ись в  ногах, с недоумением и тревогой слушал
странные прерывистые звуки.
     Зиттов  дойдет до  своей нищей  земли,  снова станет  Ситтовым, изгоем,
осмеянным местными пустыми и мелкими мазилами, сопьется и умрет в подворотне
у крепостной стены старого города, с рваной раной на шее - от  уха до уха, с
него сорвут серебряный  крестик, подаренный Ремом. А через много лет,  здесь
же, в музее у моря, молодой человек в красном берете будет смотреть из тьмы.

x x x
     Беретик не налезал больше.
     Три года прошло с тех пор как ушел Зиттов, но Рем  крепко запомнил один
разговор.
     -  Теперь  у себя поучись,  парень. Слушай себя, не оглядывайся  ни  на
кого, не  гнись, будь собой. И еще, знаешь, пришла мне в голову мысль, сходи
к одному художнику,  он  недалеко живет. Все равно наткнешься, когда всерьез
вырастешь,  в  этой колбасной стране больше не с кем говорить, мелковаты они
со своими окороками да бокалами. Ты ведь знаешь, о ком я -- Паоло, да.
     Сходи к нему, года через два-три, хотя бы для интереса."
     Дом  опустел,  дел  никаких, а  картины  Рем  летом не  писал. Так  что
предстояло дело. Важное. Пора выполнить обещание, сходить к Паоло.
     Надо, надо сходить... Ведь давно собираешься, и все никак, да?
     Так что, наконец, решился пойти. Но прежде надо бы поесть, а как же...

x x x
     Он делал это в любое время,  когда ему хотелось,  или предстояло что-то
трудное решить.
     Повернул  обратно, вошел  в дом, спустился в  погреб и  притащил оттуда
кусок  копченого  мяса,  был  у него  хлеб и немного  отварной  картошки. Он
отрезал толстый ломоть  мяса, неторопливо жевал его, закусывая хлебом, макал
картофелины  в  кучку  серых кристалликов на  плоской  тарелке.  Взгляд  его
блуждал по большой полутемной  комнате,  из углов свисала паутина, по  столу
сновали тараканы...
     На столе большая бутылка темнозеленого  стекла, с серебряной наклейкой,
в ней  немного  вина,  он  знал  об  этом,  и  ему  казалось, что  он  видит
красноватый слой около дна, но через толстую темную стенку он видеть не мог.
Рядом  с  бутылкой  лежала большая тарелка, желтоватый старый фаянс, тут  же
стояла граненая рюмка, в  ней остатки  вина, и этот коричневато-красный слой
он  видел  точно;  красноватые  и  розовые,  фиолетовые  отблески  падали на
тарелку, тонули в глубине бутылочной  тени... На край стола небрежно брошено
кухонное полотенце, серое,  с красноватыми нитями, которые едва  проявлялись
на грязной ткани, но  явственно торчали  на краях, вылезали тонкими путаными
линиями...
     Он смотрел и не видел, жевал  мясо, лихорадочно думая, что бы еще взять
с собой, показать Паоло...  Он сумеет показать, небрежно швырнет на пол свои
холсты, как шкуры убитых животных - "вот!" - и Паоло в безмолвном восхищении
разведет  руками  и скажет -  "Вы  мастер! Мне нечему  вас учить!"  И тут же
понимал, что  никогда так не скажет этот сухой вежливый старик, и хуже всего
будет,  если он  неторопливо, слегка сквозь зубы,  как обычно,  говорили, он
делал -  процедит -  "Неплохо,  неплохо...  А  где  Вы  учились?  И главный,
коронный вопрос Паоло:
     - И вы, конечно, не были в Италии?

x x x
     Нет, в Италии  не был, а учился у бродячего мастера из далекой  страны,
где холод и голод, люди ходят  в шкурах, есть  единственный город, на холме,
огороженный высокими каменными стенами,  построенный завоевателями, коренных
жителей  туда не пускают... Выдумки, конечно, но  так  он  представлял  себе
родину  Зиттова,  по  слабым   намекам,   отдельным  словам.  Тот  не  любил
вспоминать, что  оставил, и  не захотел объяснить причину  возвращения, ради
чего же стоило повернуться спиной, удрать из сытой, спокойной, умной страны,
где  народ научен читать и писать и даже покупает картины, чтобы повесить их
в  кухне или  в столовой, где сосредоточенно и важно едят, много и  сытно, и
горды плодами своего труда...
     Нет, не был,  не учился. Паоло поднимет брови,  невысокий, худощавый, с
большим  выпуклям лбом,  живыми карими  глазами,  чуть потускневшими, но еще
довольно яркими, всегда  тщательно  одетый,  в  штанах до  колена,  в плотно
натянутых на  ноги темно-красных чулках,  в  щегольских башмаках с  большими
бронзовыми пряжками и толстыми подошвами... щеголь, гордый своим богатством,
хоромами с колоннами, садом, павлинами и ручным гепардом, и. конечно,  своей
знаменитой  коллекцией картин,  среди которых подлинники гениев, и множество
прекрасных копий, которые он сделал сам, за те несколько лет жизни в Италии,
когда он,  переезжая с места на место, безостановочно трудился, без  друзей,
без женщин, не глядя на красоты, прелести, забавы и соблазны...
     Выдумки, сплетни, слухи, глупости, перемешанные с частичками  истины...
Увы, пока  праздность  одолевала  Рема, пока  взгляд блуждал, он уподоблялся
вечно жующему  борову. Вся эта муть болталась у него в голове, как  осадок в
перекисшем  вине.  Он  был  как  все,  и  даже  хуже,  потому  что  лишенный
каждодневной опоры -- ведь ничто в  обыденной жизни его не привлекало, кроме
самых грубых и простецких потребностей -- он тут же опускался в самую грязь,
на дно,  его спасала только  нелюдимость  и недоверчивость, из-за которых не
было ни собутыльников, ни прочих типов, толкающих таких вот молодых людей на
дурной путь.
     Но вот он, наконец, заметил то, что всегда  останавливало его, выметало
из голову мусор, и  он становился тем, кем был  на самом деле. Вдруг увидел,
да.

x x x
     Он  другим совершенно взглядом, будто только что прозрел,  разглядел на
столе несколько  старых,  грязных, небрежно брошенных предметов  -  тарелку,
бутылку,  полотенце, несколько  картофелин  на  кучке  шелухи, кусок  бурого
мяса... со срезом,  неожиданно свежим и ярким... и бутылку, возвышавшуюся...
она   уравновешивала  тяжесть  и   весомость  горизонтали  блюда...  Бутылка
поглощала свет, а блюдо его излучало,  но и само было подвержено влияниям --
в  первую очередь,  тени от  бутылки...  Темно-фиолетовая,  с  расплывчатыми
краями, эта  тень лежала  на  краю  блюда,  переливалась  на  полотенце,  на
сероватую почти бесформенную массу, в которой Рем ощутил и  цвет, и форму, и
складки, давно затертые и забытые самой тканью...
     Вообще-то  он  каждый день это видел,  но  не так, не так!..  Теперь он
обнаружил рядом с собой, на  расстоянии  протянутой  руки, живое  сообщество
вещей.
     И  тут же  понял,  что сообщество только  намеком дано, пунктиром, едва
проглядывает...  В  нем  не было  присущего изображению на  холсте  порядка.
Бутылка  назойливо торчит, полотенце только о  себе да о себе... картофелины
делают вид, что никогда не слышали о блюде...
     Он  смотрел  и  смотрел, потом осторожно придвинулся  к столу, подумал,
взял одну  из картофелин и положил на край блюда,  объединяя массы... Слегка
подвинул само  блюдо, переставил  бутылку,  поправил полотенце,  так,  чтобы
стала видна полоска на ткани... Снова отошел и посмотрел.
     Что-то было не так, он не слышал отчетливого и ясного разговора вещей.
     Тогда  он подошел в  старому  темному буфету  у  стены,  с  зеркальными
дверцами, и из  хлама, который валялся здесь давно, наверное, с тех пор, как
умерла Серафима,  вытащил небольшой  потемневший плод, это был  полувысохший
лимон. Он  взял нож с  короткой деревянной  ручкой  и длинным узким лезвием,
охотничий нож, и с трудом подрезав кожуру обнажил под ней  небольшой участок
желтой  мякоти, светлую змейку на сером фоне... И осторожно положил лимон на
край блюда, рядом с картофелиной... нет, чуть поодаль...
     И отошел,  наблюдая, он весь был  насторожен,  само  внимание,  прикрыл
веками глаза и постоял в темноте. Сквозь веки слегка пробивалось красноватое
и розовое, кровь в мельчайших  сосудах пропускала свет, он всегда восхищался
этой способностью кожи... И внезапно распахнув глаза, уперся взглядом именно
туда, где расчитывал увидеть главное, чтобы сразу решить - да или нет!
     Нет! Все равно не сложилось.
     Он покачал головой -  пора,  с натюрмортом еще много возни, подождет, а
до Паоло нужно, наконец, дойти, ведь обещал!



ГЛАВА ВТОРАЯ. РЕМ. Путь к ПАОЛО.


x x x
     Рем взял сверток  с  холстами, приготовленный еще с вечера, вышел через
калитку и зашагал по дорожке, по  краю поля... потом через песок, он скрипел
под  ногами, и ничего не росло на  земле, торчали только горбатые сосенки...
Прошел  насквозь и  оказался на берегу. Перед ним  замерла свинцовая плоская
поверхность,  она  тянулась  до  самого  горизонта, чуть-чуть  вздрагивала и
шуршала  у  берега, чувствовалось,  что  здесь  мелко.  Из воды там  и здесь
торчали большие камни, окаймленные снизу до половины белым кружевным налетом
соли. Та самая в  сущности  вода, к  которой стремился Зиттов, да только вот
чужая  ему  сторона огромной лужи, воняющей тухлыми  водорослями. Море  было
спокойно и пустынно.
     Рем  повернулся  в  морю  левым  боком  и  быстро  пошел  по   плотному
утрамбованному песку,  в котором ноги не вязли.  Он  шел в тяжелых  рыбацких
сапогах,  одетых  на  босу  ногу,  он  не признавал носков,  в  теплое время
обходился без  них, так привык.  Зимой носил какие-то,  он помнил - были, но
забыл, куда забросил. Он не был бедным, родители оставили  ему солидный счет
в городском банке, с  условием - раз в  месяц он получал  сумму, на  которую
можно  было вполне прожить, но  он  был нерасчетлив  и не  думал о  будущем.
Зиттов говорил  ему  - "парень,  на такие  деньги...  ты свободный  человек,
цени..." Он не  ценил и тратил ежемесячную сумму в первые же десять дней,  а
потом перебивался на картошке и сале, которые покупал у местных фермеров, да
на зелени, торчащей из огорода.

x x x
     Под  мышкой он  нес  те  картины,  которые успел написать за  последние
месяцы, он  ценил  только  то, что  сделано вот-вот, остальное с отвращением
отбрасывал. Без  Зиттова  он сначала  чувствовал себя подвешенным в пустоте,
испугался, что никто и слова дельного не скажет, не подправит его... а потом
привык, успокоился, и  стал  плыть, плыть... Постоянно менялся, в  последнее
время  он увеличил размеры  картин, писал маслом на тяжелой грубой  холстине
около  метра  высотой.  Он  мог  бы  покупать  готовые  холсты,  но  получал
удовольствие от того, что все готовил сам -  стирал холст с мылом, натягивал
на  подрамник,  схватывал  гвоздями,  проклеивал,  потом  грунтовал  цветным
грунтом... Терпеть не мог писать на белом - грунт слепил, он любил  выделять
белилами из мрака, из темноты  то, что ему было дорого, и выделив,  наметив,
тут же писал дальше, не дожидаясь высыхания  краски, нарушая  правила... Как
только на холсте что-то появлялось,  высвечивалось,  сразу  возбуждалась его
фантазия, и он не представлял себе, чтобы повернуть холст к стене и ждать.

x x x
     Он шел к  Паоло. Вчера он окончательно решил,  что пора.  Он давно знал
все, что  только  мог  узнать о  знаменитом соседе, о чем судачили пьяницы в
городских  кабаках  и рассуждали  спокойные  солидные художники. Одни из них
писали  натюрморты  из  фруктов  и  овощей,  немного вина,  скатерть,  омар,
сползающий  с тарелки...  Другие были мастерами по скалам,  деревьям, цветам
или воде,  некоторые  писали людей  и животных,  и  все это  было  спокойно,
добротно и весьма тщательно  выделано, аккуратно выписано на  тонком гладком
холсте, загрунтованном ровно и плотно. И охотно покупалось сытыми довольными
купцами,  которые  хотели, чтобы  в  их  комнатах  и  огромных кухнях висели
картины в тяжелых черных лакированных рамах, солидные, как их дома, комнаты,
огромные окна с ажурными решетками, лужайки, на которых ни лишнего  кустика,
ни  травинки,  тянущейся  вверх  суетливо и  самовольно...  Продавалось -  и
покупалось. Художники  эти были довольны собой, и недолюбливали Рема - живет
сам по  себе, ни с кем не  общается, кроме как с бродягой, который, наконец,
исчез... и денег ему не надо, вот мерзавец, пишет себе и пишет...
     Он нес к Паоло три  холста, свернутые в трубку, наружу красочным слоем,
как полагается, и несколько рисунков на  плотной желтоватой  бумаге. Вечером
заглянул в них и ужаснулся - и это показывать?... Но он так говорил себе уже
несколько лет, устал от нерешительности,  и  ему, наконец, стало все равно -
покажет  то, что  есть,  и хватит.  Избавится,  выполнит,  наконец,  просьбу
Зиттова, и самому станет спокойней.
     Паоло ему ведь ничего не скажет!.. Разве что какую-нибудь ерунду.
     Так  он  успокаивал себя,  но  не успокаивался.  Показывать картины  не
любил. В прошлом году выставил, и что?..

x x x
     В прошлом году он впервые  выставил свои картины, в соседнем городке, в
небольшом зальчике, примыкающем к  столовой, там иногда устраивали свадьбы и
банкеты. Хозяин  пустил его на месяц за небольшую плату. Стояло лето, зной и
тишина. Уютный зал, светлые пустые стены...
     Никто ему не помогал, и он сначала развесил как попало, соблюдая только
одинаковые интервалы между рамами. Посмотрел  и ужаснулся - картины пропали,
погасли, потеряли свое свечение изнутри, которого он  всегда  добивался.  Он
махнул рукой  и  пошел  обедать,  он  так  всегда поступал, когда надо  было
обдумать сложный  вопрос.  Ясно,  что  картины  влияют  одна  на  другую,  и
развешивать нужно по каким-то  правилам...  Ему  понадобилось полчаса, чтобы
открыть для себя основы этого дела,  счастливый  человек,  он не  знал,  что
гений.  Он  вернулся,  и все поменял  местами. Оказывается  сама выставка  -
большая картина на весь зал, и в ней участвуют стены, пол, и окна, и свет, и
воздух... Он написал  эту картину и успокоился.  Его не  надо было учить, он
все мог открыть  сам, и подчинить  себе.  Зиттов чесал подбородок и  молчал,
только  иногда похлопает по  плечу - "тебе, парень, только одно необходимо -
со вниманием к себе, понял - со вниманием..."
     Он развесил и ушел домой, а утром пришли первые зрители. Рем  не  спеша
позавтракал  и  явился,  у  входа  его  встретил  хозяин, он  был испуган  и
обрадован одновременно, такого наплыва посетителей  не было  с весны.  Летом
все копались на своих участках, и он не надеялся, что кто-то  вообще придет.
Рядом  был его магазинчик, и  прибыль утроилась  в эти дни.  Но его испугали
неистовые выкрики у картин, любители  живописи схватывались не на шутку. Они
не знали художника в лицо,  Рем вошел, и ходил  между  ними, чувствуя легкое
волнение.  Никогда  он  не думал,  что может вызвать такое  озлобление среди
обычных мирных людей.

x x x
     Его называли обманщиком, плутом, мазилой, а картины грязной клеветой на
жизнь и  жителей  городка, "таких  людей вообще не бывает, где он  взял?!" И
многое другое он выслушал, пока ходил и  заглядывал в лица... А те немногие,
кто робко защищал его,  говорили  ничуть не лучшие  вещи, проявляя еще более
чудовищное непонимание,  так  что  защитники его  не радовали. Их объяснения
коробили его  еще сильней, чем ругань противников.  Но все сходились на том,
что картины  грязны  и черны,  только  одни находили  их оскорбительными,  а
другие искали причины, которых не было.
     "Я люблю темные картины, и не при чем тут жизнь. Уважаю крепкие суровые
цвета, и  особенно, когда свет  едва намечен, возникает из мрака, постепенно
распространяется  в нем,  захватывая все  новые уголки... Это  самое  начало
света, нет ничего интересней и значительней.
     Если б он мог, то сказал бы нечто подобное, но  он не умел. И  не хотел
даже пытаться.
     Ушел, а вечером вернулся на выставку.

x x x
     Подошел к  дому с задней стороны, где небольшой дворик и мусорная куча,
пробрался через мусор к  окнам и заглянул. Там только зажгли свет, и не было
того ослепительного дневного сияния, которое он  терпеть не мог. Он  увидел,
его  картины не потерялись, наоборот, сами стали излучать свет,  а он стоял,
прильнув к стеклу, в сумерках  уже, и смотрел, смотрел...  Редкие посетители
вели себя тихо, как будто что-то поняли, но это просто были другие люди, они
не привыкли кричать у картин. Днем ему  было страшно, что стоят так  близко,
машут  руками, того  и гляди заденут или сорвут со  стен... и  он чувствовал
боль  за свои  полотна,  как  за  беспомощных  зверей, которых  оставил  без
присмотра  во  враждебном   окружении,  а  он  отвечает  за  них  и  призван
защитить...  Ночью,  проснувшись,  он  думал,  что надо поскорей вернуть их,
зачем они там...
     Он сумел выдержать  две недели, закрыл выставку, вернул картины домой и
здесь  плотно развесил,  потому  что  места  было  мало,  и он  нашел особую
прелесть в такой развеске - как ковер. Но это было давно, год в начале жизни
- много.
     Недавно Рем зашел в местный музей...

x x x
     Он бывал там не чаще одного-двух раз в год, проходил мимо  натюрмортов,
спокойных  и солидных, мимо  кусков ветчины, омаров,  и лимонов,  с  которых
стекала желтоватая прозрачная кожица, и струилась, вниз, вниз...  а на блюде
чуть  накренившись стоял бокал с тяжелой литой ножкой, а выше стеклянное его
тело, тонкое, хрупкое, прозрачное, с остатками  красного вина, с фиолетовыми
отблесками  на  стенках...  все  было  так  достоверно  и  точно,  что  Рему
становилось  тошно - он  так  не  умел,  может,  сделал  бы,  если  б  очень
постарался, но терпения не  хватало, он обычно  несколькими  мощными мазками
намечал остов, глубину стекла, и дальше...
     Но  вовсе не  ради  натюрмортов он  ходил  в  музей --  искоса глянул и
пробежал мимо. А  остановился,  будто споткнувшись,  у  холста,  который его
ждал, так  ему  казалось - ждет. Паоло  брал дорого  и продавал  все  больше
высокой знати,  а город беден,  и эта  картина  была гордостью  музея  - наш
великий соотечественник...
     Холст этот был загадкой для  Рема, он спорил с ним, ругался, потел... и
уходил  с болью в левой глазнице, стучало молотком, молотком, в такт  биниям
сердца,  боль  отдавала  в  висок  и бровь,  он  сжимал  виски,  это немного
помогало. А  потом начиналось мерцание в глазах,  будто чертики играли,  его
тошнило, день  мрачнел. Эта болезнь привязалась к нему еще  в детстве, после
того как он увидел груду  бревен на месте сарая. Он должен был полежать часа
два  в темноте с холодной повязкой на лбу, и  отходило. В остальном  он  был
тяжеловесный здоровый  малый, местные  забияки  обходили его,  и  замолкали,
когда  он  широко ступая в  сапогах на босу ногу, в расстегнутой  немыслимой
кацавейке и грубых штанах  маляра проходил  мимо, торопливо заказывал  рюмку
крепчайшего напитка,  который  местные называли джином,  но это было варево,
черт знает что, самогон, горевший голубым пламенем... Он глотал не морщась и
отходил, ни с кем  не вступая  в  разговоры, а они  знали,  что  он  мазила,
неудачник, но  вот может себе позволить, денег куры не клюют. А  если даст в
лоб, то держись, хоть и невысок, а рука у него тяжелая, сразу видно.
     Так  вот, холст... Сюжет,  который насилуют  все, кому  не лень. Нечего
изобразить, так напишу-ка я "Снятие с креста"...

x x x
     Огромный  холст,  огромный!  Даже  просто закрасить плоскость  в  шесть
квадратных метров тяжелой плотной  краской нелегко,  а  тут  картина, да еще
какая!..  Рем  знал силу  больших картин, и  злился  на  себя,  но  терпения
заполнить такое  пространство... столько серой  ремесленной работы  -  скулы
сводит...  Терпения  не хватало. Говорят, у Паоло фабрика помощников, но это
сейчас,  а начинал он с упорства и одиночества - никто не помогал ему писать
эту  огромную  вещь.  Что  терпение,  тут смелость  и  мужество  необходимы.
Прекрасная великая живопись!.. Да, но что, что он делает?!.
     Паоло превратил трагедию в праздник. Чадил один  факел,  но было светло
как  днем,  стояли  люди, богато одетые, какие-то  здоровенные старики-борцы
стаскивали  с креста по щегольски расчитанной диагонали тело тридцатилетнего
красавца с мускулистым торсом, и не  тело вовсе -- ясно, что  жив, только на
миг прикрыл глаза... Старик, что подавал тело сверху, зуб