брат-Кирилл, в  Москву  едем... Из невозможных америк  друг мой
единственный вернулся... Понимаешь?
     Розовенькая горошина сморщилась и чихнула.
     -- Значит, правда!
     Наутро  Кирилл  сменил квартиру  --  кожаный несессерчик на  деревянное
корытце -- и в скором поезде поехал в Москву.





58


     -- Вот и я.
     -- Вяточка!..
     Ах,  какой  европеец!  Какой  чудесный,  какой замечательный  европеец!
Смотрите-ка:  из  кармашка  мягкого  серого  пиджака  торчит даже  блестящий
хвостик вечного пера.
     И,  кажется, еще легче  стала  походка в важных  белых  туфлях,  и  еще
золотистей  волосы из-под полей такой красивой  и добротной  (цвета  кофе на
молоке) шляпы.
     Только вот глаза... не пойму... странно -- не его
     -- Мразь!
     -- А?

-- Европа
     -- Мразь?
     --  А в  Чикаго  до  надземной  дороги  встань  на  цыпочки  и  пальцем
достанешь!.. Ерунда!..
     ИI презрительно приподнялся на белых носках своих важных туфель.
     --  ...в  Венеции  архитектура  ничего  себе...  только  воня-я-ет!-- И
сморщил нос пресмешным образом.-- А в Нью-Йорке мне больше всего понравилась
обезьяна у одного банкира... Стерва, в шелковой пижаме ходит, сигары курит и
к  горничной  пристает...  а  в  Париже... сижу  это  в  кабаке...  подходит
гарсон... говорит: "Вы вот. Есенин, здесь кушать изволите, а мы, гвардейские
офицеры, с  салфеткой под  мышкой..."--  "Вы, спрашиваю,  лакеями?.."-- "Да!
лакеями!.."--   "Тогда   извольте,   говорю,  подать  мне   шампань   и   не
разговаривать!.."  Вот!..ну, твои стихи перевел... свою книгу на французском
выпустил... только зря все это... никому там поэзия по нужна... А с Изадорой
-- адьо!.. -- "Давай мне мое белье"?
     --  Нет,  адьо  безвозвратно... безвозвратно...  я русский...  а она...
но... могу... знаешь, когда границу перс ехал -- плакал...  землю целовал...
как рязанская баба... стихи прочесть?..
     Прочел всю "Москву Кабацкую" и "Черного человека".
     Я сказал:
     -- "Москва  Кабацкая"--  прекрасно.  Такой  лирической  силы  и  такого
трагизма у тебя еще в стихах  не было...  умудрился форму цыганского романса
возвысить до большого, очень большого искусства. А "Черный человек" плохо...
совсем плохо... никуда не годится.
     --  А  Горький  плакал...  я ему "Черного  человека"  читал...  слезами
плакал...
     -- Не знаю...
     Есенин не вытаскивал для печати и не читал "Черного человека" вплоть до
последних дней. Насколько мне помнится, поправки внес не очень значительные.
     Вечером были в каком-то богемном кабаке на Никитской -- не то "Бродячая
собака", не то "Странствующий энтузиаст".
     Есенин опьянел после  первого  стакана вина. Тяжело и мрачно скандалил:
кого-то  ударил, матерщинил, бил  посуду,  ронял столы,  рвал и  расшвыривал
червонцы.  Смотрел на меня мутными невидящими  глазами  и  не узнавал.  Одно
слово доходило до его сознания: Кириллка.
     Никритина говорила:
     -- Сережа, Кириллка вас испугается... не надо пить... он маленький... к
нему нельзя прийти таким...
     И Есенин на минутку тишал.
     То же магическое слово увело его из кабака.
     На извозчике на полпути к дому Есенин уронил мне  на  плечо голову, как
не свою, как ненужную, как хо лодный костяной шар.
     А в комнату на Богословском, при помощи чужого, незнакомого человека, я
внес тяжелое, ломкое, непослушное тело.  Из-под  упавших мертвенно-землистых
век сверкали закатившиеся белки.  На губах слюна. Будто только  что  жадно и
неряшливо ел пирожное и перепачкал рот сладким, липким кремом. А щеки и  лоб
совершенно белые. Как лист ватмана.
     Вот день  -- первой встречи.  Утро и ночь. Я вспомнил  поэму о  "Черном
человеке". Стало страшно.
     Может быть, не попусту плакал над ней Горький.




59


     На  другой  день  Есенин  перевез  на  Богословский  свои  американские
шкафы-чемоданы. Крепкие, желтые,  стянутые обручами; с полочками, ящичками и
вешалочками  внутри.  Негры при  разгрузках  и  погрузках  с  ними  не очень
церемонятся -- швыряют на цемент и асфальт чуть ли не со второго этажа.
     В  чемоданах  --  дюжина пиджаков,  шелковое  белье,  смокинг, цилиндр,
шляпы, фрачная накидка.
     У  Есенина страх  -- кажется ему, что его  всякий или обкрадывает,  или
хочет обокрасть.
     Несколько  раз  на  дню  проверяет  чемоданные  запоры.  Когда  уходит,
таинственно шепчет мне на ухо:
     -- Стереги, Толя!.. в комнату -- ни-ни! никого!.. знаю я их-- с гвоздем
в кармане ходят...
     На поэтах, приятелях и знакомых мерещатся ему свои носки, галстуки. При
встрече обнюхивает ~ не его ли духами пахнет.
     Это не дурь и не скупость.
     Я помню первую ночь, пену на губят похожую на сладкий крем, чужие глаза
на близком, милом лице и то-- как рвал он и расшвыривал червонцы..
     Раньше бывало по-иначему
     Как-то Мейерхольд с Райх были у  нас  на блинах.  Пили с блинами водку.
Есенин  больше  других. Под конец стал шуметь и швырять  со  звоном  на  пол
посуду. Я тихонько шепнул ему на ухо.
     -- Брось, Сережа, посуды у нас кот наплакал, а ты еще кокаешь.
     Он  тайком  от  Мейерхольда  хитро  подмигнул мне,  успокоительно повел
головой и пальцем указал на валяющуюся на полу неразбитую тарелку .
     Дело  обстояло просто. На столе среди фарфорового сервизишки была  одна
эмалированная  тарелка. Ее-то он и швырял об  пол,  производя  звон и треск;
затем ловко незаметно поднимал и швырял заново.
     Или еще.
     Наш беленький туркестанский вагон  стоял в  тупике ростовского вокзала.
Есенин  во хмелю вернулся из города.  Стал  буянить.  Проводник  высунулся и
заявил:
     -- Товарищ Молабух не приказал вас Сергей Александрович, в энтом виде в
вагон не пущать!
     -- Меня?.. не пускать?..
     -- Не приказано-с, Сергей Александрович!
     -- Пусти лучше!
     Не приказано.
     -- Скажи своему "енералу" в подбрючниках  -- ежели не пустит -- разнесу
его хижину!
     -- Не приказано
     Тогда Есенин, крякая, стал высаживать в вагоне стекла.
     Дребезжа, падали стекла  на шпалы Почем-Соль стоял  в  купе, бледный, в
нижней рубахе и подштанниках, с прыгающей свечой в руке.
     А  Есенин не унимался. Прошло после разгрома вагона три дня  Почем-Соль
ни под каким видом не желал мирится с Есениным. На все уговоры отвечал:
     -- Что  ты мне говоришь: "пьян! пьян" не в  себе? . Нет, брат, очень  в
себе... Он всегда в  себе...  небось  когда по стеклу  дубасил, так кулак-то
свой в рукав прятал, чтоб не порезаться, боже упаси... а ты: "пьян, пьян! Не
в себе!.."... Все стекла выставил -- на пальце ни одной царрапины...  хитро,
брат... а ты... "пьян ".
     В этом был Есенин.
     Если бы в день первой встречи в "Бродячей собаке" он показывал червонцы
и рвал белую бумагу, я бы знал, что не так страшны и упавшие веки, и похожая
на крем пена на губах, и безучастное ломкое тело.




60


     Предугаданная грусть наших "Прощание" стала явственна и правдонастояща.
     Сначала  разбрелись   литературные   пути.   Есенин  еще   печатался  в
имажинистской "Гостинице для путешествующих в прекрасное", но поглядывал уже
в  сторону  "мужиковствующих".  Подолгу  сидел  он  с  Орошиным,  Клычковьш,
Ширяевцем в подвальной комнатке "Стойла Пегаса".
     Ссорились, кричали, пили.
     Есенин желал вожаковать. В затеваемом журнале "Россияне" требовал:
     "Диктатуры!"
     Орешин злостно и мрачно показывал ему шиш.
     Клычков скалил глаза и ненавидел многопудовым завистливьм чувством.
     Есенин  уехал  в  Петербург  и  привез  оттуда  Николая  Клюева.  Клюев
раскрывал  пастырские  объятия  перед  меньшими  своими  братьями по  слову,
троекратно  лобызал в  губы, называл Есенина Сереженькой и даже меня ласково
гладил по колену, приговаривая:
     -- Олень! олень!
     Вздыхал  об  олонецкой  избе и до закрытия,  до четвертого  часа  ночи,
каждодневно  сидел  в  "Стойле Пегаса",  среди визжащих фокстроты  скрипок и
красногубой, пустосердечной и  площадноречивой  толпы,  отрыгивающей  винным
духом, пудрой "Леда" и мутными тверско-бульварными страстишками.
     Мне нравился Клюев. И  то,  что он пришел  путями господними  в "Стойло
Пегаса", и то, что он творил крестное  знамение над жидким моссельпромовским
пивом и вобельным хвостиком,  и  то, что  он  ради  мистического  ряжения  и
великой фальши, которую зовем  мы искусством, одел терновый венец и  встал с
протянутой  ладонью среди  нищих на соборной паперти,  с  сердцем циничным и
кощунственным, холодным к любви и вере.
     Есенин к  Клюеву  был  ласков  и  льстив.  Рассказывал  о  "Россиянах",
обмозговывал,  как  из  "старшого   брата"  вытесать  подпорочку  для  своей
"диктатуры", как "Миколаем" смирить Клычкова с Орешиным.
     А Клюев вздыхал:
     -- Вот, Сереженька, в  лапоточки скоро  обуюсь... последние щиблетншки,
Сереженька, развалились!
     Есенин заказал для Клюева шевровые сапоги.
     А вечером в "Стойло" допытывал:
     -- Ну, как же насчет "Россиян", Николай?
     -- А я кумекаю -- ты, Сереженька, голова... тебе красный угол.
     -- Ты  скажи  им -- Сереге-то  Клычкову  и  Петру,-- что, мол,  Есенина
диктатура.
     -- Скажу, Сереженька, скажу...
     Сапоги делались целую неделю.
     Клюев корил Есенина:
     --  Чего Изадору-то  бросил... хорошая  баба... богатая...  вот бы  мне
ее... плюшевую  бы шляпу купил  с ямкою  и сюртук, Сереженька, из поповского
сукна себе справил...
     -- Справим, Николай, справим! Только бы вот "Россияне"...
     А когда шевровые сапоги были готовы, Клюев увязал их в котомочку и в ту
же ночь, втихомолку, не простившись ни с кем, уехал из Москвы.




61


     Вслед  за  литературными  путями  разбежалась у нас  с Есениным  дорога
дружбы и сердца.
     Я  только  что  приехал из Парижа. Сидел  в кафе.  Слушал унылое  вытье
толстой  контрабасной струны. Никого  народу. У барышни в белом фартучке  --
флюс. А вторая барышня в белом фартучке даже  не потрудилась  намазать губы.
Черт знает что такое!
     На улице непогодь, мокрядь, желтый, жидкий блеск фонарей.
     Я  подумал,  что  хорошо  бы  эту  осеннюю  тоску расхлестать  веселыми
монпарнасскими песенками. Не-
     ожидание вошел  Есенин.  Барышня  с  флюсом н  барышня с ненакрашенными
губами  испуганно  трепыхнулись и повели плечиками.  Глаз у  Есенина мутный,
рыхлый,  как   кусочек  сахара,  полежавший  в  чашке  горячего  кофе.  Одет
неряшливо. Шляпа пятнистая,  помятая; несвежий воротничок и съехавший  набок
галстук. Золотистая пена волос размылилась  и  посерела.  Стала походить  на
грязноватую, как после стирки, воду в корыте.
     Есенин, не здороваясь, подошел к  столику, за  которым я сидел. Заложил
руки  в  карманы  и, не произнося  ни слова, уперся в  меня  недобрым мутным
взглядом.
     Мы не виделись несколько месяцев. Когда я уезжал из России, не довелось
проститься. Но и ссоры никакой не было. Только отношения похолодали.
     Я продолжал мешать ложечкой в стакане и тоже молча смотрел ему в глаза.
     Кто-то  из  маленьких  петербургских  поэтов  вертелся  около.  Подошла
какая-то женщина и стала тянуть Есенина за рукав.
     -- Иди к энтой матери... видишь, с Мариенго-о-о-фом встретился...
     От Есенина пахнуло едким, ослизшим перегаром: - Ну?
     Он тяжело опустил руки на столик, нагнулся, придвинул почти вплотную ко
мне свое лицо и, отстукивая каждый слог, сказал:
     -- А я тебя съем!
     Есенипское "съем" надлежало понимать в литературном смысле.
     -- Ты не Серый Волк, а я не Красная Шапочка. Авось не съешь.
     Я выдавил из себя улыбку, поднял стакан и глотнул горячего кофе.
     -- Нет... съем!
     И Есенин сжал ладонь в кулак.
     Петербургский  поэтик,  щупленький,  черненький,  с  носом, похожим  на
восклицательный  знак,  и   незнакомая  женщина   стали  испуганным  шепотом
упрашивать Есенина и в чем-то уговаривать меня.
     Есенин выпрямился, снова  заложил пальцы в  карманы, повернулся ко  мне
спиной и неровной пошатывающейся походкой направился к выходу.
     Поэтик  и женщина держали его  под руки. Перед дверью, словно на винте,
повернул голову и снял шляпу:
     -- Ад-дьо-о!
     И скрипнул челюстями.
     -- А все-таки... съем!
     Поэтик распахнул дверь.
     Вот наша ссора. Первая  за  шесть лет.  Через  месяц  мы встретились на
улице и, не поклонившись, развели глаза.




62


     Весной я снова уехал с Никритиной за границу  и опять вернулся в Москву
в  непролазь и  мглу позднего октября.  В один  из  первых  дней  по приезде
побывали  у  Качаловых. В  малюпатенькой их  квартирке  в  Камергерском пили
приветливое хозяйское вино.
     Василий Иванович  читал  стихи -- Блока,  Есенина.  Из угла поблескивал
черной   короткой   шерстью   и   большими  умными   глазищами   качаловский
доберман-пинчер.
     Василий Иванович положил руку на его породистую точеную морду.
     -- Джим... Джим... Хорош?
     -- Хорош!..
     -- Есениным воспет!
     И Качалов прочел стихотворение, посвященное Джиму. А я после спросил:
     -- Что  Есенин?.. хорошо или  худо?.. Вражда набросала  в душу  всякого
мусора и грязи. Будто носили мы в себе помойные ведра.
     Но  время и  ведра вывернуло, и мокрой тряпкой  подтерло. Одно слово --
чистуха, чистоплоха.
     -- Будто не больно хорошо...
     И  Василий Иванович  рассказал теплыми  словами о том, что приметил  за
редкие встречи, что понаслышал через молву и  от людей, к Есенину близких, и
сторон них.
     -- А  где же  сейчас Сережа?.. Глупо и гадко все у нас получилось... не
из-за чего и ни к чему...
     До  позднего  часа  просидели  в малюпатенькой  комнатке за приветливым
хозяйским вином.
     Прощаясь, я сказал:
     --  Вот только  узнаю,  в каких обретается Есенин  палестинах,  и пойду
мириться.
     И в  эту же ночь  на  Богословском несколько часов кряду сидел  Есенин,
ожидая нашего возвращения. Он колдыхал Кириллкину кроватку, мурлыкал детскую
песенку и с засыпающей  тещей толковал о жизни, о вечности, о поэзии, дружбе
и любви. Он ушел, не дождавшись. Велел передать:
     -- Скажите, что был... обнять, мол, и с миром...
     Я не спал остаток ночи. От непрошеных слез намокла наволочка.
     На другой день с утра -- бегал по городу и спрашивал подходящих людей о
есенипском пристанище. Подходящие люди  разводили руками. А под вечер, когда
глотал (чтобы только глотать) холодный суп, раздался звонок, который узнал я
с мига, даром что не слышал его с полутысячу, если не более, дней.
     Пришел Есенин.




63


     Прошло около недели.  Я суматошился в погоне за рублем.  Засуматошенный
вернулся домой.
     Никритина открыла дверь:
     -- У нас Сережа...
     И встревоженно добавила:
     -- Принес вино... пьет...
     Когда в последнее время говорили: "Есенин пьет", слова звучали как стук
костыля. Я вошел в  комнату. Еще желтая муть из  бутылок не перелилась в его
глаза.
     Мы крепко поцеловались.
     -- Тут Мартышон меня обижает...
     Есенин хитро прихромнул губой:
     -- Выпить со мной не хочет... за мир наш с тобой...любовь нашу...
     И налил в стаканчик непенящегося шампанского.
     --  Подожди, Сергун... сначала  полопаем... Мартышка нас щами угостит с
черной кашей...
     -- Ешь...
     Есенин сдвинул брови.
     --  А  я мало  теперь  ем...  почти  ничего не  ем...  И  залпом  выпил
стаканчик.
     -- Весной умру...  Брось, брось, пугаться-то...  говорю умру, значит --
умру...
     Опять захитрили губы:
     -- У меня... горловая чахотка... значит, каюк!
     Я стал говорить об Италии, о том, что вместе  закатимся весной к теплой
Адриатике, поваляемся на  горячем песке, поглотаем не эту дрянь (и убрал под
стол бутылку). а чудесное, палящее, расплавленное д'аннунциевского солнце.
     -- Нет, умру.
     "Умру" произносил твердо, решение, с завидным спокойствием.
     Хотелось  реветь,   ругаться   последними  словами,  корябать   ногтями
холодное, скользкое дерево на ручках кресла.
     Жидкая соль разъедала глаза.
     Никритина что-то очень долго искала на полу, боясь поднять голову.
     Потом  Есенин читал  стихи  об  отлетевшей  юности и о  гробовой дрожи,
которую обещал он принять как новую ласку.




64


     -- К кому?
     -- К Есенину.
     Дежурный врач выписывает мне пропуск.
     Поднимаюсь по молчаливой, выстланной коврами лестнице. Большая комната.
Стены окрашены мягкой, теплой краской.  С потолка светится  синенький глазок
электрической лампочки. Есенин сидит на кровати, обхватив колени.
     -- Сережа, какое у тебя хорошее лицо... волосы даже снова запушились.
     Очень давно я  не видел  у Есенина  таких  ясных  глаз, спокойных  рук,
бровей и рта. Даже пооблетела серая пыль с век.
     Я вспомнил последнюю встречу.
     Есенин  до  последней  капли  выпил бутылку  шампанского.  Желтая  муть
перелилась к нему в глаза. У меня в  комнате, на  стене,  украинский ковер с
большими красными и желтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще
ползли  секунды  и еще  зловещем  расползались  есенинские  зрачки,  пожирая
радужную  оболочку. Узенькие  кольца белков налились  кровью. А  черные дыры
зрачков -- страшным, голым безумием.
     Есенин  привстал  с  кресла,  скомкал  салфетку  и?,  подавая  ее  мне,
прохрипел на ухо:
     -- Вытри им носы!
     -- Сережа, это ковер... ковер... а это цветы...
     Черные дыры сверкнули ненавистью:
     -- А!.. трусишь!..
     Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:
     -- Размозжу... в кровь... носы... в кровь... размозжу...
     Я взял салфетку и стал водить ею по  ковру --  вытирая красные и желтые
рожи, сморкая бредовые носы.
     Есенин хрипел.
     У меня холодело сердце.
     Многое утонет в памяти. Такое -- никогда.
     И вот:  синенький  глазок  в потолке. Узкая кровать с серым  одеяльцем.
Теплые стены. И почти спокойные руки, брови, рот.
     Есенин говорит:
     -- Мне очень здесь хорошо... только немного раздражает, что день и ночь
горит синенькая лампочка... знаешь,  заворачиваюсь  по  уши в одеяло... лезу
головой под подушку... и еще -- не позволяют закрывать  дверь... все боятся,
что покончу самоубийством.
     По коридору прошла очень  красивая  девушка.  Голубые, большие глаза  и
необычайные волосы, золотые, как мед.
     -- Здесь все хотят умереть... эта Офелия вешалась на своих волосах.
     Потом Есенин повел в приемный зал. Показывал цепи и  кандалы, в которые
некогда  заковывали больных; рисунки, вышивки и крашеную скульптуру из воска
и хлебного мякиша.
     -- Смотри, картина Врубеля... он тоже был здесь...
     Есенин улыбнулся:
     -- Только  ты не думай -- это не сумасшедший  дом... сумасшедший дом  у
нас по соседству.
     Он подвел к окну:
     -- Вон то здание!
     Сквозь  белую  снежную   листву   декабрьского  парка  весело  смотрели
освещенные стекла гостеприимного помещичьего дома.




65


     Платон изгнал Гомера за непристойность из своей идеальной республики.
     Я не Гомер.
     У  нас республика  Советов, а не идеальная. Можно мне сказать  гадость.
Совсем маленькую и  не очень скабрезную.  О том, как надо  просить  у  жизни
счастья.
     Так вот, счастья надо просить так, как одесский беспризорный милостыню:
     -- Гражданка, дайте пятачок. А  не то плюну вам  в физиономию -- у меня
сифилис.




66


     В тюремной приемной женщина узнала о смерти мужа. Она зарыдала. Тогда к
ней подошел часовой и сказал:
     -- Гражданка, огорчаться ступай за ворота.




67


     31  декабря  1925 года  на  Ваганьковском  кладбище,  в  Москве,  вырос
маленький есенинский холмик.




68


     Мне  вспомнилось другое 31 декабря. В  Политехни  ческом музее "Встреча
Нового  года с имажинистами"  Мы с Есениным  --  молодые,  веселые.  Дразним
вечернюю  Тверскую  блестящими  цилиндрами.  Поскрипывают саночки.  Морозной
пылью серебрятся наши бобровые воротники.
     Есенин заводит с извозчиком литер