дным  и счастливым  он стал  бы, если б вдруг очнулся от
этого  постоянного  смутного  сна или видения, от напряжения  во  всем теле,
скованности, заставляющей его двигаться медленно и осторожно, ощупывая  вещи
взглядом,  пробуя  пол  на  прочность,  словно  опасаясь  внезапного падения
куда-то далеко вниз... вышел бы во двор, пошел в  соседний городок, час ведь
ходьбы! выпил, девки... и ничего бы не знал о живописи.
     Его  и  писать-то  не тянуло, то  есть, изображать что-то определенное,
понятное,  передаваемое ясными  словами -  его засасывало воспоминание о том
особом  чувстве,  когда начинаешь,  холст готов,  краски  ждут,  и  кисть, и
рука... и внутри не то, чтобы ясность и замысел, история какая-то, известные
фигуры и прочее, нет -- особая полнота и сила в груди, уверенность... Как во
сне, у него было, он никогда не играл на скрипке,  а тут взял в руки, прижал
к себе, и смычком... -- зная, без сомнений, уверен,  что  умеет... - и сразу
звуки... Странно, странно... Также и  здесь, только не сон - кисть в руке, и
полная  уверенность, что будет,  получится... и  чувствуешь  воздух, который
вдыхаешь свободно, свободно...  и первые же мазки напоминают,  какое счастье
цвет,  неторопливый разговор пятен, потом спор, и наконец  музыка,  а  ты во
главе ее, исполнитель и дирижер.
     И уплываешь отсюда, уплываешь... Тогда уж нет разницы, ветчина на блюде
или  кусок  засохший хлеба,  стерлядь  или  селедка,  снятие  с  креста  или
прибивание к нему...
     Почему же,  почему так тягостно  и неповоротливо время, что мне  мешает
начать, что, что?
     Он  не  понимал,  потому  что, когда, наконец, какой-то  тайный  вопрос
решался в  нем, может и с его участием, но без понимания, что, как, зачем...
то и сомнений больше никаких, все настолько ясно... ни споров с самим собой,
ни пауз --
     неуклонно,  быстро, с яростным  напором, не  сомневаясь  ни  на миг, он
крупными мазками строил вещь,  не прибегая к наброскам, рисунку, сразу лепил
густым маслом, и безошибочно, черт!..
     Черт!  -- как-то  вырвалось у Зиттова, когда он увидел Рема в  один  из
таких моментов. -- Черт возьми, я тебя этому не учил, парень!
     И, конечно, был прав. Он все знал. А Рем -- нет не понимал, но...
     Он видел, картины у него -- другие.

x x x
     Не такие, как у Паоло, нет.
     Они темны, негромки и замкнуты в себе, так Зиттов учил его - картине не
должно быть дела до зрителя, она сама собою дышит.
     Но  Паоло,  он и знать  об этом не  хочет! У него там  все  красуются и
представляются,  стараются понравиться нам, разве не так? Как  ему удается -
писать счастливо и весело светлые и яркие виды сказочной жизни, что он такое
сам  по себе? Однажды на  выставке он мельком видел Мастера, в толпе местной
знати,  которая к нему с показным почтением,  но только  отвернется, морщили
нос -- пусть и друг королей, а все же цирюльник. Небольшого роста старичок с
четкими чертами лица, ясными глазами, доброжелательный и спокойный.
     Это просто тайна,  откуда в нем  такая радость,  достойная  ярмарочного
клоуна или идиота, когда на самом деле...
     Что на самом?..
     Все не так! Не так!
     А как?
     Ну, гораздо все тяжелей, темней, что ли...
     -  Эт-то  вопрос, вопро-ос...  -  протянул  бы Зиттов,  глядя  на  него
задумчиво, пусть с  сочувствием, но с  проблесками ехидства. Нет, пожалуй, -
насмешливо  и печально. Он сам-то недалеко ушел, но умел забыться, напиться,
подраться... - Сходи к этому Паоло, сходи...
     Вот и пришел, сижу, и что?..
     Все-таки, нельзя уходить. Рем знал, что если уйдет, то больше ни ногой,
и поэтому терпел.

x x x
     Так вот, сюжеты...
     А  если  ничего  путного  в  голову  не  приходило,  не  приходило,  не
приходило?..
     И он уставал от перышка и чернил?..
     Тогда, в отчаянии уже, он брал библию и раскрывал на случайном месте.
     Оказывалось,  всегда одно и то  же - священная  книга  досталась ему от
тетки, та любила некоторые истории, и на эти страницы он  постоянно попадал.
Так  бесконечно мозолила глаза история про умирающего отца и сыновей, из них
несколько  любимых,  остальные в  загоне,  так себе детишки,  и  вот  старик
прощается с самым дорогим, и тот уходит. Рядом тетка, наподобие Серафимы или
старой  соседки в  фартуке, никогда не  снимает,  наверное, в нем спит... На
переднем плане одеяло, стариковская рука,  сухая, морщинистая... голова отца
и тут же рядом - сына...
     В конце концов он этой историей стал жить, постоянно думал о ней, и сам
переселился в ту  комнату, поближе  к  стариковской  кровати. Никаких  своих
подробностей  выдумать не сумел, расположить фигуры умным и красивым образом
тоже не получалось,  и он,  в  конце  концов, махнув рукой, сделал так,  как
виделось  ему  -- набросал  эскизик, что  ли, и  постоянно  думал,  пора  бы
приступить к маслу, чтобы получилась вещь, простая, без фокусов... - как сын
прощается, а отец остается, взять да изобразить.

x x x
     И не мог, в горле вспухал твердый ком, дышать становилось трудно, будто
сквозь  мокрый войлок... и как  представишь себе,  что так  и будет  долгими
днями и ночами, потому  что  писать он собирался основательно и тщательно...
Станет испытанием - и  знакомый ворс на одеяле, захватанном не особо чистыми
руками,  и   вмятины  на   бедной  подушке,  взбитой  тысячу  первый  раз...
заброшенность жилища, грязь  и  хлам  в углах и  многое  другое,  что  долго
выдержать он  был  не в силах, словно сам прощаешься со своей жизнью... Двое
прощаются,  сын уходит,  они не  встретятся, старый умрет, а молодой... Есть
вещи,  равносильные  смерти -  затерянность  в  мире,  забвение...  то,  что
называется -- сгинуть,  а  если  линией и цветом,  то  нет  названия, просто
картина -- выжженная степь, хижина, тощий пес у порога,  сгорбленные тени...
огонек в глубине,  кровать,  пот, жар, беспамятство, высохший  впалый рот...
Безысходность. Неотвратимость.
     Не столько само прощание его страшило,  хотя тяжело  и смутно,  сколько
образы и  виды, которые рождались из  первой  сцены, тянулись... все новые и
новые... он не видел  конца, все так безотрадно, неразрешимо... Оказывается,
не просто - написать картину, похоже, влипнешь,  провалишься в яму, в  новую
какую-то историю, и далее, далее... как  будто  сам  уходишь,  переходишь  в
другой совершенно мир, из которого не вернуться.
     Вот  что его так  надолго останавливало,  да. Он не  умел просто так --
взять сюжетик,  разместить  героев... он  мучительно перерождался, и поэтому
долго, долго все так происходило...
     Впрочем, спроси у него,  отчего он  не  может приступить, он  бы ничего
путного не сказал, а просто вздохнул бы -
     "Что-то тяжело-о-о..."
     Так до сих пор и не написал.


x x x
     Зато легко и охотно получилось возвращение.  Старик еще жив,  а  парень
вернулся, стоит  на  коленях перед  отцом, спиной  к зрителю. Рем не подумал
даже, что спиной, какое возмущение вызовет,  это было для него неожиданным и
даже смешным. В прошлом году отвез ее на выставку в  столицу, ему сказали --
"опоздал,  парень,   впрочем,  вот  остался  угол,  плати  и  вешайся".   Он
обрадовался, что там  темно, и кругом ничего. Все хотели к свету, к свету, и
дрались  за стены  поближе  к  окнам, а он любил  полумрак, и  чтобы изнутри
светилось. Как  хотел, так  и получил. Он надеялся  -  не заметят, но уже на
третий  день  стали  собираться  толпы,  и  ему  сказали  устроители  -  все
возмущены, убери подальше от греха. И он вечером после закрытия унес, ничего
не  поняв, искренно недоумевая.  И только  дома,  поставив картину  в  угол,
попивая  чаек... -  смотрел  на небольшой холст в убогой  коричневато-желтой
раме,   а  надо  бы  потемней...  -  и  как-то  отстраненно,  отвлекшись  от
собственного  замысла,  увидел  огромные  морщинистые  разбитые  пятки,  они
торчали на переднем плане, и больше ничего.
     Ха, он засмеялся,  вот, значит,  что их оскорбило...  Он и  не подумал,
когда писал. Зиттов посмеялся бы...
     "Возвращение" он и собирался подсунуть Паоло --  для начала. Не слишком
удачный план, но все остальное казалось ему еще безнадежней, да.

x x x
     Еще он  хотел написать  женщину, которая зачала от  Зевса, тот явился к
ней дождем,  но как изобразить?.. Так  и не собрался, все думал, хорошо бы в
угол всадить фигуру  бога, пусть  неясную, но не получалось и не получалось.
Паоло бы,  конечно, сумел. Однажды ему стало ясно... Ничего не решал, просто
понял,  так с ним бывало  - бога вовсе не должно быть, хлещет веселый летний
дождь,  раскрытое окно,  и  лучи, падающие на лежащую женскую фигуру... Но и
это  не  получилось,  потому  что  кончились  желтые  пигменты,   он  обычно
использовал два,  смешивал  с  кадмием,  и  с  коричневыми  марсами,  а  тут
нарушилось, стало не хватать цвета, он чувствовал - маловато, словно за душу
тянет, еще бы,  еще... и все почему-то медлил - купить  - не купить... Ходил
не раз  мимо лавки,  но так и не  зашел, и не мог понять, почему,  но вот не
хотелось ему приступать к тем двум желтым, может чем-то другим подмазать, он
так и говорил, - подмазать...
     Ждал, ждал - и дождался, кончился и запас коричневых, и вообще - весна,
а он не писал  маслом весной, и летом  тоже - только рисовал. Кричащие цвета
природы сбивали  его  с  толку, и он ждал,  когда наступит осень  со  своими
тонкими оттенками, а потом зима - вообще не  на что смотреть, и тогда краски
зазвучат сами..
     И  вспоминал, что пора бы  сходить к Паоло, Зиттов советовал, почему не
сходить...
     Вот и явился, теперь доволен?..

x x x
     Страшновато, а вдруг старик скажет просто и обидно:
     - Ты не годишься!..
     Какой  ты художник, самоучка, твой учитель кто? Я  его не  знаю. Кругом
художники свои, известные, а твой чужак, к тому же исчез из виду".
     Поэтому и  не шел. Но в этом году понял, если  не сейчас, то никогда не
соберется - теряет интерес к чужим мнениям. Нет, иногда мечтал - вот увидят,
ахнут... Но  кто ахнет, кто увидит? И как  представлял себе, ему становилось
тошно,  противно,  тяжело на сердце,  а  он долго не  мог  такое выносить, и
забывал.  Он умел  забывать  неприятности,  например,  когда его  прогнали с
выставки из-за голых  пяток.  Он  сжался и ушел, а  дома,  глядя на знакомые
стены, отдышавшись в  своем углу...  убрать  бы мусор, что  ли...  да ладно,
подождет...  постепенно  пришел  в  себя, поел...  Посмотрел  --  посмеялся,
поспал, и забыл, забыл.
     И  Пестрый  был  с ним, сидел  на столе и  задумчиво смотрел  в  миску,
которая была у них общей.
     Нет, не все забыл -  опустил в глубину, словно в колодец, и жил дальше.
Жил.
     Принесло, поставило  --  вот  и  живи.  Иногда  неуютно как-то,  иногда
обидно, но пока интересно.

x x x
     Теперь, сидя на камне перед богатым домом, он чувствовал себя грибом на
солнцепеке,  зачем пришел?.. Он хотел домой, чтобы кругом только свое, тихо,
притащу  котенка от соседа, давно предлагает,  "плати пособие  или  забирай,
твой родственник, тоже пестрый, и парень, будет тебе компания, втроем жить"
     Надо бы взять, снова вдвоем будем...
     Все какие-то мысли не о том, надо бы подумать о предстоящей встрече...
     Но  с текущим временем,  с  набирающим высоту  солнцем  он  все  больше
плавился, мысли исчезали, он погружался в дремоту и даже стал похрапывать, а
в доме было спокойно, дети исчезли, женщина давно ушла, окна тихи и строги.

x x x
     Рем  не знал,  что  жизнь идет  сзади, или вернее в центре этого  дома,
который  почти замыкал  огромное  пространство внутреннего  двора, и выходом
были скромные деревянные ворота с противоположной стороны, сюда ввозили все,
что надо большому дому съесть и выпить, а также  к ним приходили и приезжали
те,  кто  хотел  купить картины или  отвезти на  место  купленное.  Парадный
подъезд, к которому пришел Рем, и теперь сидел сидел перед ним ним на унылом
граните,  был  давно заброшенным входом. В  бытность  Паоло дипломатом  сюда
подъезжали важные  особы,  к этому  готовились,  мели  дорожку,  с хрипом  и
ворчаньем из  труб  вырывались  потоки мутной воды и заполняли голубые чащи,
кое-как  сочились слабые  фонтанчики,  очищаясь от  наросшей грязи...  потом
радостно вздымались струи, по ветру стелилась разноцветная пыль...
     Паоло  говорили -  ты  нужен отечеству, а  живопись подождет. И он шел,
исполнял свой  долг,  в уме и хитроумном  расчете  переговоров ему  не  было
равных,  а  эти  господа,  которые  приезжали  и  просили,  ненавидели его и
презирали за  мазню... так они говорили, оттопырив  губу - "мазня"...  Но он
был  нужен,  а   "мазню"  отправляли  кораблями  за  моря,   там  находились
просвещенные  дураки и  даже властители,  они возводили храмы и  замки, надо
было украсить огромные стены, а кто возьмется?  Есть такой - Паоло, говорят,
он в своем деле бог.
     Теперь разноцветная жизнь кончилась, вместе с миром вернулась живопись,
но уже не  для  Паоло. Он  со страхом  смотрел  на огромные  слепящие  глаза
поверхности... брал картон,  по форме точную копию, только раз  в пять-шесть
меньше, и здесь он  еще мог, руки позволяли, и возвращалось его удивительное
умение видеть все сразу и владеть пространством.
     А обычная  жизнь... он почти не принимал в ней участия,  зная, что  все
идет  правильно,  как он  это установил  когда-то, завел  часы  постоянства,
спасительные для ржавеющего механизма.

x x x
     - Учитель, этот парень сказал, что подождет.
     - Что у него, много?
     - Несколько мелких работ.
     - Пусть посидит, я выйду. Чуть позже.
     Айк  пошел  было,  но уже на  выходе, у  дверей,  остановился  - о  чем
говорить, Паоло вот- вот выйдет. Пусть парень подождет.



ГЛАВА ПЯТАЯ. СНОВА ПАОЛО.


x x x
     Паоло стоял у окна и смотрел. Парень сидит, перед  ним холсты. Немного,
три,  четыре небольших, просто  крошки,  не более метра  по длинной стороне.
Когда-то  и  он  такие писал,  это  было  давно. Холст дорогое удовольствие.
Похоже, что и готовит  сам, проклеивает, грунтует... Завернул небрежно, хотя
и правильно - живописной стороной наружу... Что у него там?.. Тряпка мешает,
но видно, очень  темные работы,  просто черные какие-то... Чудак, кто у него
купит!..
     И снова одернул себя - разве в этом дело?. И в этом тоже, откуда деньги
возьмет на краски, на большой холст?.. Паоло посмотрел по сторонам, на стены
-  в большом зале, где  он находился,  висело несколько его работ, огромных.
Как  удалось  написать, он  не понимал. Он  словно раздвоился: как художник,
знал  - не  имеет значения, какой сюжет, светлые или  темные работы, большие
или маленькие, были бы хорошие... а другая его часть, или сущность,  уверена
была  --  картины  просто  обязаны  быть  светлыми,  яркими...  и  большими,
большими! И  эти обе  его сущности жили  независимо  друг от друга. Когда он
писал картоны,  располагал  фигуры,  выбирал  цвет,  он был художник, да еще
какой, но в голове всегда держал - а купят ли?.. и все это как-то умещалось,
или ему казалось, что умещается?..  Верил ли он сам  себе? Может,  привык  к
раздвоению, впитавшемуся в кровь противоречию?..
     Он привык  с  юмором относиться  к своим свойствам, дающим  возможность
писать от души  и  одновременно  получать  удовольствие  от "плодов  своих".
Прошел по лезвию бритвы, так он считал до недавних пор, с усмешкой вспоминая
приятелей  и  знакомых,  втянутых  в  бездну  по  ту или  другую  сторону --
богатеньких пройдох, бездарей, жалких писак, продажных  и циничных,  с одной
стороны, - и нищих, спившихся, вечно угрюмых ожесточенных "правдоискателей",
с другой.  Да,  еще недавно ему казалось,  что уступки ничтожны,  теперь  он
сомневался.
     А сегодня ему вовсе стало не  до юмора. Он вспомнил пробуждение, глухой
кашель,  кровавую  пену  на губах, кислый  вкус железной  окалины  во рту...
Поежился,  он   все   знал,  но  поверить  не   мог.  Его  жизнелюбие,   его
прославленное,   хваленое,   особенное   жизнелюбие    дало   трещину,   еще
удерживалось, но хваталось  за пустоту.  По коридору  бегали его дети. Также
будут бегать,  но  без  меня...  А  картины  вынесут  и продадут?...  Ничего
особенного.  Он  не  беспокоился за  картины,  люди ценят  то, что им дорого
досталось. В этом доме останется жизнь, но картин в нем  не будет, он  знал,
жена не любит его живопись. Откуда этот пафос насчет детишек -- "также будут
бегать..."?.. А как же  им еще бегать? Не  сходи с ума. Женился, думал, буду
не  один, и чтобы не старуха, пусть станет  весело, солнечно еще раз вокруг.
Верно задумано - весело и солнечно, но уже не для меня.

x x x
     - Хозяин, приехали за картиной...
     Он нахмурился:
     - Обещали завтра.
     Впрочем,  лучше  не  откладывать.  Ему  не  жаль  было  расставаться  с
картинами, пусть едут, плывут, расселяются по разным странам. Ведь он открыл
новую живопись - яркую и веселую, научил радоваться,  глядя на  картины. Без
тени  сомнения  он  так  считал, много лет.  Поздно начал,  знающие люди ему
говорили  -- "брось, так не бывает". Какое там! Сам открыл свой талант,  без
колебаний вторгся,  завоевал область, в которой без многолетнего ученичества
ничто с места не сдвигалось. А он поднял и понес. Без страха кидался вперед,
и делал.  Огромные полотна...  "Моего мужества никто не согнет..." Жизнь его
началась в Италии,  да... И новая живопись тоже.  Скажи  ему,  что там она и
кончилась,  он  бы засмеялся. Неправда,  она началась!..  Только  недавно он
задумался.
     Жизнь  странная  штука  -  все,  что знаешь,  до определенного  момента
значения не  имеет, пока  не  применяешь  к себе.  Потом  оно в  один момент
становится применимым - само применяется. Оказывается, ты такой же, как все.
     Он не думал, что такой же. Он не был таким. По всем своим достижениям и
победам,  он был особенным. Так вот, ничего не значит! Кто-то, очень важный,
уверен, что ты не лучше, и не хуже. И не  изменил судьбу, а развел пылищи по
дороге. Поднял пыль по пути, вот и все.
     Не-ет, конечно, он так не думал, не мог -- может, догадывался... но это
еще страшней, когда не знаешь, а догадываешься.
     - Хозяин, так что с ними делать, оставить в доме до завтра?..
     - Нет, приведи через полчаса в мастерскую, сегодня закончим дело.
     - Еще этот парень, сидит у ворот, Айк говорил вам...
     - Художника пригласи, накорми, пусть подождет. За меня извинись.

x x x
     Сеньор Паоло просил извинить его, еще немного подождать. Срочное  дело,
люди издалека приехали  за картиной. Если хотите поесть и  прочее,  идите за
мной.
     ... Я на свежем воздухе посижу.

x x x
     Картины без рам выглядят  по-другому. Паоло  усмехнулся  -- "нетоварный
вид".
     - Альберт, подставь раму, найди что-нибудь подходящее.
     Огромная рама нашлась,  двое подтащили ее к картине, стоявшей  у стены,
прислонили, не  совсем  точно подошла,  но все равно. Им важен вид, они  его
получат. Картину навернут на большой вал, и она поплывет морем, потом поедет
пешком. На ослах, наверное. И эти ослы, двуногие, при  ней, какая честь  для
старого художника.  Наверное, последний  при моей жизни  вояж  картины. В их
столице найдутся мастера, он знал по именам лучших, сумеют сделать  все, как
надо.
     Ну, что у нас тут?..
     Он не видел,  как выглядит окончательный вариант, доверял Йоргу и Айку.
Правда, многократно проверено, в последний  раз месяц тому  назад, тогда еще
не высох кадмий, и пришлось переделывать ноги этому болвану в каске. А потом
он, ночью,  один, чтобы  не  слышал никто предательского скрипа  в  плечевом
суставе, скрежета и  треска,  да... с трудом поднимая  руку, стиснув от боли
зубы,  прошелся  кое-где  кистью,   чтобы  легкостью,   своей  прославленной
легкостью навести блеск. Они ждут легкости и веселья -- вот вам, нате!...
     Осмотрел все  разом,  издалека, беглым взглядом,  и не  нашел  изьянов.
Потом вблизи  исследовал  внимательно и  придирчиво  всю  поверхнос