Грушевского.  Дом  сгорел дотла. Я  зажег
город. Бил по  дворцам,  по церквам, по попам, по  монахам. Двадцать  пятого
января оборонческая дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими
удушливыми  газами...  Говоря  по  прямому проводу  с Владимиром  Ильичем, я
сказал ему, что хочу идти с революционными войсками завоевать весь мир...
     Шекспировский монолог.
     Литературу   всегда  уговаривают,  чтобы  она   хоть  одним  глазом,  а
поглядывала на жизнь. Вот мы и поглядывали.
     Однажды  имажинистам  показалось,  что  в  искусстве  поднимает  голову
формальная реакция.
     "Верховный совет" имажинистов (Есенин, Эрдман, Шершеневич, Кусиков и я)
на  тайном  заседании  решил  объявить "всеобщую мобилизацию" в защиту левых
форм.
     В маленькой тайной типографии мы отпечатали  "приказ".  Ночью вышли  на
улицы клеить его на  заборах, стенах, столбах  Москвы  -- рядом с  приказами
военного комиссариата в дни наиболее решительных боев с белыми армиями.
     Кухарки  ранним  утром  разнесли  страшную  новость  о   "всеобщей"  по
квартирам. Перепуганный москвич толпами стоял перед "приказом". Одни  вообще
ничего  не понимали, другие читали только заглавие -- хватались за  головы и
бежали как оглашенные. "Приказ" предлагал  такого-то числа и дня всем! всем!
всем!  собраться на Театральной площади со знаменами и лозунгами, требующими
защиты  левого  искусства.  Далее  --  шествие к  Московскому Совету, речи и
предъявления "пунктов".
     Около полудня к нам на Никитскую в книжную лавку прибежали Шершеневич и
Кусиков.
     Глаза у них были  вытаращены  и лица  белы.  Кусиков,  медленно ворочая
одеревеневшим языком, спросил:
     -- Вы... еще... т-торгуете?..
     Есенин забеспокоился:
     -- А вы?..
     -- Нас... уже!..
     -- Что уже?..
     -- Запечатали... за мобилизацию... и...
     Кусиков  холодными  пальцами вынул из  кармана и протянул  нам узенькую
повестку.
     Есенин прочел грозный штамп.
     -- Толя, пойдем... погуляем...
     И потянулся к шляпе.
     В  этот момент  перед  зеркальным  стеклом магазина остановился  черный
крытый автомобиль. Из него выскочило два человека в кожаных куртках.
     Есенин отложил шляпу. Спасительное "погулять" слишком поздно пришло ему
в  голову.  Люди  в черной  коже вошли  в  магазин. А через  несколько минут
Есенин, Шершеневич, Кусиков и я были в МЧК.
     Следователь, силясь проглотить смешок, вел допрос.
     Есенин говорил:
     -- Отец родной, я же с большевиками... я же с Октябрьской революцией...
читал мое:


Мать моя родина, Я большевик.


     --  А он (и тыкал в  меня пальцем)  про  вас  писал...  красный  террор
воспел:


В этой черепов груде Наша красная месть...


     Шершеневич  мягко   касался  есенинского  плеча:  --  Подожди,  Сережа,
подожди...  товарищ следователь,  к сожалению, в последние месяцы от русской
литературы пошел запашок буниновщины и мережковщины...
     -- Отец родной, это он верно говорит... завоняла... смердеть начала...
     Из-под  "вечного"  золотого  следовательского  пера  ползли  суровые  и
сердитые  буквы,  а  палец, которым чесал  он  свою макушку,  ероша  на  ней
белобрысенький пух,  был  непростительно  для такого учреждения добродушен и
несерьезен.
     -- Подпишитесь здесь.
     Мы молча поставили свои имена.
     И  через час -- на радостях угощали  Шершеневича и  Кусикова у себя, на
Богословском, молодым кахетинским.
     Есенин напевал:


Все, что было, Чем сердце ныло...


     А  назавтра,  согласно данному следователю  обязательству,  явились  на
Театральную площадь отменять мобилизацию.
     Черноволосые девушки не хотели  расходиться, требуя "стихов",  курчавые
юноши -- "речей".
     Мы таинственно  разводили  руками.  Отряд  в  десять  всадников  конной
милиции преисполнил нас гордостью.
     Есенин шепнул мне на ухо:
     --  Мы вроде Марата... против него тоже,  когда он про министра Неккера
написал, двенадцать тысяч конницы выставили.




38


     Почем-Соль  уезжал  в  Крым.  Дела  наши   сложились  так,  что  одному
необходимо  было  остаться  в Москве. Тянем  жребий.  На  мою долю  выпадает
поездка. Уславливаемся, что следующая отлучка за Есениным.
     Возвращаюсь через месяц. Есенин читает первую главу Пугачева.


Ох,   как   устал   и  как   болит   нога,   Ржет   дорога   в   жуткое
пространство...


     С первых строк чувствую в  слове кровь и мясо. Вдавив  в землю ступни и
пятки -- крепко стоит стих.
     Я привез первое действие "Заговора дураков".
     Отправляемся распить бутылочку за возвращение и за начало драматических
поэм. С нами Почем-Соль.
     На Никитском  бульваре  в красном каменном доме на седьмом этаже  у Зои
Петровны  Шатовой  найдешь  не  только  что  николаевскую  "белую  головку",
"перцовки" и "зубровки" Петра Смирнова,  но  и  старое бургундское, и черный
английский ром.
     Легко  взбегаем  нескончаемую лестницу.  Звоним условленные три звонка.
Отворяется дверь. Смотрю, Есенин пятится.
     -- Пожалуйста!.. пожалуйста!.. входите...  входите... и вы... и вы... А
теперь попрошу вас документы!..-- очень вежливо говорит человек при нагане.
     Везет нам последнее время на эти проклятые встречи.
     В коридоре сидят с винтовками красноармейцы. Агенты производят обыск.
     -- Я поэт Есенин!
     -- Я поэт Мариенгоф!
     -- Очень приятно.
     -- Разрешите уйти...
     -- К сожалению...
     Делать нечего -- остаемся.
     -- А пообедать разрешите?
     -- Сделайте  милость. Здесь  и выпивочка найдется...  Не правда ли, Зоя
Петровна?..
     Зоя   Петровна   пытается   растянуть  губы  в   угодливую  улыбку.   А
растягиваются они в жалкую испуганную гримасу.
     Почем-Соль дергает скулами, теребит бородавочку и разворачивает один за
другим мандаты, каждый величиной с полотняную наволочку.
     На  креслах,  на  диване,  на  стульях шатовские  посетители,  лишенные
аппетита и разговорчивости.
     В час  ночи  на  двух  грузовых  автомобилях  мы  компанией  человек  в
шестьдесят отправляемся на Лубянку.
     Есенин деловито и строго нагрузил себя, меня и Почем-Соль подушками Зои
Петровны,  одеялами,  головками  сыра, гусями, курами,  свиными корейками  и
телячьей ножкой.
     В  предварилке  та  же деловитость  и  распорядительность.  Наши  нары,
устланные бархатистыми одеялами, имеют уютный вид.
     Неожиданно исчезает одна подушка.
     Есенин кричит на всю камеру:
     --  Если  через десять минут подушка  не будет  на  моей наре, потребую
общего обыска... слышите...вы... граждане... черт вас возьми!
     И подушка возвращается таинственным образом.
     Ордер на наше освобождение был подписан на третий день.




39


     Есенин уехал  с Почем-Солью в Бухару. Штат нашего друга  пополнился еще
одним комическим персонажем -- инженером Левой.
     Лева  на коротеньких  кривых ножках, покрыт большой головой  с  плешью,
розовой, как пятка у девушки. Глаза у него грустные, и весь он грустный, как
аптечная склянка.
     Лева любит  поговорить об острых, жирных  и сдобных  яствах, а у самого
катар желудка и ест одни каши, которые сам же варит на маленьком собственном
примусе в чистенькой собственной медной кастрюльке.
     От Минска и до Читы, от Батума и  до Самарканда нет такого местечка,  в
котором бы у Левы не нашлось родственника.
     Этим он и завоевал сердце Почем-Соли.
     Есенин говорит:
     -- Хороший человек!  С  ним не пропадешь  -- на колу у  турка  встретит
троюродную тетю.
     Перед отъездом Почем-Соль поставил Леве условие:
     --  Хочешь  в моем штате  состоять и в  Туркестан ехать  --  купи  себе
инженерскую фуражку.  Без бархатного околыша  какой дурак  поверит,  что  ты
политехникум окончил?
     Лева скуп до наивности, и такая трата ввергает его в пропасть уныния.
     Есенин уговаривает Почем-Соль:
     -- Все равно никто не поверит... Лева бурчит:
     -- Пгистал ко мне с фугажкой, как лавговый лист к заднице...
     Есенин поправляет:
     -- Не лавровый, Лева, а банный -- березовый...
     -- Безгазлично... Я ему, дугаку, говогю... Тут фу-гашка пагшивая, а там
тги пуди муки за эти деньги купишь...
     Почем-Соль сердится:
     --  Ничего вы  не  понимаете!  Мне  для красоты инженер нужен. Чтоб  из
окошка вагона выглядывал...
     -- Так ты инженерскую фуражку на проводника и надень.
     У Почем-Соли скулы бьют чечетку.
     Лева безнадежно машет рукой:
     -- Чегт с тобой... пойду завтга на Сухагевку...
     Денег наскребли Есенину на поездку маловато. Советуемся  с Левой -- как
бы увеличить капитал.
     Лева  потихоньку  от  Почем-Соли   сообщает,   что  в   Бухаре  золотые
десятирублевки дороже в три раза.
     Есенин дает ему денег:
     -- Купи мне.
     На  другой день вместо  десятирублевок Лева  приносит кучу  обручальных
колец.
     Начинаем хохотать.
     Кольца все несуразные, огромные -- продевай.
     Лева резонно успокаивает:
     -- Не  жениться  же  ты,  Сегежка, собигаешься, а  пгодавать... говогю,
загаботаешь -- и загаботаешь...
     Возвратясь, смешно мне  рассказывал Есенин,  как  бегал  Лева,  высунув
язык,  с этими  кольцами  по Ташкенту, шнырял по  базарам и  лавчонкам и как
пришлось в  конце  концов спустить их, понеся потери. Целую неделю  Лева был
мрачен и, будто колдуя, под нос себе шептал холодными губами:
     -- Убитки!.. какие убитки...
     С дороги я получил от Есенина письмо:
     Милый Толя, привет тебе и целование.
     Сейчас  сижу в вагоне и ровно  третий день  смотрю из окна на проклятую
Самару и  не пойму никак  --  действительно  ли я ощущаю  все это  или читаю
"Мертвые  души" с  "Ревизором". Почем-Соль пьян и уверяет своего  знакомого,
что  он  написал  "Юрия  Милославского", что  все политические  тузы --  его
приятели,  что  у него все "курьеры, курьеры, курьеры". Лева сидит  хмурый и
спрашивает меня  чуть ли не по пяти раз в день о том: "съел  ли бы я  сейчас
тарелку борща малороссийского".  Мне вспоминается  сейчас твоя кислая морда,
когда ты говорил о селедках. Если хочешь представить  меня, то съешь кусочек
и посмотри на себя в зеркало.
     Еду  я,  конечно, ничего,  не без настроения  все-таки, даже  рад,  что
плюнул на  эту проклятую  Москву. Я  сейчас  собираю  себя  и  гляжу внутрь.
Последнее происшествие меня-таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить
я уже не буду, а сегодня, например, даже совсем отказался,  чтоб  посмотреть
на пьяного Почем-Соль. Боже мой, какая это гадость,  а я, вероятно, еще хуже
бывал.
     Климат здесь  почему-то в этот  год  холоднее, чем у нас.  Кой-где даже
есть  еще снег.  Так что  голым я пока не  хожу  и сплю,  покрываясь  шубой.
Провизии  здесь, конечно,  до того "много", что я невольно спрашиваю  в свою
очередь Леву: "А ты,  Лева, съел бы колбасу?" Вот так сутки, другие, третьи,
четвертые, пятые, шестые едем-едем, а оглянешься в окно -- как заколдованное
место проклятая Самара.
     Вагон, конечно,  хороший,  но все-таки  жаль, что это не ровное стоячее
место. Бурливой  голове трудно  думается в  такой  тряске. За поездом  у нас
опять  бежала  лошадь  (не жеребенок),  но  я теперь  говорю:  "Природа,  ты
подражаешь Есенину".
     Итак, мой друг, часто вспоминаю тебя, нашу милую  Эмилию и опять, опять
возвращаемся  к  тому  же:  "Как  ты  думаешь, Лева,  а  что  теперь  кушает
Анатолий?"
     В общем, поездка очень славная. Я и всегда говорил себе, что проехаться
не мешает,  особенно  в такое время,  когда  масло в Москве 16-- 17, а здесь
25-- 30.
     Это, во-первых, экономно, а во-вторых, но, во-вторых, Ваня (слышу. Лева
за  стеной посылает Почем-Соль к священной матери),  это  на  второе  у  нас
полагается.
     Итак, ты видишь -- все это довольно весело и занимательно,  так что мне
без труда приходится ставить точку, чтоб поскорей отделаться от письма. О, я
недаром говорил себе, что с Почем-Солью ездить очень весело.
     Твой Сергун.
     Привет Коненкову, Сереже и Дав. Самойл.
     P.S.. Прошло еще четыре дня с тех пор, как я написал тебе письмо,  а мы
еще  в  Самаре.  Сегодня  с  тоски,  то есть с радости,  вышел на платформу,
подхожу к стенной газете и зрю, как самарское Лито кроет имажинистов. Я даже
не думал, что мы здесь в такой моде...




40


     В  дни отсутствия  Есенина я  познакомился  в  шершс-невичской  книжной
лавочке с  актрисой Камерного  театра -- Анной  Никритиной (в  будущем  моей
женой).
     Как-то в  мягкую  апрельскую ночь  мы  сидели  у Каменного моста. Купол
Храма Христа  плыл по темной  воде Москвы-реки, как огромная золотая  лодка.
Тараща  глазищами  и  шипя шинами,  проносились по  мосту редкие автомобили.
Волны били свое холодное стеклянное тело о камень.
     Хотелось говорить о необычном и необычными словами.
     Я поднял камень и бросил в реку, в отражение купола храма.
     Золотая лодка брызнула искрами, сверкающей щепой и черными щелями.
     -- Смотрите!
     По  реке вновь  плыло твердое и ровное золото. А о булыжнике, рассекшем
его, не было памяти и следа.
     Я говорил  о дружбе, сравнивая ее с  тенью собора в реке, и о женщинах,
которые у нас были, подобных камню.
     Потом завязал узел  на  платке, окунул конец в воду, мокрым затянул еще
и,  подавая  Никритиной,  сказал: -- Теперь попробуйте...  развяжите...  Она
подняла на меня глаза.
     -- Зачем?
     -- Будто каменным стал узел... вот и дружба наша с Есениным такая же...
     И заговорил о годах радостей общих и печалей, надежд и разуверений. Она
улыбнулась:
     -- В рифму и ямбом у вас, пожалуй, лучше получится.
     И мне самому стало  немножко  смешно  и неловко от слов,  расхаживающих
по-индючьи важно.
     Мы разошлись с Есениным несколькими годами позже. Но теперь я знаю, что
это случилось  не  в двадцать четвертом  году,  после возвращения его  из-за
границы,  а  гораздо раньше. Может быть, даже в лавочке  Шерше-невича, когда
впервые я увидел Никритину.  А может быть,  в ту ночь, когда  мне захотелось
говорить о дружбе необычными словами.




41


     Задымились серебряной  пылью  мостовые. По  нашему  Богословскому ходит
ветхий седенький дворник, похожий на  коненковского деревянного "старенького
старичка".  Будто  не  ноги  передвигает  он,  а  толстые, березовые,  низко
подрубленные  пни. В руках  у дворника маленькая  зеленая леечка. Из нее  он
поливает дымящиеся  пылью  булыжники. Двигается медленно, медленно  склоняет
узкую  шею   лейки,  а  та,  нехотя,  фыркает  на  горячий  камень  светлыми
малюсенькими брызгами.
     Когда-то "старенький  старичок"  был  садовником и поливал  из  зеленой
леечки нежные розовые левкои.
     Тогда нужен  был он,  его леечка и цветы, пахнущие хорошим  французским
мылом.
     А булыжники,  которые он поливает, начинают дымиться наново раньше, чем
он дойдет до конца своей мостовой, длиной в десяток сажен.
     Я с Никритиной возвращался с бегов.
     Как по клавишам рояля, били по камню  подковы рысака.  Никритина еще ни
разу  не   была  у  нас  в  доме.  Я  долго  уговаривал,  просил,  соблазнял
необыкновенным кулинарным искусством Эмилии.
     А когда она согласилась, одним легким духом взбежал три  этажа и вонзил
палец в звонок. Вонзив же, забыл вытащить. Обалдевший звонок горланил так же
громко, как мое сердце.
     Когда распахнулась  дверь и на меня глянули удивленные,  перепуганные и
любопытные глаза Эмилии,  я мгновенно изобрел от них  прикрытие и прозрачную
ложь:
     -- Умираю от голода! есть!есть! е...
     В коридоре мешки с мукой, кишмишем, рисом и урюком.
     Влетел в комнату. Чемоданы, корзины, мешки.
     -- Сергей Александрович приехали... вас побежали искать...
     Я  по-ребячьи запрыгал, по-ребячьи захлопал в ладоши, по-ребячьи уцепил
Никритину за ладони.
     А из них по капелькам вытекала теплота.
     В окно било солнце, не по-весеннему жаркое.
     -- Я пойду...
     И она высвободила из моих пальцев две маленькие враждебные льдинки.
     Я проводил  ее до дому.  Прощаясь,  ловил взгляд и  не  мог поймать  --
попадались  стиснутые  брови и  ресницы,  волочащиеся  по  щекам,  как мохры
старомодной длинной юбки.
     Есенина нашел в "Стойле Пегаса".
     И почему-то, обнимая его, я тоже прятал глаза.
     Вечером Почем-Соль сетовал:
     -- Не поеду, вот  тебе слово, в жизни больше не поеду с Сергеем... Весь
вагон забил мукой и  кишмишем. По ночам, прохвост, погрузки  устраивал... я,
можно  сказать,  гроза  там...  центральная  власть,  уполномоченный,  а  он
кишмишников в вагон с базара таскает. Я  им по  два пуда с Левой разрешил, а
они, мерзавцы, по шесть наперли...
     Есенин нагибается к моему уху:
     -- По двенадцати!..
     -- Перед поэтишками тамошними  метром ходит... деньгами швыряется, а из
вагона  уполномоченного  гомельскую  лавчонку  устроил...  с  урючниками  до
седьмого  пота  торгуется...  И какая же,  можно сказать, я  после этого  --
гроза... уполномоченный...
     -- Скажи,  пожалуйста, "урюк, мука,  кишмиш"!..  А то,  что  я в  твоем
вагоне четвертую и пятую главу "Пугачева" написал, это что?.. Я тебя, сукина
сына, обессмерчиваю, в вечность ввожу... а он -- "урюк! урюк!"...
     При слове  "вечность"  замирали слова  на губах По-чем-Соли,  и  сам он
начинал светиться ласково,  тепло,  умиротворенно, как  в  глухом  слякотном
пензенском   переулке   окошечко  под  кисейным  ламбрекенчиком,   озаренное
керосиновой лампой  с абажуром из розового стекла, похожим на выкрахмаленную
нижнюю юбку провинциальной франтихи.




42


     Когда  Никритина  уезжала   в  Киев,  из  какой-то  ласковой  и  теплой
стесненности и смешной неудоби я не решился проводить ее на вокзал.
     Она  жила в Газетном переулке. Путь  к Брянскому шел по Никитской  мимо
нашей книжной лавки.
     Поезд  уходил часа в  три. Боясь опоздать, с  половины одиннадцатого  я
стал собираться в магазин.  Обычно  никогда не приходили мы раньше двух. А в
лето "Пугачева" и "Заговора" заглядывали на часок после обеда и то не каждый
день.
     Есенин удивился:
     -- Одурел... в такую рань...
     -- Сегодня день бойкий...
     Уставившись на меня, ехидно спрашивал:
     -- Торговать, значит?.. Ну, иди, иди, поторгуй.
     И сам отправился со мной для проверки.
     А как заявились, уселся я у окна и заерзал глазами по стеклу.
     Когда заходил покупатель, Есенин тыкал меня локтем в бок:
     -- Торгуй!.. торгуй...
     Я смотрел на него жалостливо.
     А он:
     -- Достаньте, Анатолий Борисович, с верхней полки Шеллера-Михайлова.
     Проклятый писателишко написал  назло мне томов пятьдесят. Я скалил зубы
и на покупателя, и на Есенина. А на зловредное обращение ко мне на "вы" и "с
нменем-отчества" отвечал с дрожью в голосе:
     -- Товарищ Есенин.
     И  вот: когда  стоял  на  лесенке,  балансируя кипою  ростом  в полтора
аршина, увидел в окошко, сквозь серебряный  кипень пыли, извозчика и в ногах
у него знакомую мне корзиночку.
     Трудно  балансировать  в  таком  положении. А  на  извозчичьем  сиденье
беленькая  гамлетка, кофточка из батиста  с  галстучком и коричневая юбочка.
Будто  не  актриса  эстетствующего  в Гофмане,  Клоделе и Уапльде театра,  а
гимназисточка класса шестого ехала на каникулы в тихий Миргород.
     Тут уж не от меня, а от судьбы -- месть за то,  что был Есенин неумолим
и каменносордечен.
     Вся полуторааршинная горка Шеллера-Михайлова низверглась вниз, тарабаря
по есенинскому затылку жесткими "нивскими" переплетами.
     Я  же  пробкой  от сельтерской  вылетел  из магазина,  навсегда обнажив
сердце для каверзнейших стрел и ядовитейших шпилек.




43


     На  лето остались  в Москве. Есенин  работал  над "Пугачевым", я -- над
"Заговором дураков". Чтоб мор-котно не было, от безалабери, до обеда закрыли
наши   двери   и  для  друзей,  и  для  есенинских  подруг.  У  входа   даже
соответствующую вывесили записку.
     А на тех, для кого записка наша была не указом, спу