сидеть мне до четырех  часов дня  в чем мать
родила в пустом, запертом  на  тяжелый замок  кафе (сообщения  наши с  миром
поддерживались через окошко).
     Куда пойдешь без штанов? Кому скажешь?
     Через полчаса явился  Есенин. Увидя в окне мою растерянную физиономию и
услыша  грустную  повесть,  сел он прямо на панель и стал хохотать до боли в
животе, до кашля, до слез.
     Потом притащил из "Европы" свою серенькую пиджачную пару. Есенин мне до
плеча, есенинские брюки выше щиколоток. И франтоватый же я имел в них вид!
     А когда мы сидели в вагоне подмосковного поезда, в окно влетел  горящий
уголек из паровоза и прожег у  меня на есенинских брюках дырку,  величиной с
двугривенный.
     Есенин  перестал  смеяться и,  отсадив меня от  окна,  прикрыл  газетой
пиджак свой на мне. Потом стал ругать Антанту, из-за которой приходится черт
знает чем топить паровозы;  меня за то, что сплю, как чурбан, который  можно
вынести, а  он не  услышит; приятеля,  уговорившего нас, идиотов,  на кой-то
черт тащиться к нему на дачу.
     А из дырки -- вершка на три повыше  колена  выглядывал  розовый кусочек
тела.
     Я сказал:
     --  Хорошо,  Сережа,  что ты  не принес  мне подштанников, а то бы и их
прожег.




10


     Сидел  я  как-то  в нашем кафе  и  будто зачарованный  следил  за носом
Вячеслава  Павловича  Полонского,  который  украшал в  эту  минуту  эстраду,
напоминая собой розовый флажок на праздничной гирлянде.
     Замечательный  нос у Вячеслава Павловича Полонского! Нет  ему подобного
во всей Москве!
     Под стеклом  на  столике в  членской  комнате СОПО хранилась карикатура
художника Мака: нарисован был угол дома,  из-за угла нос и подпись: "За пять
минут до появления Полонского".
     Я подумал:  "А ведь даже  и мейерхольдовский нос  короче  без малого на
полвершка. Несправедливо расточает природа свои дары".
     В эту самую минуту я получил толчок под ребро и вышел из оцепенения.
     Рядом стоял Есенин. Скосив вниз куда-то глаза, он произнес:
     -- Познакомься, Толя, мой первейший друг -- Моисей.
     Потом чуть слышно мне на ухо:
     -- Меценат.
     О  меценатах  читывал  я  во французских  романах, в собрании старинных
анекдотов  о  жизни  и  выдумках   российских  чудаков,  слышал   от  одного
обветшалого человека  про "Черный  лебедь" Рябушинского, про журнал "Золотое
руно",   издававшийся  по  его   прихоти  на  необыкновеннейшей   бумаге,  с
прокладочками  из  тончайшей  папиросной, печатавшийся  золотым шрифтом и на
нескольких  языках разом.  Хотя  для "Золотого руна"  было  слишком  много и
одного  языка,  так  как  не  было  у него  читателей, кроме  самих  поэтов,
удостоенных золотых букв.
     Но чтобы жи-во-го ме-це-на-та, да еще  в дни военного коммунизма,  да в
красной  Москве,  да  вдобавок  такого,  который  на  третью  минуту  нашего
знакомства  открутил у меня жилетную пуговицу -- нет! о  таком  меценате  не
приходилось мне грезить ни во сне, ни  наяву. Был он пухленький, кругленький
и  румяненький, как  молодая картошка,  поджаренная на  сливочном масле.  На
голове  нежный цыплячий пух. Их фамилия  всяческие имела заводы под Москвой,
под Саратовом, под  Нижним и во всех этих городах  домищи,  дома  и  домики.
Ростом же  был  он так мал, что стоило бы мне подняться слегка на цыпочки, а
ему  чуть  подогнуть коленки,  и  прошел  бы  он  промеж  моих  ног, как под
триумфальной аркой.  Позднее, чтоб не смешить людей,  никогда не ходили мы с
ним по улице рядом -- всегда ставили Есенина посредине.
     Еще  примечательнее  была его  речь:  шипящие звуки  он произносил  как
свистящие,  свистящие  как  шипящие.  горловые  как   носовые,  носовые  как
горловые; краткие удлинял, долгие укорачивал, а что касается до ударений, то
здесь -- не было никаких границ его изобретательности и фантазии.
     И при всем  этом обожал  латинских классиков,  новейшую поэзию  и певца
"Фелицы"-- Державина.
     Сидя спиной на кресле (никогда  я не видел, чтобы сидел он тем  местом,
которое для сиденья предназначено природой), любил говорить:
     -- Кохроли были не так глупы, когда окхружали  себя поэтами... Сехрежа,
пхрочти "Бехрезку"...
     Устав  мотаться  без  комнаты,  мы с  Есениным  перебрались  к  нему  в
квартиру.
     После  номера  в  "Европе", инквизиторского дивана в  союзе, ночевок  у
приятелей  на составленных и  расползающихся под тобою во время сладкого сна
стульях.  у   приятельниц,   к  которым  были   холодны  сердцем,--   мягкие
меценатовские  волосяные матрацы, простыни тонкого полотна и пуховые  одеяла
примирили нас со многими иными неудобствами, вытекающими из его нежной к нам
дружбы.
     Помимо   любви  к  поэзии,  он  страдал  еще   от  преувеличения  своих
коммерческих талантов,  всерьез  считая  себя  несравненным  комбинатором  и
дельцом самой новейшей формации.
     Есенин  -- искуснейший виртуоз  по игре на слабых человеческих струнках
--  поставил  себе твердую цель  раздобыть  у  него денег  на  имажинистское
издательство.  Начались  уговоры  -- долгие,  настойчивые,  соблазнительные;
Есенин рисовал перед ним сытинскую славу, память  в истории литературы как о
новом Смирдине и... трехсотпроцентную прибыль на вложенный капитал.
     В  результате  --  в конце  второй недели уговариваний --  мы  получили
двенадцать тысяч керенскими.
     В тот дост