В таких случаях я не мог удержаться, чтобы не съязвить:
     -- А пузыречки вовсе не баккара, а Брокара.
     Вещь собирала губы в мундштучок.
     -- Конечно, Анатолий Борисович,  если вы никогда  в жизни  ни не видели
хорошего стекла  и фарфора, вы можете так говорить. Вот  у вас с Есениным на
кроватях даже простыни бумажные, а у нас в доме кухарка, Анатолий Борисович,
на таких спать постыдилась бы...
     И Вещь, продев в иголочное ушко красную  нитку, сосредоточенно начинала
вышивать   на  хрустящем  голландском   полотне  витиеватенькую  монограмму,
переплетая в ней начальные буквы имени Почем-Соли и своего.
     В белом вагончике с каждым днем все меньше становилось нашего воздуха.
     Вещи  выдыхали свой -- упрямый,  въедливый и  пахучий,  как земляничное
мыло.
     У Почем-Соли стали округляться щеки, а мягонький  набалдашничек на носу
розоветь и чиновно салиться.




52


     Есенин почти перебрался на Пречистенку.
     Изадора Дункан подарила ему  золотые часы. Ей казалось, что с часами он
перестанет  постоянно куда-то торопиться;  не  будет  бежать от  ампировских
кресел, боясь опоздать на какие-то загадочные встречи и неведомые дела.
     У Сергея Тимофеевича Коненкова все человечество разделялось  на людей с
часами и людей без часов. Определяя кого-нибудь, он обычно буркал:
     -- Этот... с часами.
     И мы уже знали, что если речь  шла о художнике,  то рассуждать дальше о
его талантах было бы незадачливо.
     И  вот,  по странной игре судьбы, у самого что  ни  на  есть племенного
"человека без часов" появились в кармане золотые, с двумя крышками и чуть ли
не от Буре.
     Мало того -- он при всяком новом человеке стремился непременно раза два
вытянуть их из кармана и, щелкнув тяжелой золотой крышкой, полюбопытствовать
на время.
     В остальном часы не сыграли предназначенной им рол и.
     Есенин  так  же  продолжал  бежать  от  мягких  балашовскнх  кресел  на
неведомые дела и загадочные, несуществующие встречи.
     Иногда он прибегал на Богословский с маленьким сверточком.
     В такие дни лицо его было решительно и серьезно.
     Звучали каменные слова:
     -- Окончательно...так ей и сказал: "Изадора, адьо!"
     В маленьком сверточке Есенин приносил две-три рубашки,  пару  кальсон и
носки.
     На Богословский возвращалось его имущество.
     Мы улыбались.
     В книжной лавке я сообщал Кожебаткину:
     -- Сегодня Есенин опять сказал Изадоре:


Адьо! Адьо! Давай мое белье.


     Часа через два после появления Есенина с Пречистенки прибывал швейцар с
письмом.  Есенин  писал лаконический  и непреклонный  ответ.  Еще  через час
нажимал пуговку нашего звонка секретарь Дункан -- Илья Ильич Шнейдер.
     Наконец, к вечеру, являлась сама Изадора.
     У нее по-детски припухали губы, и на голубых фаянсовых блюдцах сверкали
соленые капельки.
     Она опускалась на  пол около  стула, на котором сидел Есенин,  обнимала
его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос:
     -- Anguel.
     Есенин грубо отталкивал ее сапогом.
     -- Пойди ты к...-- и хлестал заборной бранью.
     Тогда Изадора еще нежнее и еще нежнее произносила:
     -- Serguei Alexandrovich, lublu tibia.
     Кончалось всегда одним и тем же.
     Эмилия снова собирала сверточек с движимым имуществом.




53


     Летом я  встречался  с Никритиной раз в  сутки. После ее возвращения из
Киева -- два раза. Потом -- три. И все-таки казалось, что мало.
     Тогда она "на совсем" осталась в маленькой богословской комнатке.
     Случилось все  очень просто:  как-то я удержал  ее вечером и упросил не
уходить на следующее  утро. Я сказал: -- Все равно  вам  придется  через час
торопиться ко мне на свидание... Нет никакого расчета.
     Никритина согласилась.
     А  через  два  дня  она перенесла  на  Богословский  крохотный  тюлевый
лифчичек с розовенькими ленточками. Больше вещей не было.




54


     Весна.  В   раскрытое  окно   лезет  солнце  и  какая-то  незатейливая,
подглуповатенькая радость.
     Я затягиваю ремень  на непомерно разбухшем чемодане.  Сколько ни пыхчу,
как ни упираюсь коленом в его желтый фибровый живот --  толку мало. Усаживаю
Никритину на чемодан.
     -- Постарайся набраться весу.
     Она, легонькая, как перышко, наедается воздухом и смехом.
     -- Рразз!
     Раздувшиеся  щеки  лопаются,  ремень   вырывается  у  меня  из  рук,  и
разъяренная крышка подбрасывает "вес" кверху.
     Входят Есенин и Дункан.
     Есенин  в  шелковом белом  кашне,  в светлых  перчатках и  с  букетиком
весенних цветов.
     Он держит под руку Изадору важно и церемонно.
     Изадора   в   клетчатом  английском   костюме,  в  маленькой  шляпочке,
улыбающаяся и помолодевшая.
     Есенин передает букетик Никритиной.
     Наш поезд на Кавказ отходит через час. Е
     сенинский аэроплан отлетает в Кенигсберг через три дня.
     -- А я тебе, дура-ягодка, стихотворение написал.
     -- И я тебе, Вяточка.
     Есенин  читает, вкладывая в теплые  и грустные слова теплый и  грустный
голос:
     ПРОЩАНИЕ С МАРИЕНГОФОМ


Есть  в дружбе  счастье оголтелое И  судорога  буйных  чувств  -- Огонь
растапливает тело, Как стеариновую свечу.
Возлюбленный  мой, дай мне руки  -- Я по-иному не привык,-- Хочу омыть  их в
час разлуки Я желтой пеной головы.
Ах,  Толя, Толя, ты ли, ты ли, В который  миг, в  который раз  -- Опять, как
молоко, застыли Круги недвижущихся глаз.
Прощай,  прощай!   В  пожарах  лунных  Дождусь  ли   радостного  дня?  Среди
прославленных и юных Ты был всех лучше для меня.
В такой-то срок,  в таком-то  годе  Мы встретимся, быть  может, вновь... Мне
страшно -- ведь душа проходит, Как молодость и как любовь.
Другой в тебе меня  заглушит.  Не потому ли -- в лад речам Мои рыдающие уши,
Как весла, плещут по плечам?
Прощай, прощай! В пожарах лунных Не зреть мне радостного дня, Но все ж средь
трепетных и юных Ты был всех лучше для меня.


     Мое "Прощание с Есениным" заканчивалось следующими строками:


А вдруг -- При возвращении В руке рука захолодеет И оборвется встречный
поцелуй.


55


     А вот  что  писал  Есенин  из  далеких  краев:  Остенде. Июль,  9,
1922.
     Милый мой  Толик.  Я  думал,  что ты  где-нибудь  обретаешься  в  краях
злополучных  лихорадок и  дынь нашего  чудеснейшего путешествия 1920 года, и
вдруг  из  письма  Ильи Ильича  узнал,  что  ты  в Москве.  Милой мой, самый
близкий, родной и хороший. Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы,
обратно  в Россию,  к  прежнему  молодому нашему хулиганству  и всему нашему
задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая северянинщина жизни.
     Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые
морды  европейцев.  От изобилия вин в сих краях я бросил пить и  тяну только
сельтер.
     Там, из Москвы, нам казалось, что Европа -- это самый обширнейший район
распространения наших идей  и  поэзии, а отсюда  я  вижу:  боже мой, до чего
прекрасна и  богата Россия в  этом смысле. Кажется,  нет  такой страны еще и
быть не может.
     Со стороны внешних впечатлений после нашей разлуки здесь все прибрано и
выглажено  под утюг.  На  первых  порах твоему взору это  понравилось  бы, а
потом, думаю, и ты  стал бы хлопать  себя  по колену и скулить, как  собака.
Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее  ящериц, не люди -- а
могильные черви, дома их -- гроба, а  материк -- склеп. Кто здесь жил -- тот
давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут.
     Из всего,  что  я  здесь намерен сделать,-- это  издать  переводы  двух
книжек по 32  страницы двух несчастных авторов, о которых здесь знают весьма
немного, и то в литературных кругах. Издам на английском и французском.
     В Берлине я наделал, конечно,  много скандала и переполоха. Мой цилиндр
и сшитое берлинским портным манто привели всех  в бешенство. Все думают, что
я приехал на деньги большевиков как чекист -- или как агитатор. Мне  все это
весело  и  забавно. Том  свой продал  Гржебину.  От  твоих  книг шарахаются.
"Хорошую книгу стихов" удалось продать только как сборник новых стихов твоих
и моих. Ну, да черт  с ними, ибо все они здесь  прогнили за 5 лет эмиграции.
Живущий  в склепе  пахнет мертвечиной.  Если ты  хочешь сюда пробраться,  то
потормоши Илью  Ильича, я ему пишу об этом особо. Только после всего, что  я
здесь   видел,  мне   не  очень  хочется,  чтобы  ты  покинул  Россию.  Наше
литературное  поле  другим  сторожам  доверять  нельзя.  Во  всяком  случае,
конечно,  езжай, если  хочется, но скажу откровенно: если я не  удеру отсюда
через  месяц,  то  это  будет  большое  чудо.  Тогда,  значит,  во  мне есть
дьявольская выдержка характера, которую отрицает во мне Коган.
     Вспоминаю сейчас о Туркестане.  Как все это было прекрасно, боже мой! Я
люблю себя сейчас даже пьяного со всеми своими скандалами:


В Самарканд не поеду-у я Т-там живет -- да любовь моя.


     Толя милый, приветы. Приветы.
     Твой Сергун.

     Дура моя ягодка.
     Дюжину писем я изволил отправить вашей сволочности, и ваша  сволочность
-- ни гу-гу.
     Итак. начинаю.
     Знаете  ли вы, милостивый  государь, Европу? Нет.  Вы не знаете Европы.
Боже  мой,  какое  впечатление, как  бьется сердце...  О, нет, вы не  знаете
Европы.
     Во-первых, боже мой, такая гадость, однообразие, такая духовная нищета,
что  блевать хочется. Сердце бьется, бьется  самой отчаяннейшей  ненавистью,
так и  чешется, но к горю  моему  один  ненавистный  мне  в этом случае,  но
прекрасный поэт Эрдман сказал, что почесать его нечем. Почему нечем? Я готов
просунуть для этой  цели  в горло сапожную щетку, но рот мой мал и горло мое
узко.  Да, прав  он,  этот проклятый  Эрдман,  передай  ему  за  это  тысячу
поцелуев.
     Да, мой друг рыжий, да. Я писал Сашке, писал  Златому -- и вы "ни тебе,
ни матери".


Теперь  я  понял, понял  все  я  -- Ах, уж не мальчик я давно,--  Среди
исканий, без покоя Любить поэту не дано.


     Это  сказал  В.  Ш.,  по-английски  он зовется В.  Шекспир. О,  я узнал
теперь,  что  вы  за  канальи, и в  следующий раз вам,  как в  месть, напишу
обязательно по-английски -- чтобы вы ничего не поняли.
     Ну так вот -- единственно из-за того, что вы мне  противны,  за то, что
вы  не помните меня, я с особым  злорадством перевел ваши скандальные поэмы,
на англ. и франц. яз. и выпускаю их в Парнике и Лондоне.
     В сентябре все это вам пришлю, как  только выйдут книги. Адрес мой (для
того, чтобы ты не писал).
     Сергей Есенин.
     И Сахарову из Дюссельдорфа:
     Родные мои. Хорошие...
     Что  сказать  мне  вам  об этом  ужаснейшем царстве мещанства,  которое
граничит с  идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут,
и пьют, и опять фокстрот. Человека я  пока еще не встречал и не знаю, где им
пахнет. В  страшной моде  Господин доллар, а  на  искусство начихать,  самое
высшее  -- мюзик-холл. Я даже  книг не захотел  издавать  здесь, несмотря на
дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно.
     Если рынок книжной Европы, а критик -- Львов-Рогачевский,  то глупо  же
писать стихи им в угоду и но их вкусу.
     Здесь  все  выглажено,  вылизано и  причесано так же почти,  как голова
Мариенгофа.  Птички  сидят,  где  им  позволено.  Ну  куда  же  нам с  такой
непристойной поэзией? Это, знаете ли, невежливо так же, как коммунизм. Порой
мне хочется послать все это к черту и навострить лыжи обратно.
     Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и  людоедство, зато у нас есть
душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину.
     Конечно,  кой-где  нас  знают,  кой-где есть  стихи, переведенные мои и
Толькины, но на кой все это, когда их никто не читает?
     Сейчас  у меня на  столе английский журнал со стихами Анатолия, который
мне  даже и посылать  ему не  хочется.  Очень хорошее издание,  а на обложке
пометка: в колич. 500 экземпляров. Это здесь самый большой тираж.
     Развейтесь,  кони!  Неси, мой ямщик! Матушка,  пожалей  своего  бедного
сына!  А  знаете? У  Алжирского Бея под самым носом  шишка! Передай  все это
Клычкову  и Ване  Старцеву,  когда они будут  матюгаться,  душе  моей  легче
станет.
     Твой Сергун.

     Гоголевская приписка:
     Ни числа ни месяца...
     Если б был......большой.....
     То лучше б было на....... повеситься.



56


     Мой  друг,  бывший  артист  Камерного  театра,  а теперь  театра  Макса
Рейнхардта, Владимир Соколов ставил  в  Берлине на немецком языке с крупными
немецкими актерами "Идиота" по Достоевскому.
     Это было осенью 1925 года.
     Я   сидел  в  Пшор-Броу  на   Курфюрстендаме  за  полулитровой  кружкой
мюнхенского пива. Ждал Соколова. Со мной  немецкий социал-демократ.  Губы  у
него серые и тонкие, как веревочка. Говорит:
     -- Русские в  Берлине любят рассказывать  про нас, немцев, анекдот.  Вы
слыхали, наверное. В каком-то городе реколюционное восстание.  Берут вокзал.
Мечутся  по  залам.  Подбегает русский;  кричит:  "Почему  вы-не выходите на
линию? не занимаете платформу?" Немцы отвечают: "Касса  закрыта... не выдают
перронных билетов".
     Я рассмеялся и подумал: небось о нас такой анекдотец не сложится.
     Мой  сосед  полагает, что  "перронные билеты"-- залог того,  что  немцы
раньше других и самым коротким и спокойным путем придут к социализму.
     Вошел Соколов. Хмурый, сердитый.
     Бурчит:
     -- Знаешь, кажется, брошу все... Не могу... Все это как назло... читаю,
видишь  ли, им первый акт "Идиота". Помнишь,  где Рогожин рассказывает князю
Мышкину,  как валялся  он  пьяный ночью на улице в  Пскове  и --  собаки его
объели... Только  прочел -- смех... Спрашиваю: "В чем дело?.." Актеры как-то
неловко между собой переглядываются... Потом  один  и  говорит: "Здесь, Herr
Sokolov, плохо  переведено.  Неправдоподобно... Достоевский так  написать не
мог..." --  "Да что написать-то не мог?.."-- "А вот  насчет того, что собаки
обкусали... Это совсем невозможно...  Публика смеяться будет..."-- "Чего  же
смеяться-то?"  И  сам  злиться начинаю.  "Да  как  же,--  говорит,--  собаки
обкусать  могут,  если  они  в  намордниках?"  И ничего,  понимаешь  ты,  им
возражать  по  стал  -- только  руками  развел.  Так  и  пришлось  это место
вычеркнуть...
     Когда  я думаю  о Есенине  на Западе, мне  всегда приходят в  голову  и
первый анекдотец, и соколовский случай.
     Есенин  почувствовал   себя,  свой  внутренний   мир   и   свои   стихи
неправдоподобными и  обреченными на вымарку,  как та  собака без намордника,
которая укусила Рогожина.
     Уже в кубанских степях Есенина слегка напугала железная лошадка.
     Какой же  она оказалась  несчастной и жалкой в сравнении с тем железным
конем, которого довелось  ему увидеть  скачущим по  другой половине  земного
шара.
     В 1924 году  я был в Париже. Как-то целый день пробродил с Кусиковым по
Версальскому парку и Трианону. Устали чудесной усталостью.
     Ужинали в полумиле от Версаля в маленьком ресторанчике. За разговором я
сказал Кусикову:
     -- Знаешь, Сандро, однажды очень  я рассердился, прочитав  у  какого-то
француза в  романс,  что  "два парижских вивера и  две кокотки  за одну ночь
расходуют  больше  остроумия  и грации,  чем  англичане,  французы, русские,
американцы за целый год". А теперь...
     И, не договорив, выпил большой стакан холодного белого вина за Версаль,
за французов, за романский гений. Кусиков улыбнулся:
     -- А  я тебе,  Анатолий,  кажется,  еще не рассказывал, как  мы  сюда в
прошлом  году  с  Есениным  съездили... неделю я  его  уламывал... уломал...
двинулись...  добрались до этого самого  ресторанчика... тут  Есенин заявил,
что проголодался... сели завтракать, Есенин стал  пить, злиться,  злиться  и
пить... до ночи...  а ночью  уехали обратно в Париж, не взглянув на Версаль;
наутро, трезвым, он радовался своей хитрости и увертке... так проехал Сергей
по всей Европе и Америке, будто слепой, ничего не желая знать и видеть.
     Я припомнил  фразу из давнишнего есенинского  письма о  гибельности для
него  путешествий. "Я не знаю,-- писал он,--  что  было  бы со мной,  если б
"случайно" мне пришлось объездить весь земной шар. Конечно, если не пистолет
юнкера Шмидта, то, во всяком случае, что-нибудь разрушающее чувство  земного
диапазона" .
     В  одном из лесковских романов приживалка  князей  Протозановых,  Ольга
Федотовна  (вскоре  после похода Александра на Париж, в котором участвовал и
ее князь), попадает за границу. Вернувшийся в  Россию посольский  дьячок про
Ольгу Федотовну рассказывал:
     --  У  нее  это с  Рейна началось...  Как увидит развалины, сейчас  вся
возрадуется  и пристает  ко всем: "Смотрите, батюшка,  смотрите. Это все наш
князь развалил", и сама от умиления плачет.
     И, продолжая свою теорию разрушения  всех европейских зданий,  завела в
Париже войну с французской прислугой, доказывая всем, что недостроенный в то
время Собор  Парижской Богоматери отнюдь не  недостроен, но что  и его князь
"развалил".
     А когда княгиня приняла  сторону обиженных  французов,  Ольга Федотовна
заявила, что та "рода своего не уважает".
     Пришло время признаться, что российский патриотизм, которым болели мы в
годы военного  коммунизма, имел большое  сходство с идейным богатством Ольги
Федотовны.
     Не чуждо нам было и гениальное мракобесие Василия Васильевича Розанова,
уверяющего,  что счастливую  и великую родину  любить  не великая вещь и что
любить  мы  ее  должны,  когда  она слаба,  мала,  унижена,  наконец, глупа,
наконец, даже  порочна.  Именно, именно, когда наша "мать" пьяна, лжет и вся
запуталась в грехе... Но и это еще не последнее: когда  она наконец умрет и,
"обглоданная евреями", будет являть  одни кости  -- тот будет "русский", кто
будет плакать около этого остова, никому ненужного и всеми плюнутого...
     Есенин  был  достаточно  умен, чтобы,  попав  в  Европу,  осознать  всю
старомодность,   ветхую   дырявость,  проношенность  таких   убеждений,--  и
недостаточно  тверд, решителен,  чтобы отказаться от них, чтобы найти  новый
внутренний мир.




57


     На  лето  уехали с Никритиной к  Черному морю пожариться на солнышке. В
августе деньги кончились.  А тут  еще как нарочно,  как  назло востроглазый,
коричневый, будто вылепленный  из глины,  голопятый и голопузый купец кричит
раз по пять в день:


У меня у Яшки У маленькой корзине Ал ейнц у Берлине, У магазине.


     К счастью: не у каждого купца столько соблазнов.


Две копейки фунт вишня.


     И пятикопеечные дыни, о которых чернокосая синьора возвещала  следующей
серенадой:


Дини! Дики? Си тицих ейших Просто дим идет!--


     делали картину нашей жизни не столь мрачной.
     Мы пополняли пустоту  желудков щедротами юга и писали в Москву друзьям,
чтобы те потолкались в какой-нибудь мягкосердечной редакции за авансиком для
меня,  и  родичам   --  чтобы  поскребли  у  себя  в  карманах   на  предмет
краткосрочного займа.
     Хотя,  по   совести  говоря,   плоховато  я  верил  и  в   редакторское
широкодушие, и в родственные карманы.
     Впрочем,  и родичей-то  у меня (кроме сестры)  почти что  нет  на белом
свете.  Самые кровные  узы, если,  скажем,  бабушки наши  на одном  солнышке
чулочки сушили. Так, кажется, говаривали старые хорошие писатели.
     Вдруг: телеграфный перевод на сто рублей. И сразу вся кислятина из души
выпарилась. Решили даже еще недельку поболакаться в море.
     За обедом ломали головы: от кого бы такая благодать?
     А вечером почтальон догадку вручил нам под расписку.
     Телеграмма: "Приехал Приезжай Есенин".
     Ошалев, заскакал я и захлопал в ладоши.
     Из  желтого  кожаного  несессерчика   бросил  в  меня  стыдящий  взгляд
шестинедельный Кирилл: "Такой, мод, дядя здоровый и козлом прыгаешь!"
     Усовестясь, я помахал пальцем перед  его розовенькой, с двумя дырочками
горошинкой:
     --  Ну,