же и тяжело, как
все,  что  исходило  из его головы. К счастью,  он забывал о своих выдумках,
когда приступал к холсту.

x x x
     Винт с пятью лопастями - винт тьмы, а вокруг него пространство света, и
свет  проникал свободно между  лопастями  темноты, и крутил этот винт, - вот
что  он  придумал,  так представил себе  картину Паоло, лучше  которой  тот,
кажется, ничего не написал,  - со временем  в  его  работах было все  больше
чужих  рук. Теперь  он  давал  ученикам  эскиз,  они  при  помощи  квадратов
переносили его  на большой холст, терпеливо заполняли пространство красками,
следуя письменным указаниям учителя -- рядом с фигурами, мелко и  аккуратно,
карандашом....  Потом к холсту  приступал  самый  его талантливый и  любимый
ученик, он  связывал,  объединял, наводил  лоск... и  только тогда  приходил
Учитель, смотрел,  молчал,  брал большую  щетинистую кисть,  почти не  глядя
возил ею по палитре,  и  вытянув  руку,  делал несколько  легких движений  -
здесь, здесь... и здесь... "Пожалуй, хватит..."
     Но  на  этом полотне совсем, совсем не так!.. Сделано в  едином  порыве
одной рукой.

x x x
     На ней фигуры застыли в ожидании решительных действий, еще не случилось
ничего, но вот прозвучит  сигнал, рожок... или они почувствуют  взгляд? -  и
все тут же  оживет. Ругань, хрип, рычанье... В  центре темная туша бегемота,
он  шел на зрителя, разинув во всю ширину зубастую пасть, попирая крокодила,
тот ничтожной  ящерицей извивался под ногой гиганта, и в то же время огромен
и страшен по сравнению со светлыми двумя человеческими фигурами, охотниками,
которые валялись на земле: один  из них, картинно раскинув  руки, красавец в
белой  рубашке,  притворялся спящим, и  если  б  не обильная  кровь  на шее,
мертвым  бы  не  мог  считаться.  Второй,  полулежа  на  спине,  с  ножом  в
мускулистой ручище, такой тонкой и жалкой - бессильной  по сравнению с мощью
этих  чудовищ...   Он,   выпучив   глаза,   сопротивлялся,  ноги  придавлены
крокодильей тушей, на крокодила  вот-вот наступит  гигант  бегемот... Парень
обречен.
     Теперь  с высоты  птичьего  полета,  общего  взгляда, так сказать...  В
центре темного винта,  который Рем  разглядел, - бегемот, тяжелое  пятно, от
него  пятью лепестками отходят темные пространства, они заполнены  собаками,
частями тел людей, землей меж крокодильими лапами... а сверху...
     А  сверху  вздыблены - над бегемотом,  крокодилом,  фигурами обреченных
охотников,  над всем  пространством - три бешеных жеребца,  трое всадников с
копьями и  мечами... Чуть  ниже  две собаки,  вцепившиеся в несокрушимый бок
бегемота, достраивали гигантские  лепестки,  растущие  из  центра  тьмы,  из
необъятного брюха... Темные лопасти  замерли, но только на момент!.. вот-вот
начнут свое  кружение,  сначала медленное, потом с бешеной силой -  и тут же
появится  звук  -  лай,  вой,  стоны...  все  придет   в  движение,  апофеоз
бессмысленной  жестокости... И  в то же время -- застыло на века. Картина на
века, на вечность!..
     И лежащие на земле умирающие люди, и гигантские туши обреченных зверей,
еще  полных яростной силы, и три собаки, две с одной стороны,  терзающие бок
бегемота, гигант  не замечал такую малость... и третья, с другой стороны, ей
достался  шипастый  крокодилий  хвост,  она   вцепилась  в  него  с  яростью
обреченной на смерть твари...  и эти всадники, троица -  все  это  было  так
закручено, уложено,  и  вбито в  ровный  плоский  квадрат  холста,  что  дух
захватывало. Казалось,  не может смертный человек все так придумать, учесть,
уложить  -  и вздыбить... довести  напряжение  момента почти до срыва  --  и
остановиться на краю, до предела сжав пружину времени... И ничего не забыть,
и сделать все  так легко  и  весело, без  затей, и главное - без раздумий  о
боли,  крови,  смерти,  о  неисчерпаемой  глупости  всего события,  жестокой
прихоти нескольких богачей...
     Вся эта сцена на краю моря, на пустынном берегу -- постыдная декорация,
выдумка  на  потребу,  на  потеху,  без  раздумий,  без  сожаления... лучшее
отброшено, высокое и глубокое забыто, только коли, бей, руби... И обреченные
эти, но могучие еще звери, единственные в этой толпе вызывающие сочувствие и
жалость... зачем они здесь, откуда появились, почему участвуют?...
     Рем возмущался - он не понимал...

x x x
     И  в то  же время  видел  совершенство,  явление,  великую  композицию,
торжество  глаза  и  того  поверхностного  зрения,  которое при  всей  своей
пошлости и убогости, сохраняло свежесть и жуткую, неодолимую радость жизни.
     Вот!  Откуда  в  нем  столько  жизни,  преодолевающей  даже  сердцевину
пошлости, лжи, бесцельной жестокости и убийства ради убийства, ради озорства
и хамского раболепия, ради торжества чванства и напыщенности?..
     И все  эти  его  слова  обрушивались на  картину, которая,  может, и не
заслуживала такого шквала чувств, но  он протестовал не только против нее, а
против  всего,  что  она собой выражала, а заодно - против жизни  и великого
мастерства человека  с  ясным и  пустым  смеющимся  лицом,  пустым и  ясным,
жизнерадостным и глупым, поверхностным  и шаблонным... Это он,  Паоло,  умел
все,  мог  все,  и  так безрассудно и  подло поступал  со своим талантом! Он
словно не видел  -  жизнь  темна,  страшна, а  люди жалки, нелепы, смешны  и
ничтожны... и слабы, слабы...
     Это  пустое  торжество  силы  и  богатства  подавляло Рема, унижало,  и
удивляло - как можно так  скользить по поверхности событий, угождая сильным,
выдумывая  потеху  за  потехой, не  замечая  страданий,  темноты  и  страха.
Особенно страха, который царит над жизнью и не дает поднять головы.

x x x
     Поглощенный мыслями  о картине, Рем миновал  мертвые  места и  вошел  в
небольшую рощицу.  Здесь в глубине, в тени протекал ручей, в  нем плескались
крохотные рыбки с прозрачным тельцем и мохнатыми черными глазами.  В детстве
у него были такие  рыбки, он помнил, а  потом дом накрыло волной, стеклянное
убежище разбилось, и рыбок  унесло в  море. Конечно, они погибли  в холодной
соленой воде. Он не любил об этом вспоминать,  но иногда снилась та волна, и
он старался, проснувшись, продолжить сон так,  чтобы в живых остались мать и
отец, а  рыбки  уплыли, да,  но тоже выжили...  А  потом он уже не знал, где
правда.
     Сила  его воображения была такова, что он иногда не понимал, куда идет,
где находится... ему казалось, что  все, промелькнувшее перед ним, случилось
на  самом  деле  -  он  не мог отличить то, что было, от  вымысла. Перебирая
события своей  жизни он вдруг наталкивался на  какой-то разговор, кусок  дня
или  ночи, рассвет, фигуру  в  тумане, растущий на  подоконнике цветок...  а
потом мучительно вспоминал, когда же это и где он видел...
     И не мог вспомнить.
     А еще говорят, люди живут реальностью -- нет, не так!

x x x
     Они живут тем, что складывается у них в голове - о жизни, людях, вещах,
о море,  ветре,  ветках деревьев...  обо всем, что было... или не  было,  но
воспринято сильно, придумано честно, с полной верой в свою правоту. Жизнь  -
единый сплав, или смесь, последнее  слово ему  ближе, потому что он смешивал
краски, грешил  этим, как его учитель,  хотя предупреждали -  дай просохнуть
нижнему слою,  многослойно пиши. Он не  писал для  вечности -  он  писал для
себя.
     Многие тут  же возразят, потому что набиты жизнью, как мешок новогодних
подарков, не мыслят себя без этой тягомотины - вещей, жен, тещ, теть и дядь,
и что с ними  случилось... постоянных мелких событий, одно, другое... череда
отношений, дрязг,  пошлости, хамства.... И  сами в этом  с  полным вниманием
купаются, а некоторые,  чувствуя, что такая жизнь становится,  под действием
мелкой  возни,  столь же  эфемерной как сон, примирительно  говорят - "Это и
есть жизнь, что поделаешь, что  поделаешь... " И пишут бесчисленные картины,
перебирают события, из них так и льются эти события непрестанным  потоком...
они боятся остановиться, боятся тишины и пустоты...
     Рем был  другим, хотя  не  задумывался  об  этом,  он только  постоянно
чувствовал на  себе неприязненные  взгляды, ему было  скучно  и тошно, когда
говорили -  "это и есть наша жизнь... " или - "вот он, твой зритель,  ничего
не поделаешь, ничего не поделаешь... " Ему становилось тошно  и скучно, и он
отходил,  прятался у себя, писал  странные картины, в которых свет  исходил,
источался из  щелей,  луж,  струился  из  темноты  полуоткрытых  дверей,  из
сундуков и шкатулок,  падал  на лица, на столы, на подоконники,  отражался в
вазах и бокалах, брался ниоткуда и исчезал неизвестно когда и где...
     "В живописи есть все, - говорил ему Зиттов, - и в ней нет ничего, кроме
тьмы и света... А  цвет...  вот  в  городе большая  лавка, иди и  купи  себе
подходящий цвет, все хороши,  а если что-то особенное надо - смешай и получи
сам, и все дела, парень... Цвет - это качество света, не более того. А тон -
его  количество.  Значит  владыка  всему сам свет,  вот  и  смотри,  как  он
пробивается на темном холсте, выявляй его... потому что все, все возникло из
темноты, и туда же уйдет, да."

x x x
     Некоторые моменты времени, вещи,  слова, обстоятельства приобретают над
нами  власть,  непонятную силу, если промелькнули в детстве. Рем помнил этот
мох,  и  розовые  малюсенькие  цветочки,  и высокие  кусты  ягоды,  родители
называли ее  "синикой"... и как собирали  ее, он  тогда не наклонялся, кусты
доходили  ему до груди, а теперь  ушли  куда-то  вниз, и  это  казалось  ему
смешным и странным, а так,  как было - правильным и  радостным... Есть люди,
свойство которых - не  становиться взрослыми, тем более,  не стареть, вот  и
Рем остался  мальчиком, который  в  этих  местах, под  этими  же худосочными
сосенками  собирал синику, а то,  что с  ним происходило позже,  воспринимал
иногда как сон, иногда как явь, но без тех пугающих и радующих подробностей,
какие были в начале. Живопись возвращала его ко времени, когда все было ярко
и  значительно,  вещи  большими, чувства  острыми... Он помнил,  как впервые
поставил босую  ногу в муравейник, ему было  пять,  красные муравьи поползли
вверх,  ощупывая кожу, он  чувствовал  страх и азарт... что  будет? Такой же
страх и азарт он чувствовал перед темным молчаливым холстом, в самом начале,
когда   из  черноты  начинал  пробиваться  слабый  свет...  распространялся,
высвечивал лица, фигуры, вещи...
     Заброшенный из своего детства  в другое время,  выросший, потолстевший,
уже  слегка оплывший малый, а на  самом деле все тот же  мальчик, хотя никто
уже  не знает  об этом,  и не узнает.  Последний, кто знал,  был Пестрый,  а
теперь  Рем  чувствовал  себя  в  шлюпке,  уплывающей  по  бескрайней воде к
горизонту. Страшно и все-таки интересно - что еще будет?..



 * ЧАСТЬ В Т О Р А Я.


ГЛАВА 1. ПАОЛО

     "Ну,  что  еще  будет?  А что  еще  может быть...  "- подумал невысокий
худощавый  старик, проходя  мимо зеркала  и заглянув  в прохладный полумрак,
продолжение его  комнаты. Свойство зеркал расширять  пространство всегда его
привлекало, и потому у него во всех комнатах стояли большие зеркала, средние
висели на стенах,  а маленькие, разные  по форме,  лежали тут  и  там. Он не
любовался собой,  давно  знал, что не  увидит ничего  хорошего,  и  все-таки
собственный  образ всегда его  привлекал.  Он  заглядывал у  самого  края, и
находил каждый раз что-то  новое. Он еще  не устал от себя, от  своих  вечно
ждущих   глаз,  неожиданной  улыбки  самому  себе...  иногда  он  подмигивал
изображению и говорил шепотом:
     - Ничего, ничего... посмотрим, что еще будет...

x x x
     Сегодня он не подмигнул себе, глаза были печальны, в них метался страх.
Ночью его разбудил  приступ кашля, скрутил  и подбросил с неожиданной силой.
Он бы удивился своему телу, той энергии, которая  еще дремлет в  нем, если б
не был так  поглощен попытками  вдохнуть  хоть каплю  воздуха и при этом  не
разбудить  зверя  -  тут же набросится и вытолкнет из горла  воздух вместе с
кровавой пеной, тогда конец... Ночные приступы кашля  и удушья были не раз и
не  два  ,  но раньше  быстрей  проходило,  отпускало,  не  кончалось  таким
бессилием и обильной розовой слизью с мелкими пузырями. И никогда раньше  не
было  у  него таких отеков  на  ногах...  нет, бывали  по вечерам,  а  ночью
спадали... А сердце?
     Под утро он впервые явственно услышал звон.

x x x
     Сначала что-то шуршало и со  скрежетом  переворачивалось за грудиной, и
воздуха было  мало, так что он мог вдохнуть только коротко и поверхностно, а
потом  словно заслонка захлопнулась, щелкнула  в груди, и  он едва переводил
дух, опершись  о высокие  подушки... Воспользовавшись минутой облегчения, он
сел, спустил ноги на пол, на теплый ворсистый ковер, а ему  бы хотелось - на
простой дощатый пол,  прохладный, шороховатый, с мелкими крупинками песка...
как в детстве было?..
     И  тут  сердце  споткнулось,  остановилось  на  долгое  мгновение  -  и
зазвонило  в  колокол. Звенящие  удары  били в  голову и шею, минуту, две...
Паоло крепко  сжал  виски обеими ладонями, звон постоял - и  замолк. Он  был
образованным человеком, сколько помнил себя, учился, и знал, что  так звонит
сердце, когда дело плохо.
     Предсмертный колокол, да?..

x x x
     Паоло неловко ухмыльнулся, получилась  жалкая гримаса. Он был подавлен,
и презирал себя  за трусость,  не помнил с самого детства, чтобы так боялся.
Он гордился своей  жизнью и  часто  говорил себе с  уверенностью, что  когда
настанет его  миг, он встретит смерть с высоко поднятой головой, как любимые
его греческие герои.  У него  были основания, все жизнь работал, работал,  и
воспитывал в себе уверенность, что  главное - так  устать от жизни, чтобы не
было больше страшно, чтобы "спокойно встретить", так он говорил, не чувствуя
банальности- ведь  многие  до него пробовали, и не  удавалось... Так  что же
остается, верить сказкам, зарывать голову в песок, прикидываться дурачком?..
Нет,  он  предпочитал  спокойное   мужество,  а  не  суетливую   беготню  за
прощением...  и  болтовню,  как у этих  философов -- сплошь  болтовня!..  Он
всегда  так  думал, и учил  себя  не суетиться,  а  по крупному, с  размахом
устраивать жизнь.
     "И  все  равно  проиграл,  доустраивался,  дурак",  -  он  сказал  себе
вполголоса, в  огромных залах некому  было его услышать. Взрослые дети давно
поглощены своей жизнью, новые малы, два мальчика... Жена?.. Он повел плечом,
нет, не жалел, что женился на шестнадцатилетней, по крайней мере не смотрю в
еще одну морщинистую рожу, своей хватает... Она  наверху, в спальне, спит до
полудня, веселая, добрая, смешливая девочка...  у нее будет все. А мне... до
осени бы  дотянуть, не умирать  же в такое красивое время... В  теплое время
ему не писалось, а  осенью он  обычно просыпался,  спадала живость, проходил
"зуд  общения",  так он называл  свое  постоянное стремление быть  на людях,
много и умно говорить, чувствовать, что слушают и восхищаются...
     "Скорей бы осень...", - так он всегда  говорил  себе,  устав  от  лета,
соскучившись  по  работе.  Нет,  он все  время что-то  черкал,  вырисовывал,
пробовал, но это так, не принимал всерьез.

x x x
     - Дотянуть бы до осени... - он сказал.
     И больше ничего не будет.
     Впрочем, он годами, и всерьез, говорил себе летом - "ничего не  будет",
имея в  виду осень и зиму.  Боялся, что не получится, удача отвернется... но
как  только все кругом  тускнело, сыпались  дожди, он  начинал,  преодолевая
страх, презрение  к себе, сначала малевал мелкими мазочками, возил кистью по
холсту, уже с отчаянием... бросался,  как к спасению, к одному из постоянных
сюжетов, благо ими забиты священные книги, и эти мифы, любимые его греческие
выдумки... За что бы зацепиться?.. Все равно за что!
     Начинал,  и постепенно входил  во  вкус. И вдруг оказывалось --  и  это
можно,  и  то...  И уже  не  остановить.  И он,  без передышки, после одного
холста,  тут же  утром следующего дня -  новый эскиз,  замысел,  набрасывает
главное  -  расположение  фигур,  композицию,  в ней все!.  И  это  он  умел
непревзойденно, природный дар.
     Он всем  телом ощущал,  как собственную  неустойчивость в пространстве,
любые, самые  мелкие  неполадки с расположением фигур; умение уравновешивать
силы, движения и пятна на ограниченном пространстве, на плоскости,  было для
него легким, естественным,  врожденным.  Он точно также  играл  в шашки, а в
шахматы не получалось -  его предвидения  хватало только на несколько ходов,
он чувствовал только то,  что видел в  данный момент, прирожденный художник.
Его стихия -- размах,  порыв, масштаб, огромные пространства, могучие мазки,
тела, тела, тела...
     Но  с  каждым  годом  он  ждал  осень  все  с  большим  страхом,  потом
преодолевал, забывался... и так до весны.
     А в этот раз другое -- на самом деле конец.

x x x
     Нет, все же до сегодняшнего утра он  рыпался, бодрился, обманывал себя.
"Посмотрим, каким путем от меня избавиться решили, подсунут случай, подвох?"
Он допытывался,  ему было интересно. А этой ночью допекло, и все любопытство
тут же растерял. Сейчас он знал - осени не будет.
     Ага,  вот так и  кончится.  Не умом дошел,  а  в  один момент проникся,
словно  ледяным   ветерком  повеяло...  Прожитого  всегда  мало,  и  умирать
всегда...  не  то слово -- "страшно",  пустоватое,  мелкое словечко, это  на
войне страшно --подстрелить могут, но не  обязательно, а здесь не страшно --
невозможно вынести... Вот так.
     "Я не  избавился  -  он  себе  сказал. - Крутился, вывертывался, прятал
глаза.  Ну,  бродяга,  игрок, весельчак...  теперь  держись,  осталась  одна
прямая."
     И все же, нашел в  себе силы усмехнуться,  приблизил глаза  к одному из
зеркал,  и сказал  спокойно, медленно, слыша свой подрагивающий  хрипловатый
голос:
     "Допрыгался, живчик... И все же,  посмотрим, посмотрим, как она возьмет
меня, как это случится. Ей придется попотеть. Но мучиться не хотелось бы."



ГЛАВА ВТОРАЯ. Эскиз жизни.


x x x
     Набросаем   эскиз  этой  огромной  и  смелой  жизни,  именно  набросок,
постараемся, как он умел - крупными мазками, и только главные  моменты. Ведь
основные требования  к  живописи и прозе  едины,  их  можно обозначить тремя
словами - выразительность, цельность, лаконичность.
     Его жизнь состояла из  нескольких полос.  Сначала  детство - темнота  и
страх, нищета,  подачки  и  унижения.  Потом  юность  - непрестанные усилия,
преодоление страхов, неуверенности, темноты, безграмотности. Он вынужден был
зарабатывать  на хлеб с  13 лет,  одновременно  учился, стал специалистом по
антиквару, знатоком древних рукописей и  искусства  старого времени. Кто ему
сказал, что так надо? Наверное, первой сказала мать, и он поверил, что нужно
стать богатым, умным, способным на дела, которые другим не по плечу. Мать он
любил, она  рано умерла...  Понемногу,  он  стал вылезать на  свет.  Правда,
женился первый раз неудачно, от одиночества, он  больше не мог один.  К тому
же был обязан - попался. Неглупая девочка, но  совсем, совсем не для него. В
этой семье  он впервые  ел вволю, раздулся и  стал напоминать купцов, барыг,
которых видел по воскресным дням на ярмарке - жирных и мерзких. И он бы стал
таким.
     В первый год после женитьбы он много ездил по стране, измерял земельные
участки,  описывал  имущество, что говорили,  то и  делал, почерк у него был
отличный,  вот и  ценили.  Приезжал раз  в  две-три недели,  его  встречали,
кормили, все довольно дружелюбно... Но спать с ней  было мучением.  Изменять
он не умел еще, долго сдерживал в поездках свое желание, и потому, оставшись
с женой наедине, тут же принимался, суетливо и с горячностью, за супружеское
дело, презирая себя, да...  Она  смеялась  от щекотки, ей  было приятно,  но
довольно безразлично, и  смешно,  что он так потеет  и старается,  спешит  и
пыхтит...  Она  была  полной, рыжей, с миловидным  личиком,