ой грелки была  раскрыта. Мы с Есениным несколько дней
ходили  подавленные.  Часами  обсуждали, какие  кары  обрушит  революционная
законность  на  наши  головы.  По  ночам   снилась  Лубянка,  следователь  с
ястребиными  глазами,  черная  стальная   решетка.  Когда   комендант   дома
амнистировал  наше преступление, мы  устроили пиршество.  Знакомые  пожимали
руки,  возлюбленные  плакали  от  радости,  друзья  обнимали,  поздравляли с
неожиданным  исходом.  На  радостях  пили  чай из самовара,  вскипевшего  на
Николае угоднике:  не было у нас  угля,  не было лучины -- пришлось нащипать
старую  иконку, что  смирнехонько висела  в  уголке  комнаты.  Один  из всех
Почем-Соль   отказался  пить  божественный  чай.   Отодвинув  соблазнительно
дымящийся  стакан,  сидел  хмурый, сердито  пояснив, что дедушка у него  был
верующий,  что дедушку он очень  почитает и что за такой чай годика три тому
назад погнали б нас по Владимирке. Есенин в шутливом серьезе продолжал:


Не меня ль  по ветряному свею, По тому ль песку, Поведут с веревкою  на
шее Полюбить тоску...


     А  зима  свирепела с каждой  неделей.  После  неудачи  с  электрической
грелкой   мы  решили   пожертвовать   и  письменным  столом  мореного  дуба,
превосходным книжным шкафом с полными собраниями сочинений Карпа Карповича и
завидным простором нашего ледяного кабинета ради махонькой ванной комнаты.
     Ванну  мы  закрыли матрацем  -- ложе; умывальник  досками -- письменный
стол; колонку для согревания воды топили книгами.
     Тепло от  колонки вдохновляло на  лирику.  Через  несколько  дней после
переселения в ванную Есенин прочел мне:


Молча  ухает звездная звонница, Что ни лист, то  свеча  заре, Никого не
впущу я в горницу, Никому не открою дверь.


     Действительно: приходилось зубами и  тяжелым замком отстаивать открытую
нами  "ванну обетованную".Вся  квартира,  с завистью глядя  на  наше  теплое
беспечное   существование,   устраивала  собрания   и   выносила  резолюции,
требующие: установления очереди на житье под благосклонной эгидой  колонки и
на  немедленное  выселение  нас,  захвативших  без  соответствующего  ордера
общественную площадь.
     Мы были неумолимы и твердокаменны.
     После  Нового года у меня завелась  подруга. Есенин смотрел на это дело
бранчливо;  супил брови,  когда исчезал  я под  вечер.  Приходил  Кусиков  и
подливал масла в огонь, намекая на измену в  привязанности и дружбе, уверяя,
что начинается так всегда --  со склонности легкой, а кончается... и напевал
своим приятным, маленьким и, будто, сердечным голосом:


Обидно, досадно, До слез, до мученья...


     Есенин хорошо знал Кусикова, знал, что он вроде того чеховского мужика,
который, встретив  крестьянина,  везущего  бревно,  говорил  тому:  "А  ведь
бревно-то  из  сухостоя,  трухлявое";  рыбаку, сидящему с удочкой: "В  такую
погоду  не будет клевать"; мужиков в засуху уверял, что "дождей не будет  до
самых морозов", а когда шли дожди, что "теперь все погибнет в поле"...
     И все-таки Есенина нервило и дергало кусиковское "Обидно, досадно..."
     Как-то я не ночевал дома. Вернулся в свою  "ванну обетованную"  часов в
десять  утра; Есенин спал. На умывальнике стояла пустая  бутылка  и  стакан.
Понюхал -- ударило в нос сивухой.
     Растолкал Есенина. Он поднял на меня тяжелые, красные веки.
     -- Что это, Сережа?.. Один водку пил?..
     -- Да. Пил.  И каждый день буду...  ежели по ночам шляться станешь... с
кем хочешь там хороводься, а чтобы ночевать дома...
     Это было его  правило: на легкую любовь он был падок, но хоть в  четыре
или в пять утра, а являлся спать домой.
     Мы смеялись:
     -- Бежит Вятка в свое стойло.
     Основное в Есенине: страх одиночества.
     А последние дни в "Англетере". Он бежал  из своего номера, сидел один в
вестибюле  до  жидкого  зимнего  рассвета,  стучал  поздней  ночью  в  дверь
устиновской комнаты, умоляя впустить его.




22


     Но  до  конца  зимы  все-таки  крепости  своей  не  отстояли.  Пришлось
отступить из ванны обратно -- в ледяные просторы нашей комнаты.
     Стали спать с Есениным вдвоем на одной кровати. Наваливали на себя гору
одеял и шуб. По четным дням  я,  а  по нечетным Есенин  первым  корчился  на
ледяной простыне, согревая ее дыханием и теплотой тела.
     Одна поэтесса просила  Есенина  помочь устроиться  ей на службу.  У нее
были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.
     Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки,  с  тем чтобы
она приходила к нам в  час  ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев
постель ("пятнадцатиминутная работа!"),  вылезала из нее, облекалась  в свои
одежды и уходила домой.
     Дал слово, что  во время  всей  церемонии  будем сидеть к ней спинами и
носами уткнувшись в рукописи.
     Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель.
     На четвертый день поэтесса ушла от  нас, заявив, что не намерена дольше
продолжать   своей  службы.   Когда   она  говорила,  голос  ее  прерывался,
захлебывался  от возмущения, а гнев расширил  зрачки до такой  степени,  что
глаза из небесно-голубых стали черными, как пуговицы на лаковых ботинках.
     Мы недоумевали:
     -- В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия...
     -- Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых...
     -- А!..
     Но было уже поздно: перед моим лбом  так громыхнула входная дверь,  что
все шесть винтов английского замка вылезли из своих нор.




23


     В есенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель
и толпа, набивавшая залы литературных вечеров, литературных кафе и клубов.
     Еще  до  всероссийского  эпатажа  имажинистов,  во времена  "Инонии"  и
"Преображения", печать бросила в него этим словом, потом прицепилась к нему,
как к кличке, и стала повторять и вдалбливать с удивительной методичностью.
     Критика надоумила Есенина создать свою  хулиганскую биографию, пронести
себя хулиганом в поэзии и в жизни.
     Я  помню   критическую  заметку,  послужившую  толчком   для  написания
стихотворения  "Дождик  мокрыми  метлами  чистит",  в котором  он, впервые в
стихотворной форме, воскликнул:


Плюйся, ветер, охапками листьев, Я такой же, как ты, хулиган.


     Есенин  читал  эту вещь  с огромным успехом. Когда выходил на  эстраду,
толпа орала:
     -- "Хулигана".
     Тогда совершенно трезво и холодно -- умом он решил, что это его дорога,
его "рубашка".
     Есенин вязал в один  веник поэтические  свои прутья и  прутья быта.  Он
говорил:
     -- Такая метла здоровше. И расчищал ею путь к славе.
     Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь.
     Маска для него становилась лицом и лицо маской.
     Вскоре появилась  поэма  "Исповедь  хулигана",  за  нею  книга того  же
названия и  вслед, через некоторые  промежутки,  "Москва  кабацкая", "Любовь
хулигана"  и т.д., и т.д. во  всевозможных вариациях и на бесчисленное число
ладов.
     Так Петр сделал Иисуса -- Христом.
     В окрестностях Кесарии Филипповой Иисус спросил учеников:
     -- За кого почитают меня люди?
     Они заговорили о слухах, распространявшихся в галилейской  стране: одни
считали его воскресшим Иоанном  Крестителем,  другие Илией,  третьи Иеремией
или иным из воскресших пророков.
     Тогда Иисус задал ученикам вопрос:
     -- А вы за кого меня почитаете? Петр ответил: -- Ты Христос.
     И Иисус впервые не отверг этого наименования.
     Убежденность простодушных учеников, на  которых не раз сетовал Иисус за
их  малую просвещенность,  утвердила Иисуса  в  решении  пронести  себя  как
Христа.
     Когда  Есенин  как-то  грубо  в  сердцах  оттолкнул прижавшуюся к  нему
Изидору Дункан, она восторженно воскликнула:
     -- Ruska lubow!
     Есенин,  хитро пожевав бровями свои серые глазные  яблоки, сразу хорошо
понял, в чем была для той лакомость его чувства.
     Невероятнейшая чепуха, что искусство облагораживает душу.
     Сыно-  и женоубийца Ирод  --  правитель  Иудеи и  ученик  по  эллинской
литературе Николая Дамаскина -- одна из самых жестокосердных фигур,  которые
только знает человечество. Однако архитектурные памятники Библоса, Баритоса,
Триполиса,  Птолемаиды, Дамаска и даже Афин и Спарты служили свидетелями его
любви  к красоте.  Он украшал языческие  храмы скульптурой.  Выстроенные при
Ироде  Аскалонские фонтаны и  бани и Антиохийские портики, шедшие вдоль всей
главной улицы,-- приводили в  восхищение.  Ему  обязан Иерусалим  театром  и
гипподромом. Он  вызвал неудовольствие Рима тем,  что сделал Иудею спутником
императорского солнца.
     Ни в одних есенинских  стихах не было столько лирического тепла, грусти
и боли, как в тех, которые  он  писал в последние годы, полные черной  жутью
беспробудности, полного сердечного распада и ожесточенности.
     Как-то, не  дочитав стихотворения,  он схватил со стола  тяжелую пивную
кружку и опустил ее на голову Ивана Приблудного -- своего верного Лепорелло.
Повод был настолько мал, что даже не остался в памяти. Обливающегося кровью,
с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу.
     У кого-то вырвалось:
     -- А вдруг умрет?
     Не поморщив носа, Есенин сказал, помнится, что-то вроде того:
     -- Меньше будет одной собакой!





24


     Собственно  говоря,  зазря  выдавали нам  дивиденд наши  компаньоны  по
книжной лавке.
     Давид   Самойлович  Айзенштадт   --  голова,  сердце  и   золотые  руки
"предприятия"-- рассерженно обращался к Есенину:
     -- Уж  лучше, Сергей Александрович, совсем не заниматься с покупателем,
чем так заниматься, как вы или Анатолий Борисович...
     --  Простите, Давид  Самойлович,  душа взбурлила. А дело заключалось  в
следующем: зайдет в лавку человек, спросит:
     -- Есть у вас Маяковского "Облако в штанах"?
     Тогда отходил Есенин шага на два назад, узил в  щелочки  глаза, обмерял
спросившего, как аршином,  щелочками своими сначала от головы до ног,  потом
от  уха  к  уху,  и,  выдержав  презрительнейшую паузу (от  которой  начинал
топтаться на  месте  приемом  таким  огорошенный покупатель),  отвечал своей
жертве ледяным голосом:
     -- А не прикажете ли, милостивый государь, отпустить  вам... Надсона...
роскошное имеется у нас издание, в парчовом переплете и с золотым обрезом?
     Покупатель обижался:
     -- Почему ж, товарищ, Надсона?
     -- А потому, что я так соображаю: одна дрянь!..
     От   замены   этого   этим  ни   прибыли,   ни  убытку  в  достоинствах
поэтических... переплетец же у господина Надсона несравненно лучше.
     Налившись  румянцем,  как  анисовое  яблоко, выкатывался  покупатель из
лавки.
     Удовлетворенный Есенин, повернувшись носом  к книжным полкам и спиной к
прилавку,  вытаскивал  из ряда поаппетитнее  книгу,  нежно  постукивал двумя
пальцами  по  корешку, ласково, как коня  по  крутой  шее, трепал ладонью по
переплету и отворачивал последнюю страницу:
     -- Триста двадцать.
     Долго потом шевелил губой,  что-то  в  уме прикидывая,  и,  расплывшись
наконец в улыбку, объявлял, лучась счастливыми глазами:
     -- Если, значит, всю  мою лирику в одну  такую собрать, пожалуй  что на
триста двадцать потяну.
     -- Что!
     -- Ну, на сто шестьдесят.
     В цифрах Есенин был  на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о
своих сердечных победах, махнул:
     -- А ведь у меня, Анатолий, за всю жизнь женщин тысячи три было.
     -- Вятка, не бреши.
     -- Ну, триста.
     -- Ого!
     -- Ну, тридцать.
     -- Вот это дело.
     Вторым нашим  компаньоном по лавке был Александр Мелентьевич Кожебаткин
-- человек, карандашом нарисованный остро отточенным и своего цвета.
     В декадентские годы работал он в  издательстве "Мусагет",  потом  завел
собственную "Альциону", коллекционировал поэтов пушкинской  поры  и  вразрез
всем библиографам мира зачастую читал не только заглавный лист книги и любил
не одну лишь старенькую виньеточку, сладковатый вековой  запах книжной пыли,
дату и сентябрьскую желтизну бумаги, но и самого старого автора.
     Мелентьич  приходил в лавку, вытаскивал из лысого портфельчика  бутылку
красного   вина  и,  оставив   Досю   (Давида  Самойловича)  разрываться   с
покупателями, распивал с нами вино в задней комнатке.
     После второго стакана цитирует какую-нибудь строку из Пушкина, Дельвига
или Баратынского:
     --  Откуда  сие,  господа поэты? Есенин глубокомысленно  погружается  в
догадку: -- Из Кусикова!..
     Мелентьич удовлетворен. Остаток вина разлит по стаканам.
     Он произносит торжественно:
     -- Мы лени-и-вы и не любопы-ы-ытны!
     Житейская мудрость Кожебаткина была проста:
     --  Дело  не  уйдет,  а  хорошая  беседа  за  бутылкой  вина  может  не
повториться.
     Еще при существовании лавки стали уходить картины  и редкие гравюры  со
стен квартиры Александра Мелентьевича. Вскоре начали редеть книги на полках.
     Случилось, что я не был у него около года. Когда зашел, сердце у меня в
груди поджало хвост и заскулило: покойник в доме то же,  что пустой  книжный
шкаф в доме человека, который живет жизнью книги.
     Теперь  у Кожебаткина дышится легче: описанные судебным  исполнителем и
проданные с торгов шкафы вынесены из квартиры.
     Когда мрачная процессия с гробом короля испанского подходит к каменному
Эскуриалу и маршал стучит в ворота, монах спрашивает:
     -- Кто там?
     -- Тот,  кто  был  королем  Испании,--  отвечает голос  из  похоронного
шествия.
     Тяжелые ворота открываются перед "говорившим" мертвым телом.
     Монах в Эскуриале обязан верить собственному голосу короля. Этикет.
     Когда  Александру   Мелентьевичу   звонят  из  типографии  с   просьбой
немедленно приехать  и подписать "к  печати" срочное издание, а Жорж  Якулов
предлагает  распить   бутылочку,  милый   романтический  "этикет"  обязывает
Кожебаткина верить своей житейской мудрости, что "не уйдет дело", и свернуть
в грузинский кабачок.
     А назавтра удвоенный типографский счет за простой машины.




25


     В  раннюю  весну мы перебрались из Богословского  в маленькую квартирку
Семена  Федоровича Быстрова  в  Георгиевском переулке  у Патриарших  прудов.
Быстров тоже работал в нашей лавке.
     Началось беспечальное житье.
     Крохотные  комнатушки с низкими  потолками, крохотные оконца, крохотная
кухонька  с огромной  русской  печью,  дешевенькие,  словно из  деревенского
ситца, обои,  пузатый  комодик, классики  в издании "Приложения  к "Ниве"" в
нивских цветистых переплетах -- какая прелесть!
     Будто моя Пенза. Будто есенинская Рязань.
     Милый и  заботливый  Семен Федорович, чтобы  жить нам как у  Христа  за
пазухой, раздобыл (ах, шутник!) -- горняшку.
     Красотке в феврале стукнуло девяносто три года.
     --  Барышня   она,--   сообщил  нам   из  осторожности,--  предупредить
просила...
     --  Хорошо. Хорошо.  Будем, Семен  Федорович,  к девичью  ее стыду  без
упрека.
     -- Вот! вот!
     Звали  мы  барышню  нашу  бабушкой-горняшкой,  а  она  нас:  одного  --
"черным", другого -- "белым". Семен Федоровичу на нас жаловалась:
     -- Опять ноне привел белый...
     -- Да кого привел, бабушка?
     -- Тьфу! сказать стыдно.
     -- Должно, знакомую свою, бабушка.
     --  Тьфу! Тьфу!.. к одинокому  мужчине,  бессовестная.  Хоть  бы  меня,
барышню, постыдилась.
     Или:
     -- Уважь, батюшка, скажи ты черному, чтобы муку не сыпал.
     -- Какую муку, бабушка? (Знал, что разговор идет про пудру.)
     -- Смотреть  тошно:  муку  все  на  нос  сыплет.  И пол мне  весь мукой
испакостил. Метешь! Метешь!
     Всякий раз,  возвращаясь домой, мы с волнением нажимали пуговку звонка:
а  вдруг  да и  некому  будет  открыть  двери -- лежит наша  бабушка-барышня
бездыханным телом.
     Глядь, нет, шлепает же ведь кожаной пяткой,  кряхтит, ключ поворачивая.
И отляжет камешек от сердца до следующего дня.
     Как-то здорово  нас  обчистили.  Из  передней  шубы вынесли  и  даже из
комнаты, в которой спали, костюмы.
     Грусть и досада обуяла такая, что прямо страсть. Нешуточное дело было в
те годы выправить себе костюм и шубу.
     Лежим в кроватях чернее тучи.
     Вдруг бабушкино кряхтенье на пороге.
     Смотрит она на нас лицом трагическим:
     -- У меня сало-о-оп украли.
     А Есенин в голос ей:
     -- Слышишь, Толька, из сундука приданое бабушкино выкрали.
     И,  перевернувшись  на  животы,  уткнувшись  носами  в  подушки,  стали
кататься мы в непристойнейшем -- для таких сугубо злокозненных обстоятельств
-- смехе.
     Хозяйственность   Семена   Федоровича,   наивность   квартирки,  тишина
Георгиевского переулка и романтичность нашей  домоуправительницы располагали
к работе.
     Помногу сидели мы за стихами, принялись оба за теорию имажинизма.
     Не  знаю,  куда   девалась   неоконченная  есенинская   рукопись.   Мой
"Буян-Остров" был издан Кожебаткиным к осени.
     Работа над теорией завела нас в фантастические дебри филологии.
     Доморощенную развели науку -- обнажая и обнаруживая диковинные,  подчас
основные, образные корни и стволы в слове.
     Бывало, только продерешь со сна глаза, а Есенин кричит:
     -- Анатолий, крыса!
     Отвечаешь заспанным голосом:
     -- Грызть.
     -- А ну, производи от зерна.
     -- Озеро, зрак.
     -- А вот тоже хорош образ в корню: рука -- ручей,река -- речь,..
     -- Крыло -- крыльцо...
     -- Око -- окно...
     Однажды, хитро прихромнув бровью, спросил:
     -- Валяй, производи от сора
     .-- И, не дав пораскинуть мозгами, проторжествовал:
     -- Сортир. -- Эх, Вятка, да ведь sortir-то слово французское...
     Очень был обижен на меня за такой оборот дела. Весь вечер дулся.
     Казалось нам, что, доказав  образный рост языка в его младенчестве, раз
навсегда сделаем мы бесспорной нашу теорию.
     Поэзия --  что  деревенское одеяло, сшитое из  множества  пестроцветных
лоскутов.
     А мы прицепились к одному и знать больше ничего не желали.
     Так один сельский  поп  прилепился со всем  пылом своего разума к иоду.
Несокрушимую возымел веру в целительность и всеврачующую его благодать.
     Однажды  матушка, стирая  пыль со шкафчика, сронила  большую  боржомную
бутыль с иодом.
     Словно расплавленная медь .разлилась по полу.
     Батюшка заголосил:
     -- Ах,  господи Иисусе! ах, господи Иисусе! несчастие-то какое, господи
Иисусе!
     И  живым  манером,  скинув  порты  и  задрав рясу  сел  пышными  своими
ягодицами в лужу иода, приговаривая при этом:
     -- И чтоб добро такое, господи Иисусе, не пропадало!
     Матушку тоже приглашал.
     -- Садись и ты, Марфа Петровна, органами благодать впитывать!
     Смех смехом, а правота правотой.
     Стою  на  Окуловой горе  в  Пушкине.  На закорках  у меня двухгодовалый
пострел мой -- Кирилка. Смотрим оба на пламенно-красное заходящее солнце.
     Кирилл протягивает ручонку в закат и говорит, сияя:
     -- Мяятъ (мяч).
     Еще посмотрел и, покачав головенкой, переменил решение:
     -- Саал (шар).
     И  наконец, ухватив  меня  пребольно  за нос,  очень уверенный  в своей
догадке, произнес решительно:
     -- Неть. Неть -- тисы (часы).
     Каковы образы. Какова наглядность -- нам в подтверждение -- о словесных
формированиях.




26


     У Семена  Федоровича  где-то  в  Тамбовской  губернии  были  ребятишки.
Сообразил он их перевезти в  Москву и но этому случаю  начал поприсматривать
нам другую комнату.
     Сказал, что в том же Георгиевском хотели уплотниться князья В.
     Семена Федоровича князь предупредил:
     -- Жидов и большевиков не пущу.
     На другой день отправились на осмотр "тихой пристани".
     Князю  за  шестьдесят,   княгине  под  шестьдесят  --   оба  маленькие,
седенькие, чистенькие. И комнатка с ними схожая. Сразу  она и мне, и Есенину
приглянулась. Одно удивило, что всяческих столиков в комнатенке понаставлено
штук  пятнадцать:  круглые,