алец меж десен, чтобы не стучали зубы.
     С час просидели мы на кроватях, дожидаясь Почем-Соли.
     А он явился только  в десятом часу утра. Бедняга провел ночь в милиции.
Не помогли и мандаты с грозными подписями и печатями.
     Ругал нас последними словами:
     -- Чего, олухи, побежали?.. Вшей из-за вас, чертей, понабрался. Ночь не
спал. Проститутку пьяную в чувство приводил. Бумажник уперли...
     -- А мы ничего себе -- спали... на мягкой постели...
     -- Вот тебе, Почем-Соль и  мандат... и еще грозишь:  "имею право ареста
до тридцати суток", а самого в каталажку... пфф...
     -- Вовсе не "пфф"...  А  спрашивали: "Кто был с вами?",  говорю: "Поэты
Есенин и Мариенгоф".
     -- Зачем сказал ?
     - А что же, мне всю жизнь из-за вас, дьяволов, в каталажке сидеть?
     -- Ну?
     -- Ну, потом:  "Почему  побежали?"  -- "Потому, -- отвечаю, -- идиоты".
Хорошо еще, что дежурный попался  толковый: "Известное  дело",-- говорит, --
имажинисты", и отпустил, не составив протокола.
     Почем-Соль вез нам  из  Туркестана  кишмиш,  урюк,  рис и  разновсякого
варенья целые жбаны.
     А  под  Тулой  заградительный  продовольственный  отряд,   несмотря  на
имеющиеся разрешения, все отобрал.
     "Заградилка"  та  и  ее  начальник  из гусарских  вахмистров  -- рыжий,
веснушчатый, с носом, торчащим, как шпора, -- славились на  всю Россию своей
лютостью.




32


     В середине лета Почем-Соль получил командировку на Кавказ.
     -- И мы с тобой.
     -- Собирай чемоданы.
     Отдельный маленький белый  вагон туркестанских дорог. У нас двухместное
мягкое купе. Во всем вагоне четыре человека и проводник.
     Секретарем у  Почем-Соли  мой  однокашник по Нижегородскому дворянскому
институту -- Василий Гастев. Малый такой, что на ходу подметки режет.
     Гастев в полной походной  форме,  вплоть до  полевого бинокля. Какие-то
невероятные нашивки у него  на обшлаге. Почем-Соль железнодорожный свой  чин
приравнивает чуть ли  не  к  командующему  армией,  а  Гастев  --  скромно к
командиру  полка.  Когда  является  он  к  дежурному  по  станции  и, нервно
постукивая ногтем  о  желтую кобуру нагана,  требует  прицепки нашего вагона
"вне всякой очереди", у дежурного трясутся поджилки.
     -- Слушаюсь: с первым отходящим.
     С таким секретарем совершаем путь до Ростова молниеносно. Это означает,
что  вместо  полагающихся  по  тому  времени  пятнадцати-двадцати  дней,  мы
выскакиваем из вагона на ростовском вокзале на пятые сутки.
     Одновременно Гастев и... администратор наших лекций.
     Мы  с  Есениным читаем в Ростове,  в Таганроге. В  Новочеркасске, после
громовой  статьи местной  газеты, за несколько  часов до  начала  --  лекция
запрещается.
     На этот раз не спасает  ни желтая гастевская кобура, ни карта местности
на полевой сумке, ни цейссовский бинокль.
     Газета     сообщила     неправдоподобнейшую     историю     имажинизма,
"рокамболические"  наши  биографии  --  и   под  конец  ехидно  намекнула  о
таинственном отдельном вагоне, в котором разъезжают молодые люди, и о боевом
администраторе, украшенном ромбами и красной звездой.
     С Почем-Солыо  после  такой  статьи  стало скверно. Отдав  распоряжение
"отбыть с первым отходящим",  он, переодевшись в чистые  исподники и рубаху,
лег в своем купе -- умирать.
     Мы  пробовали  успокаивать,  давали  клятвенные  обещания,  что  впредь
никаких   лекций    читать    не    будем,    но    безуспешно.    Он    был
сосредоточенно-молчалив  и  смотрел  в  пространство  взглядом блуждающим  и
просветленным, словно врата царствия небесного уже разверзлись перед ним.
     А на ночь принял касторки.
     Поезд шел по Кубанской степи.
     К пустому  пузырьку от  касторки Есенин привязал веревку, и  раскачивая
ею,  как  кадилом,  совершал  отпевание  над  холодеющим в суеверном  страхе
Почем-Солыо. Действие  возвышенных слов службы и тягучая грусть напева  были
бы для него губительны,  если бы,  к счастью, вслед за этим  очень быстро не
наступил черед действию касторки.
     Волей-неволей Почем-Соли пришлось встать на ноги.
     Тогда  Есенин  придумывал   новую  пытку.  Зная   любовь  Почем-Соли  к
"покушать" и невозможность сего в данный момент, он приходил в купе к нему с
полной тарелкой нарезанных кружочками помидоров, лука, огурцов  и крутых яиц
(блюдо,  горячо  обожаемое  нашим  другом)  и,  усевшись   против,  начинал,
причмокивая,  причавкивая и  прищелкивая  языком, отправлять в  рот ложку за
ложкой.
     Почем-Соль обращался к Есенину молящим голосом:
     -- Сереженька, уйди, пожалуйста.
     Причмокивания и прищелкивания становились яростней и язвительней.
     -- Сережа, ты  знаешь,  как  я  люблю помидоры... у  меня  даже  сердце
начинает болеть...
     Но Есенин был неумолим.
     Тогда Почем-Соль ложился, закрывал глаза и наваливал подушку на уши.
     Есенин наклонялся над  подушкой, приподнимал уголок и продолжал чавкать
еще громогласней и нестерпимей.
     Почем-Соль  срывался  с  места.  Есенин  преследовал  его  с  тарелкой.
Почем-Соль хватал первый попавшийся предмет  под руку и запускал им в своего
истязателя. Тот увертывался.
     Тогда жертва кричала грозно и повелительно:
     -- Гастев, наган!
     -- А я уже все съел.
     И Есенин показывал пустую тарелку.
     Мы  лежали в  своем  купе. Есенин,  уткнувшись во  флоберовскую  "Мадам
Бовари". Некоторые страницы, особенно его восторгавшие, читал вслух.
     В хвосте поезда вдруг весело загалдели.  От  вагона  к вагону --  пошел
галдеж по всему составу.
     Мы высунулись из окна.
     По степи, вперегонки с нашим поездом, лупил обалдевший от страха  перед
паровозом рыжий тоненький жеребенок.
     Зрелище  было  трогательное. Надрываясь от  крика, размахивая штанами и
крутя  кудластой  своей  золотой  головой,  Есенин  подбадривал  и  подгонял
скакуна. Железный и живой конь бежали вровень версты две. Потом четвероногий
стал отставать, и мы потеряли его из вида.
     Есенин ходил сам не свой.
     После  Кисловодска  он  написал  в  Харьков  письмо девушке,  к которой
относился нежно.
     Оно не безынтересно.
     Привожу:
     Милая,  милая Женя. Ради бога, не подумайте, что мне что-нибудь от  вас
нужно, я  сам  не знаю, почему это  я  стал вам учащенно напоминать о  себе.
Конечно, разные бывают болезни, но  все они проходят. Думаю,  что пройдет  и
эта. Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из окна вагона
на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то  тесно и неловко. Я здесь
второй  раз, в этих местах,  и абсолютно не понимаю,  чем  поразили они тех,
которые создали в нас образы  Терека,  Дарьяла  и всех прочих. Признаться, в
Рязанской губ.  я Кавказом  был  больше  богат,  чем  здесь.  Сейчас у  меня
зародилась мысль о вредности путешествий для меня. Я не знаю, что было бы со
мной, если б случайно мне пришлось объездить весь земной шар.  Конечно, если
не  пистолет  юнкера  Шмидта, то, во  всяком случае, что-нибудь  разрушающее
чувство  земного диапазона. Уж до  того  на  этой  планете  тесно и  скучно.
Конечно, есть прыжки для живого, вроде перехода от коня к поезду, но все это
только ускорение или выпукление. По намекам это известно  все гораздо раньше
и  богаче. Трогает  меня в  этом только грусть за уходящее,  милое,  родное,
звериное и незыблемая сила мертвого, механического.
     Вот вам наглядный случай из этого. Ехали мы из Тихорецкой на Пятигорск,
вдруг слышим крики,  выглядываем в окно  и что  же  видим: за паровозом, что
есть силы, скачет маленький жеребенок, так скачет, что нам сразу стало ясно,
что он почему-то вздумал обогнать  его. Бежал он  очень долго, но  под конец
стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод -- для  кого-нибудь
незначительный,  а для меня  он  говорит очень многое. Конь стальной победил
коня  живоголого,  и  этот  маленький жеребенок был  для меня  н  вымирающим
образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на
этого жеребенка тягательством живой силы с железной...
     Простите, милая, еще раз за  то, что  беспокою вас.  Мне очень  грустно
сейчас,  что  история переживает  тяжелую  эпоху  умерщвления  личности  как
живого.  Ведь  идет  совершенно  не  тот  социализм, о  котором  я  думал, а
определенный и  нарочитый, как  какой-нибудь остров  Елены  без славы и  без
мечтаний.  Тесно в  нем  живому, тесно  строящему мост из-под  ног  грядущих
поколений.  Конечно,  кому  откроется,  тот  увидит тогда  эти  покрытые уже
плесенью мосты, но всегда ведь  бывает жаль, что если выстроен дом, а  в нем
не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают.
     А в прогоне от Минеральных до Баку Есениным написана лучшая из его поэм
-- "Сорокоуст". Жеребенок, пустившийся в тягу  с нашим поездом, запечатлен в
образе, полном значимости и лирики, глубоко волнующей.
     В Дербенте наш проводник, набирая воду в колодце, упустил ведро.
     Есенин и его использовал в обращении к железному гостю в "Сорокоусте":


Жаль,   что  в  детстве  тебя  не   пришлось   Утопить,  как  ведро,  в
колодце.


     В Петровском порту стоял целый  состав малярийных больных. Нам пришлось
видеть  припадки  поистине  ужасные.  Люди  прыгали  на  своих  досках,  как
резиновые  мячи,  скрежетали  зубами,  обливались  потом,   то  ледяным,  то
дымящимся, как кипяток. В "Сорокоусте":


Се изб деревенчатый живот Трясет стальная лихорадка.


33


     Забыл рассказать.
     Случайно  на  платформе  ростовского  вокзала  я столкнулся  с Зинаидой
Николаевной Райх. Она ехала в Кисловодск.
     Зимой  Зинаида  Николаевна  родила  мальчика.  У  Есенина  спросила  по
телефону: -- Как назвать?
     Есенин думал, думал -- выбирая нелитературное имя -- и сказал:

     Константином. После крещенья спохватился:
     -- Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут.
     На сына посмотреть не поехал.
     Заметив на ростовской платформе  меня,  разговаривающего с Райх, Есенин
описал полукруг на  каблуках и, вскочив на рельсу, пошел в обратную сторону,
ловя равновесие плавающими в воздухе руками.
     Зинаида Николаевна попросила:
     -- Скажите Сереже, что  я еду с Костей. Он его не видал.  Пусть зайдет,
взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.
     Я направился к Есенину. Передал просьбу.
     Сначала он заупрямился:
     -- Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.
     -- Пойди -- скоро второй звонок. Сын же ведь.
     Вошел в  купе,  сдвинул брови.  Зинаида  Николаевна  развязала ленточки
кружевного конвертика. Маленькое розовое существо барахтало ножками...
     -- Фу! Черный!.. Есенины черные не бывают...
     -- Сережа!
     Райх отвернулась к стеклу. Плечи вздрогнули.
     -- Ну^ Анатолий, поднимайся.
     И Есенин  легкой,  танцующей походкой  вышел  в коридор  международного
вагона.




34


     На  обратном пути в Пятигорске мы  узнали о  неладах в  Москве:  будто,
согласно какому-то распоряжению, прикрыты -- и наша книжная лавка, и "Стойло
Пегаса", и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на
компанейских началах.
     У меня тропическая лихорадка --  лежу пластом. Есенин уезжает  в Москву
один, с красноармейским эшелоном.
     Еще месяц я мотаюсь по Кавказу. Наш вагон прыгает,  словно блоха, между
Минеральными -- Петровским портом -- Баку.
     Наконец -- восвояси. Мы в хвосте скорого  на  Москву. Белыми простынями
застлана земля, а горы -- как подушки в сверкающих полотняных наволоках.
     В  Москве  случайно, на улице,  встречаю первым  Шершеневича.  Я  еду с
вокзала. Из-под чемоданов, корзин, мешков торчит моя голова в летней светлой
шляпе.
     Останавливаю извозчика. Шершеневич вскакивает на подножку:
     --  Знаешь,  арестован Сережа. Попал в какую-то облаву. Третий день.  А
магазин ваш и "Стойло" открыты, книги вышли...
     Так   с  чемоданом,  корзинами   и  мешками,  вместо  дома,  несусь   в
Центропечать  к Борису Федоровичу  Малкину -- всегдашнему  нашему защитнику,
палочке-выручалочке.
     --  Что же это такое?.. Как же это так?..  Борис Федорович, а?.. Сережа
арестован!
     Борис Федорович снимает телефонную трубку.
     А вечером Есенин дома. На физию  серой  тенью легла смешная  чумазость.
Щеки,  губы,  подбородок -- в рыжей, милой, жесткой щетине. В голубых глазах
-- сквозь радость встречи -- глубокая ссадина, точащая обидой.
     За чаем поет бандитскую:


В  жизни  живем мы  только  раз, Когда отмычки  есть у нас.  Думать  не
годится, В жизни что случится, Эх, в жизни живем мы только раз.


35


     Опять перебрались  в  Богословский. В том  же  бахрушинском доме,  но в
другой квартире.
     У  нас  три  комнаты,  экономка  (Эмилия)  в  кружевном  накрахмаленном
фартучке и борзый пес (Ирма).
     Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами,
золотыми ромовыми бабами.
     Оба мы  необыкновенно увлечены  образцовым порядком,  хозяйственностью,
сытым благополучием.
     На   брюках   выутюжена   складочка;   воротнички,   платочки,   рубахи
поразительной белоснежности. Есенин мечтает:
     -- Подожди,  Анатолий,  и типография  своя будет, и автомобиль ржать  у
подъезда.
     Три дня подряд у нас обедает один крестьянский поэт.
     На четвертый Есенин заявляет:
     -- Не к нам он ходит, а ради мяса нашего, да рябчики жрать.
     Эмилия получает распоряжение приготовить на обед картошку.
     -- Вот посмотрю я, как он часто после картошки будет ходить.
     Словно   в   руку  Есенину,   после  картофельного  обеда  недели   две
крестьянский стихотворец не показывает носа.
     По вечерам частенько бываем  на Пресне, у Сергея Тимофеевича Коненкова.
Маленький, ветхий,  белый  домик --  в  нем  мастерская и кухонка. В кухонке
живет Коненков.  В  ней  же  Григорий Александрович  (коненковский  дворник,
коненковская  нянька  и  верный  друг)  поучает  нас  мудрости.  У  Григория
Александровича лоб Сократа. Коненков тычет пальцем:
     -- Ты его слушай да в  коробок свой прячь -- мудро  он говорит: кто  ты
есть? А есть ты человек. А человек есть -- чело века. Понял?
     И, взяв гармошку, Коненков затягивает есенинское яблочко:


Эх, яблочко Цвету звонкого, Пьем мы водочку Да у Коненкова.


     Один Новый  год встречали в Доме печати.  Есенина  упросили  спеть  его
литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке.
     Каменский уселся в кресле на эстраде, Есенин -- у него на коленях.
     Начали:


Я  сидела  на песке У моста высокого,  Нету  лучше из стихов Александра
Блокова.
Ходит Брюсов по Тверской Не мышой, а  крысиной. Дядя,  дядя я большой, Скоро
буду с лысиной.
Ах,  сыпь!  Ах,  жарь!  Маяковский  бездарь. Рожа  краской  питана,  Обокрал
Уитмана.
Ох,  батюшки, ох-ох-ох,  Есть поэт Мариенгоф. Много  кушал, много  пил,  Без
подштанников ходил.
Сделала  свистулечку   Из  ореха  грецкого,  Нету  яре   и  звон  чей  Песен
Городецкого.


     И,  хитро  глянув на Каменского,  прижавшись коварнейшим образом к  его
груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:


Квас  сухарный,  квас   янтарный,   Бочка  старо-новая,  У  Васятки,  у
Каменского, Голова дубовая.


     Туго  набитый  живот зала  затрясся от хохота. В  руках  растерявшегося
Каменского поперхнулась гармошка.




36


     Зашел  к нам на Никитскую в  лавку человек -- предлагает недорого шапку
седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую  пену и пошел к зеркалу.
Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь
и  распушал ее. Важно пузыря губы,  смотрел на  себя в  стекло,  пока сквозь
важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: "И до чего же это я
хорош в бобре!"
     Потом попримерил я.
     Со страхом глядел  Есенин на блеск и на черное масло моих расширяющихся
зрачков.
     -- Знаешь, Анатолий, к тебе не тово... Не очень...
     -- А ты в ней, Сережа, гриба вроде... Березовика... Не идет...
     -- Ну?..
     И  оба  глубоко  и  с  грустью  вздохнули.  Человек,  принесший  шапку,
переминался с ноги на ногу.
     Я сказал:
     -- Наплевать, что не к лицу... зато тепло будет... я бы взял.
     Есенин погладил бобра по серебряным иглам.
     -- И мне бы тепло было! произнес -- он мечтательно.
     Кожебаткин посоветовал
     -- А вы бы, господа, жребий метнули.
     И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на
кисточках для акварели.
     Мы с Есениным невозможно обрадовались.
     -- Завязывай, Мелентьич, на платке узел.
     Кожебаткин вытащил из кармана платок.
     Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.
     -- Н-ну!..
     И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два загадочных ушка.
     Есенин впился в них  глазами,  морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то
прикидывал  и  соображал.  Наконец   уверенно  ухватился  за  тот,  что  был
поморщинистей и погорбатей.
     Покупатели, что были в лавке,  и  продавец  шапки  сомкнули  вокруг нас
кольцо.
     Узел и бобровую шапку вытащил я.
     С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь.
     Двадцать   первый  год  балует   нас  двумя  комнатами:   одна  похуже,
повыцвестей обоями,  постарей мебелью,  другая -- с  министерским письменным
столом, английскими креслами и аршинным бордюром в коричневых хризантемах.
     Передо мной два есенинских кулака -- в одном зажата бумажка.
     Пустая рука -- пустая судьба.
     В непрекословной послушности року  доходили  до того, что  перед дверью
уборной (когда  обоим приспичивало одновременно) ломали спичку.  Счастливец,
вытащивший серную головку, торжественно вступал в тронный зал.




37


     Генерал  Иванов, получив от  царя  приказ  прибыть  с георгиевцами  для
усмирения  февральского  Петербурга, прежде всего  вспомнил  о  своих добрых
знакомых  в  столице и  попросил адъютанта  купить в  Могилеве сотенку яичек
из-под курочки и с полпудика сливочного маслица.
     Пустячное   дело!   Пройдет   по   торцам  Невского  молодецким  маршем
георгиевский батальон, под охи и ахи медных труб -- и конец всем революциям.
     А  там  --  генерал отдаст яички добрым знакомым,  погреет  у  камелька
старые  ноги  в  красных  лампасах, побрюзжит,  поскрипит,  потешится  новым
орденом, царской благодарностью, и -- обратно на фронт.
     Но яички так и не пришли по назначению.
     Март.
     Любовью   гимназистки   влюбилась  Россия   в   Александра   Федоровича
Керенского.
     Ах, эта гимназическая любовь!
     Ах, непостоянное гимназическое сердечко?..
     Прошли медовые весенние месяцы.
     Июнь.
     Галицийские поля зацвели кровью.
     Заворочался недовольный фронт.
     Август.
     Корнилов поднимает с фронта  туземный корпус. Осетинские и Дагестанские
полки. Генералы  Крымов и  Краснов  принимают командование. Князь Гагарин  с
черкесами и ингушами на подступах к Петербургу.
     Но телеграммы Керенского разбивают боевых генералов.
     Начало октября. Генералу Краснову сотник Карташов делает доклад.
     Входит Керенский.  Протягивает  руку  офицеру. Тот вытягивается,  стоит
смирно и не дает своей руки. Побледневший Керенский говорит:
     -- Поручик, я подал вам руку.
     -- Виноват, господин верховный главнокомандующий, я  не могу подать вам
руки, я -- корниловец,-- отвечает сотник.
     Керенский не вполне угодил господам офицерам.
     А рабочим и солдатам?
     Еще меньше.
     Они своевременно об этом его уведомили. Правда, не столь церемонно, как
сотник Карташов.
     Одну неправдоподобь сменяет другая -- более величественная.
     Девятнадцатый и двадцатые годы.
     Гражданская война.
     В Одесском Совете депутатов Муравьев говорит:
     -- ...в  одни  сутки мы восстановили  разрушенный  Радой сорокасаженный
мост  и  ворвались в  Киев.  Я приказал  артиллерии  бить  по самым  большим
дворцам,  по  десятиэтажному дому