же...
     -Надо парню сказать - нельзя так сурово...
     -Пусть помнит, люди слабы, они другое видеть хотят...
     -Это не в ущерб, не в ущерб, если с умом...
     -Может, и в ущерб...
     Теперь он  снова  не знал, что сказать. Не про живопись, с  ней у парня
наладится, все еще ахнут...
     -Вот был бы ученик!
     -Поздно его учить, разве что слегка подтолкнуть...
     -Мое время прошло.
     Впервые он сказал эти слова без тяжести в груди, спокойно и безучастно.
Закрыл глаза и забылся.

x x x
     Перед рассветом ему снова привиделся сон, который бывал не раз, пусть с
изменениями, новыми лицами, но  кончался всегда одним и  тем же. Он стоял на
балконе,  с  ним его  ученики  -  тонколицый  тихий Айк,  громкий  смешливый
толстозадый Йорг, и даже опальный Франц  был рядом, усмехался, язвительный и
самоуверенный... И  его вторая жена, Белла, любимая,  она тут же, в  голубом
платье с  кружевами... но на него не смотрит, и он почувствовал -  не  видит
его!..  И никто  его не видел, что-то новое в этом было. Он посмотрел вниз -
невысоко,  метра  два  или  три,  под   балконом  снова  трещина,  надо   бы
распорядиться, пусть заделают, ведь опасно...
     Перила  куда-то  делись,  и  он  соскользнул вниз,  быстро и  плавно, и
ногами...  стал увязать,  но ему не  было  страшно,  потому  что все  рядом,
близко,  он чувствовал, что может  выбраться, стоит только сделать небольшое
усилие.  Но не делал его, стоял и  смотрел. Рыхлая почва  с крупными комками
поднялась до колен, а он не чувствовал, что погружался...

x x x
     Наконец, он, осознав  опасность, сделал усилие,  и тут  кто-то огромной
чугунной  крышкой  прихлопнул сверху голову, шею,  часть спины... Непомерная
тяжесть свернула его, сложила пополам,  настолько превосходила его силы, что
он не мог даже шевельнуться, и стал врастать в почву, врастать, врастать,  и
задыхался, плакал от бессилия и ледяного страха, и задыхался... И все- таки,
и тут надеялся, что произойдет чудо, он  вырвется, или его спасут и вытащат,
или...  он  проснется  теплым  ярким итальянским  утром,  молодой,  сильный,
начинающий...в широком  окне  -  бухта, залив,  темно-синяя  вода...  И  все
тяжелое и страшное, оказывается, только приснилось!
     Над ним наклонилось лицо. Белла, она узнала его!
     -Ты счастливый человек, Пауль, у тебя хватит силы сказать ей -- нет...
     Нет!  --  он думал,  что кричит, никогда так громко  не кричал, даже на
своих картинах:
     Нет! нет! нет!..
     И ему снова  повезло.  А  может и не  повезло, может  так и должно было
быть, да?

x x x
     Вдруг  все  изменилось  -  то ли  эти  христианские  мудаки  на небесах
растерялись,  не  зная, куда его определить, с такой привязанностью к жизни,
то  ли  его  любимые  греческие боги вспомнили  о  нем,  наверное,  все-таки
вспомнили, хочется в это верить... Тяжести как не бывало, его легко и весело
подбросили, и он полетел вверх и вбок, все набирая  скорость и не  удивляясь
этому. Далеко внизу он увидел сине-черную  с проблесками розового плоскость,
а над ней -  ярко-голубую, тоже с бело-розовыми штрихами и  пятнами.  Море и
небо, облака, теплынь...  Так и должно быть, подумал  он, ведь это Италия!..
Только чего-то не хватает для полного равновесия, земли, наверное...
     Он  глянул  направо  и  за  спиной  вместо  земли  обнаружил  третью  -
вертикальную плоскость, она была светло-коричневой, с желтизной, и на ней до
боли знакомые неровности.  Грунт, догадался он, мой  любимый кремовый!.. Вот
оно что,  конечно, грунт!..  Он стремительно летел  ввысь, а холст за спиной
все  не кончался. Вот это поверхность, вот это да! Он ничуть  не  испугался,
его  мужества не  сломить. Сейчас,  сейчас...  Он  уже  знал, в  правой руке
любимая толстая кисть, с широкой плоской щетиной, стертой по краям от ударов
по твердым от клея  узелкам,  он звал ее "теткой", а его ученик  и предатель
Франц насмешливо говорил о ней - "как  его  бабищи..."  Ученичок, скурвился,
уперся в свой любимый ракурс...

x x x
     Я знаю сюжет. Надо переделать, переписать весь мир!
     Вечный рай,
     вместе - звери и люди.
     Только мир, свет, тепло и красота.
     Паоло  глянул - кисть при нем!..,  теперь  осталось  залететь повыше  и
махнуть рукой, оставить  на  холсте первый его знаменитый  длинный, мощный и
свободный мазок, начать все заново...
     И на этом все, все кончилось, его время истекло.



ГЛАВА ПЯТАЯ. РЕМ. Конец и начало.

     Рем пришел  чуть раньше десяти, он не  любил опаздывать, сказали, вот и
явился. Он не волновался, но был насторожен. Паоло скажет -- ты не художник,
что  тогда? Пусть себе  говорит.  Не  буду спорить,  повернусь и уйду. Но он
чувствовал, тогда ему будет гораздо трудней. Лучше бы  не приходил, вся  эта
затея ему  не нравилась. Тем более, оставить холсты, какая глупость! Ему так
сказал знакомый, который встретился по дороге, старик-еврей, снимавший жилье
у  соседа,  он содержал в  городе  лавчонку с  мелким товаром,  - "чудак, ты
рискуешь, может он и честный человек, на что не похоже, заработать живописью
такие деньги... но в большом доме всегда найдется проходимец". А  на  вопрос
Рема, зачем присваивать картины,  которые  все  равно  не продать, вздохнул,
поднял одну бровь и  так посмотрел на  Рема,  как будто тот полный болван --
"Ну, не  знаю,  не знаю..." Рем  не был испуган,  но несколько раздасадован,
что, вот, сделал глупость, снова показал себя идиотом.
     Но быстро забыл об этом дурацком  разговоре, тем более, погода вроде бы
установилась теплая и  спокойная,  ни  следа  от вчерашнего  ветра с  моря и
сумятицы облаков. Он шел не торопясь, разглядывая и темный влажный песок,  и
камни с голубоватыми кружевами пены... поглядывал и  на воду, серую, тяжелую
и лениво  вздыхающую,  так что  чуть не  прозевал  место, где надо свернуть,
пересечь широкую полосу песка  с продолговатыми ямками  и выйти на тропинку,
петляющую  меж  сосен.  Все-таки  вышел  и  пошагал,  иногда  спотыкаясь  об
узловатые корни, пробившиеся  на  поверхность... по старым  желтым  иголкам,
пружинящему мху...  и уже рукой подать  до дороги,  которая вела  к  усадьбе
Паоло. Ветер снова нагонял облака, пробежала тень и цвета чуть поблекли.

x x x
     Вчерашний день казался ему бурным и сложным, и он надеялся, что сегодня
все  произойдет  быстро  и  безболезненно.  Паоло отдаст  ему работы, скажет
несколько ничего  не  значащих, но доброжелательных  слов,  например, - "ты,
художник, конечно, парень, но есть у тебя разные мелкие недостатки..." Пусть
заметит что-то по композиции, он же в этом деле мастак.
     Он шел и постепенно успокаивался,  думал о всякой чепухе, что хорошо бы
писать не маслом, муторная вещь, а старым этим способом, растереть  красочки
на желтке... У  соседа  неслись куры, и он покупал яйца, большие, увесистые,
светло-коричневые  в темную крапинку, он не любил  белые. Растираешь с ярким
желтком  пигмент,  потом  каплю  снятого  молока,  потом  водичку...  Зиттов
говорил,- эта краска вечная.
     Незаметно для  себя  он подошел  к дому  и уже ничего не боялся. Что ни
скажет, все равно уйду к себе, и забуду. И будет как было.
     Сначала он ничего не  заметил, потом  ему показалось странным, что  все
окна  заперты,  а  ведь  уже  одиннадцатый  час,  и  почти  везде  шторы  не
раздвинуты...  Он  пожал   плечами.  Подошел   к  месту,  где  сидел  вчера,
остановился и стал ждать. Садиться ему не хотелось, его камень за ночь остыл
и покрылся мелкой водяной пылью.
     Он ждал,  наверное,  уже полчаса, как  увидел, что  из-за дома  к  нему
приближается тот самый парень, с которым он  говорил вчера. Айк?.. да,  Айк.
Он плохо запоминал имена, но это короткое и быстрое, легко всплыло в памяти.
Айк нес  под мышкой его сверток, и это было странно. Когда  он подошел,  Рем
заметил - лицо парня бледное и напряженное.

x x x
     -  Твои работы, Рем. Паоло... умер ночью  или рано утром.  Я  вижу,  ты
стоишь, собрал вот и... возьми, так вот случилось, понимаешь. Мы пришли, как
всегда в девять, и узнали.
     Надо  же, как  случилось...  Рем  почувствовал  досаду, приличествовало
выразить скорбь, а он не умел. Он ничего не почувствовал,  он  не знал этого
старика.  Сразу он никогда не мог осознать, что  произошло,  ему требовалось
время. Он молчал и тупо смотрел в  землю. Айк протянул ему сверток,  который
был небрежно перехвачен бечевкой.
     - Посмотри, все ли здесь,  обязательно посмотри, вдруг я  не заметил...
пойду, поищу...
     Он поискал  место  получше, положил сверток и  развязал,  холсты начали
медленно разворачиваться, словно живые.
     - Три было, да? И рисунки, сколько, шесть?
     Рем видел свои рисунки, все на месте. И  вздрогнул, один лишний, новый.
Не мой!.. Листок толстой бумаги  размером с две его ладони. Бумага...  такую
он никогда не использовал, желтоватая, фактурная... старый лист, истрепался,
неровные края...  И на  нем набросано пером, небрежно, но мастерски...  так,
что  дух  захватило,  гениально и просто... Виноградная  кисть. Ягоды только
намечены,  но как  сделано, ничего лишнего, а с одной стороны  все широко  и
смело  смазано,  может  ладонью  прошелся, и  удивительно  точно, получилась
нужная тень, а с другой стороны -- светло.
     -  Твой рисунок?.. Вот это  да! -- Айк сказал с восхищением и искренной
завистью, - я не думал, что ты мастер... И эти... здорово! Но виноград... он
твой?
     - Мой, мой... мой!
     - Что ты кричишь... твой так твой, кто же  спорит. У  Паоло я такого не
видел, а последнее время он и руку-то поднимал с трудом.
     Рем схватил работы и  не оглядываясь пошел прочь. Айк смотрел ему вслед
с недоумением и обидой.

x x x
     Через  много   лет  они  встретятся  на  большой  выставке.  Седоватый,
стройный,  щегольски одетый,  с  меланхолическим  взглядом Айк.  В  кружевах
славы, обласкан  заморскими монархами.  Верный ученик, он не  обладает силой
жизни  учителя, и славится портретами, изысканными,  тонкими  и  суховатыми,
блестящими  по  письму.  А Рем... ему  под пятьдесят,  он  грузен, мешковат,
небрежно  одет,  его  недолгая  слава  уже  померкла, картины  все темней  и
печальней, какие-то  "поиски впотьмах",  так смеялись  над ним.  Правда, над
рисунками смеяться духу не хватало...
     Они взглянули друг на друга. Рем медленно отвел взгляд и вышел из зала.
Потом  Айк долго стоял перед двумя небольшими рисунками пером, никому ничего
не  сказал  и  быстро уехал. Ему  осталось  жить  четыре  года,  а Рему  еще
шестнадцать, он  проживет ровно столько, сколько сумел  "старик". Нет, он не
примирился с живописью Паоло - божественно написанной восторженной пустотой,
слепящим глупым светом, обилием  жирного  мяса, "колбасой да окороками", как
он  говорил...  Но  он понял  одну  вещь,  примирившую его  с  самим  Паоло:
способность  так безоглядно  и восторженно любить жизнь при уме  и таланте -
столь же дорогое сокровище, как сам ум и талант.

x x x
     Паоло и Рем. Один только начал,  другой уже уходит. Их пути пересеклись
на  краткий  миг,  чуть соприкоснулись, так  бывает.  И что от  этого? Жизнь
изменилась. Одному стало легче жить, другому -- уйти с миром.
     Люди  мимо  ушей пропускают  -  байки  про честь  и  совесть,  историю,
культуру...  картины  и книги не  учат и не греют,  пока  не появится  живой
человек. Главное  делают не книги, законы, войны - только люди. Ничто так не
учит  и  не  изменяет судьбы, как  пример жизни,  в которую поверил. Тут  уж
каждая мелочь важна, каждое  слово,  и  даже  молчание, взгляд, жест --  все
запоминается с живой силой,  трогающими подробностями. Все остальное кажется
игрой  --  настолько значительна  эта  особая  передача  силы и  энергии  от
человека к человеку.

x x x
     Рем  шел и думал,  и  как  всегда, беспорядочно и сбивчиво  это  в  нем
происходило.
     - Радостный болван, вот кто он. Пусть старый, от возраста не умнеют.
     - Ну, ты даешь, смотри как нацарапал виноград! То, что у него от глаза,
от руки, тебе никогда не взять, не схватить.
     -Но ведь смотрел,  значит, смотрел!.. Развязывал, свой рисунок оставил.
Случайно? Или со значением положил?... Теперь не узнаешь.
     Он  не  мог  сказать, что смерть Паоло  его особенно  огорчила, старики
всегда умирают. К тому же Рем его не знал, даже не разговаривал. Посмотреть!
     Он сошел с утрамбованной пыльной дороги, перепрыгнул канавку,  заросшую
мхом, под первой же сосной сел на песчаный бугорок, развернул  сверток. Этот
рисунок  -- потом, его интересовали свои картины. Он тысячу раз видел их, но
теперь хотел посмотреть чужим взглядом. Вот приходит Паоло, разворачивает --
смотрит...  и что?  Нет,  он  не  мог представить,  что  здесь  увидел чужой
человек. Такие же, как всегда. Он с раздражением отодвинул холсты.  Нагнулся
и  поднял  чужой рисунок. Свежая работа, грязь и потертости  бумаги обходили
виноградную кисть.
     - Значит, не случайно. Что хотел? Почему виноград...
     - Как накарябал, с ума сойти.
     - Любимая его диагональ, на пределе, но уместил. Кисть впаяна в бумагу,
срослась с листом...
     - Что это значит?
     - Теперь не узнаешь.


x x x
     Когда  он  шел сюда, то хотел, чтобы ничего не случилось, осталось  как
было. Так  он, во всяком случае, говорил себе. Теперь он чувствовал, что уже
не останется, все изменилось. Старик хотел ему что-то сказать.
     -Ну, что, что он хотел?
     -Не придумывай!
     -Но  зачем,  просматривая работы, ему нужно было рисовать,  тем  более,
давно в руки пера не брал...
     А  потом  кто-то  сказал ему,  совсем тихо и устало -- "не копайся, ну,
захотелось  ему тебе что-то хорошее  сказать, прими как  знак внимания,  что
ли... Просто он тебе привет передал.  Так, кивнул на  прощанье.  Набросал на
память."
     Он почувствовав облегчение, что можно больше не думать, не разбираться,
а  принять, и  жить  как  жил, и что все не так уж печально, ну,  умер,  это
понятно, но  все-таки  не  совсем  уж  плохо,  -  заметил, и вместо письма -
рисунок, скажи спасибо... Хороший мужик, и рисунок гениальный, мне  до  него
шагать и шагать. А я его ругал...
     И ком в груди, темный, ледяной кусок тьмы за грудиной слегка подтаял.
     Посмотрев на  него сейчас, Паоло бы воспрял  -- еще вспомнит, вернется.
Не-ет, он не темный, он  глуховат слегка,  упрямый, но все  равно  -- тонкая
душа. Всего достигнет, да...

x x x
     Рем  снова  повернулся  к холстам.  Они смотрели  на  него  печально  и
привычно.  Он  взял свои  рисунки, положил  рядом с "виноградом", как он уже
называл рисунок Паоло.
     -Я, что ли, слабей?..
     -Ничуть!
     -Ну, он ловчей управляется с пространством ...
     -Так известно, он же этом первый.
     -Но и здесь у меня не хуже, и здесь.
     -Пожалуй, тут я поспешил...
     Один из рисунков показался ему не так уж ладно скроенным.
     - Всегда ты прешь на рожон, спешишь, вот и ошибаешься!
     - Это  от нетерпения. На самом деле, я вижу не хуже! Разве что... все у
него  как-то  веселей, даже темнота другая.  Видит  радость в жизни,  хотя и
старик.
     - Не знаю, не  знаю, пишу  как в голову придет. Я  другой свет вижу, он
должен из  темноты  рождаться,  из темноты!..  Эт-то  не  просто  -  тьфу, и
возник... Рождение из тьмы, из хаоса - больно, всегда больно!..
     - Но все-таки, замечательный мужик оказался, признай - умирал,  а думал
о тебе, почему?.. А говорили -- барыга...
     Он сразу представил себе боль, страх, и мужество человека, сумевшего на
самом  краю,  из темноты, протянуть другому руку... Пещера, впереди тьма, до
самого неба тьма... тень, силуэт, лицо, факел... рука помощи...
     Опять он видит то, чего не было
     Или было, но гораздо проще, не так больно и страшно.
     А если вникнуть в глубину вещей, увидеть картину во всей полноте?..
     Наверное, так и было.
     Полный  мыслями и  сомнениями,  он медленно поднялся,  свернул  работы,
вышел на дорогу и двинулся в свою сторону. Солнце  уже было в самой  верхней
доступной по календарю точке, но ведь север,  и тень Рема, довольно длинная,
не отставая, скользила за ним.
     Он еще вернется к рисунку этому, и к мыслям о Паоло.
     Жизнь  многозначительная штука, но у хорошего человека  и смерть  много
значит.
     Рем шел, все убыстряя шаги, его путь лежал  на  запад, дорога перед ним
спешила  к  крутому  излому и  упиралась в горизонт,  облака  снова разогнал
свежий морской  ветерок,  стало светлей... Он уходил, уходил от нас, а может
приближался, не знаю, но хотел он или не хотел того, а двигался к свету.

К О Н Е Ц