ами держал огромную
ткань, и  казалось, что он таким вот образом без труда удержит не только эту
простыню, но и  сползающее тело  спящего молодца... Внизу  красивый  молодой
человек, протянув руки, торопится принять якобы тело... при  этом он обратил
к нам лицо, поражающее мужественной силой.
     Они  все  это  разыгрывают с  торжественной  обстоятельностью, позируют
художнику, на лицах много  старания,  но нет ни горя, ни даже печали, словно
знают,  что ненадолго, и  все сказки -  воскреснет  он, впереди  тысячи  лет
почитания,  стертых  колен  и  разбитых  лбов...  Паоло   все  знает   и  не
беспокоится, не хочет портить нам настроение, выражать боль, скорбь, печаль.
Не хочет. А как написано!
     Это  была  загадка  для  него  - как  написано! Мощно, ярко,  красочно,
торжественно, даже  весело... И нет  ни намека на драму  и  глубину - сценка
поставленная тщательно  одетыми актерами... Зато как  вписано в  этот холст,
почти  квадрат, по  какой стремительной энергичной  диагонали развертывается
событие, как все фигуры собрались вокруг единого направления, соединились  в
своем движении - удержать,  снять, передать  вниз тяжесть... Гений и загадка
заключались к  композиции, в  загадочном умении подчинить себе пространство,
чтобы ничего лишнего, и все служило, двигалось,  собралось  вокруг  главного
стержня.... И в то же время...
     Пустота  есть  пустота!  Цвет? Такого  сколько хочешь в  каждой  лавке.
Свет?... - тошнотворно прост, и он снаружи, этот свет.

x x x
     А должен быть - от самих вещей, от их содержания, из глубины...
     Впрочем,  какой толк  художнику от разговоров,  они  остаются дымом,  и
рассеиваются. Дело  художника  - его  холст.  У  Рема на  холстах все проще,
бедней,  чем у Паоло -- он не  умел так  ловко  закручивать сюжет в спираль,
вколачивать  пространство  в  прямоугольник, а что  такое картина,  если  не
прямоугольник, в который нужно вколотить всю жизнь...
     Не  прошло и получаса пути, как  до  Рема начало  доходить,  что же  он
несет... Не  картины вовсе, а эскизы! Стоит  развернуть первый же холст, как
все  кончится!  Паоло скажет  --  "ну-ка,  ну-ка,  придвиньте  поближе  ваши
эскизики..."
     Зачем идешь?..
     Но он не понимал,  что  там  еще делать, как  развивать  дальше,  какие
детали  выписывать и  обсасывать...  Ну, просто не соображал,  ведь  он  все
сказал, а дальнейшее считал неинтересным  и неважным. Он просто  уверен был,
что все, все уже  сделано... и в то же время отчетливо предвидел, что скажет
этот насмешливый спокойный старик. Посмотрит и брезгливо скажет --  "ну, что
вы...  только намечено, а не сделано, ничто не закончено... и пространство у
вас пусто, тоскливо."
     Потом вытянет указкой костлявый палец, и с недоумением спросит?
     - А эт-то что за пятки, чьи тут босые ноги вперлись в передний план?

x x x
     -  Это  ноги  сына, который вернулся в родной дом, он стоит  на коленях
перед отцом.
     - Но  где же его  лицо,  где  его  страдание, о  котором ты  так  много
говоришь?
     - Он не может смотреть лицом, он  спрятал его, ему стыдно, он спиной  к
нам, спиной.
     -Спиной?!. Ладно, пусть. Хотя  спиной...  А отец, что он, где его лицо?
Только намечены черты.
     -Там темно, он согнулся,  гладит спину сына. У него на лице ничего, что
может  быть  на его  лице  - просто  сын вернулся, он  спокоен  теперь,  сын
вернулся...
     - А кругом что? Тоже темно, где люди, природа?.. Где, наконец, картина,
одни темные углы!
     И  Рем ничего не  найдет сказать, ответить,  потому что  невидящему  не
объяснишь.
     И в то же время он прав будет, Паоло, так не пишут картину.
     И значит я не художник, а Зиттов не учитель, и оба мы -- пачкуны.
     Но это были пустые слова, в глубине он не верил им. Хотя не раз говорил
себе  --  "глупостями занимаешься,  сходи,  посмотри,  поучись  у  Паоло..."
Говорил-то говорил, но при этом  ухитрялся  продолжать свои глупости. И вот,
наконец, собрался, шагает за советами, и вообще... посмотреть на Мастера, на
дворец его, фонтаны, павлинов...
     Он шел поучиться, но  уже по дороге начал  спорить с  будущим учителем.
Зиттов недаром смеялся -- "кто у нас кого учит?.."
     "Сначала подсуну  ему  "Возвращение", а  дальше видно будет. Если  что,
повернусь и уйду."

x x x
     Это  первая  была  картина,   которую  он  решил   показать  Паоло   --
"Возвращение  блудного  сына",  так  он  ее назвал. Просто возвращение после
долгого отсутствия, ничего он ею доказывать не хотел.
     А вторая его  картина была вызовом,  и он опасался, что из-за нее Паоло
обидится и  не  сообщит ему  свои тайны  мастерства. И все-таки  он  нес ее,
потому что считал хорошей. "Снятие с креста".
     Да, сначала он писал  ее  в противовес роскошному и  красочному полотну
Паоло, яростно протестовал, хотя спроси его -  против чего ты,  он  бы начал
мычать, переминаться с  ноги на ногу, и ничего путного и дельного сказать бы
не  смог. Но  как  только втянулся  в  саму  живопись, все  мысли и протесты
куда-то улетучились. Все равно, оскорбительный для Паоло получился вид. И он
опасался, что этот  волшебник с ясным ласковым взглядом  вдруг рассвирепеет,
желчно высмеет  его и отошлет обратно, а возвращаться, несолоно хлебавши, он
не хотел.  В сущности ведь ничего особенного -  картина и картина, так  себе
картинка... не выпендриваюсь, не важничаю, просто... мне жаль его...
     - Кого?
     -  Ну,  Христа, и  всех, кто там,  они ведь ничего не  знали,  а смерть
страшна.
     Еще бы, страшна, конечно, ведь  неизвестно, как обернется, воскресит --
не воскресит... и больно, и мерзко, и сплошные гадости от учеников...
     Он редко рассуждал о смерти, зато представлял ее себе отчетливо и ярко,
- видел  ту волну, которая неумолимо и быстро наступала, с ревом и грохотом,
с шипением...  и  как  она  отхлынула, успокоенная своими  страшными делами,
тихая и ласковая, с кружевными штучками,  пузырьками, прохладная  мутноватая
водичка... Он всегда именно так  представлял  себе смерть - неумолимая сила,
кто может ей противиться...
     Будничную сцену  подавленности и смирения, вечер страха и отчаяния, вот
что он изобразил на своем  небольшом, по меркам Паоло, куске холста, который
кое-как натянул на старый кривой  подрамник, довольно небрежно  загрунтовал,
потом, не дав маслу как  следует  просохнуть, содрал,  и вот несет, небрежно
свернув,  вместе  с  несколькими  другими, чтобы  показать Мастеру,  как  он
называл Паоло. Ну, спорил с ним, и  что?..  Не соглашался,  как же иначе, но
чаще  все-таки снизу вверх смотрел. Первым  мастером, которого он знал,  был
Зиттов, но тот сразу стал  своим, а Паоло казался недосягаемым, солнечным и,
главное, непонятным, и  как мираж  парил  в  воздухе  над  унылыми  холмами,
чахлыми соснами и сероватым неярким песком побережья.

x x x
     Дорога, по которой  он  шел  и  шел, уйдя в сторону от темного,  плотно
утрамбованного песка... она отходила от берега все дальше,  но он еще  долго
видел эту серую пустыню, чуть вздыхающую воду,  которая очистилась от льда и
негромко праздновала весну. Было торжественно и тихо, даже постоянный в этих
краях  ветер улегся и  не свистел протяжных песен. Людской  жизни  вокруг не
было, справа от него проплывали чахлые кусты, сломанные деревья, выброшенные
морем бревна, начинающая прорастать трава,  отчаянно зеленая на сером унылом
фоне,  а  на  редких   деревьях,  которые  он  видел,  уже  возникал  легкий
коричневато-красный   пух,  или   дым  -   роился  над  ветвями,  это   было
предупреждение  почек,  они  еще не  открылись,  но  изменили цвет, и  кроме
обычного  землисто-серого и  темных пятен, возникло  свечение более яркое  и
теплое... Рем  всегда  удивлялся  этому  явлению, откуда возникает, из самих
вещей,  а  может из  воздуха  вокруг них?..  Это  была  тайна,  которая  ему
досаждала.
     Его поле зрения  было ограничено земляной  дамбой, которую нарастили на
всякий  случай, зная  коварство плоской  и  мирной  воды.  Так  что видел он
немного, метров на пятьдесят вправо  он видел,  а дальше почва поднималась и
закрывала  горизонт, но  он  знал, что  за этим  валом пустые  плоские поля,
кое-где группами, стадами деревья, за ними одинокие крыши... Народ начинался
где-то подальше от воды, и  там  жизнь шла по-другому,  а здесь простиралась
зона напряженного ожидания подвоха. Они всегда готовились, и никогда не были
готовы. Обычные люди, будничная жизнь, такой она и перетекла на картину,  на
его "Снятие с креста".

x x x
     Да,  она  была  против  Паоловской  роскошной   диагонали,  мускулистых
старичков, спящего упитанного  молодца, подглядывающего свою смерть, дебелых
красоток, матери и проститутки, которую ОН якобы приручил...  против роскоши
тканей,  восточных халатов, париков,  просеянного  через  мелкое сито песка,
дистиллированной  воды... Рем  был восхищен и напуган,  когда увидел впервые
это  созданное Паоло торжество. Оно подавило его,  и оскорбило тоже,  потому
что сам он жил в ожидании боли и потерь, хотя не знал об этом,  и всегда был
непримирим и косноязычен, когда встречал нечто, сильное - и другое... Чужое.
     Так не могло быть!
     А как было?
     Он не мог сказать, да и слова ничего не  дали бы ему. Он только знал --
совсем по-другому происходило!.. Нет, больше, чем знал -- он видел.
     И  он начал почти  без наброска, сухой  кистью прочертив  линии креста,
смертельным  для себя образом, обрекая  свой  замысел заранее на  неудачу  -
почти посредине,  без всякого наклона или, как они  говорили, перспективы, -
взял  и  начертил,  непоправимо  разбив  пространство,  ничего  не  стараясь
усложнять,  а  потом выпутываться из трудностей,  демонстрируя мастерство...
Первые  капли  белил  на  коричневом,  почти черном  квадрате  холста...  он
надеялся, они  вызовут движение, возникнут  пятна  и тени,  среди которых он
будет  угадывать то, что приемлемо  ему, как говорил  Зиттов, "пиши, и пусть
будет приемлемо - тебе, вот и все".
     И он  изобразил  главного  героя  - жалкую  фигуру  с  торчащим  слабым
животом,  падающей  головой,  спутанными редкими волосами... потом несколько
фигур в лохмотьях, двух  женщин  в углу картины, пучеглазых и лобастых,  все
местный народец... толстяка трактирщика с вечно расстегнутыми  штанами - Рем
поместил  его  изображение в  нижнем левом углу,  почти у  рамы.  Трактирщик
заказал картину, обещал купить. Это было интересно, необычно, у Рема никогда
еще не  покупали. Его картины имели отвратительный вид -  кривые подрамники,
неровные края  холста, Рем обрезал его старыми  тупыми  ножницами...  нитки,
смоченные  клеем, жесткие и  ломкие, вызывающе и грубо торчали по краям... А
беловатые пятна  то здесь то там?  - следы белил, пролитых в  темноту, он не
удосужился  спрятать  их,  прикрыть,  замазать...  Но   если  присмотреться,
оставлены не  случайно - отойди  зритель  метров на пять-шесть, увидел бы от
этих пятен свет.
     Нет ни неба, ни огня, откуда же свет?..

x x x
     "Должен быть, вот и есть", - понятней Рем объяснить не мог.
     А трактирщик подлец, - глянул на картину и говорит -- "не куплю, это не
я!.."
     И  эта  сухая  и неприветливая  картина, и линии, повторяющие  края,  и
всаженный  в  самую середину нелепый крест, и сползающее вниз  под действием
собственной  тяжести,  с  повисшими  руками  сломанное  тело  с  морщинистым
животиком... толпа  оборванцев,  глазеющих в ужасе... две старые потрепанные
бабы, толстяк,  заказавший весь  этот вздор,  и  он сюда  затесался, в  углу
холста...
     Все  это безобразно,  ужасно,  землисто,  -  и безысходно,  смертельно,
страшно,  потому что обыденно, сухо, рассказано деловито, без торжественного
знания --  через  века, без подсказок, какой особенный и неожиданный  отзвук
будет иметь эта обычная для того времени история...
     Паоло будет оскорблен в лучших чувствах, говорят, он преданный католик,
молится,  бьется лбом об пол, старый дурак, а как  грешил!.. носит свечку, и
вообще...
     Зачем идешь?..

x x x
     Может, "Снятие  с  креста" и  было  протестом,  а "Возвращение"  -  тем
словом,  которое  Рем  предлагал  взамен... но существовала еще одна картина
Паоло.  на которую  Рем  ответить не мог, такой  она  была  наглой,  пустой,
бравурной,  безжалостной...  И  написанной с особым  блеском и  мастерством,
которые отличали  Маэстро  в  молодости,  когда его мужеству  и силе не было
предела, и он не искал помощи учеников и подмастерьев. "Охота на крокодила и
бегемота" на пустынном алжирском берегу.
     В этой "Охоте" собралась вся мерзость... и все величие. Но о ней потом,
Рем не мог вспоминать о  ней,  он только покрутил головой, отгоняя роскошное
видение, как отшельник отгоняет соблазнительный образ.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТИ.


x x x
     Путь его  лежал через деревню, он проходил эти места особенно неохотно,
потому что не любил показывать себя людям. Он был уверен, что все смотрят на
него и не  одобряют его мешковатую одежду, старые ботинки, и особенно связку
холстов, которые  он  тащил то  под  мышкой, то на плече. Ему  казалось, что
деревенский люд воспринимает занятие художника как непростительную слабость,
недостойную  мужчины, а он  был взрослый мужик, служил бы в армии, если б не
страдал   сильным   плоскостопием.  Он  ошибался,  относились  к   нему   не
неприязненно, а враждебно, и не за живопись, а за то, что независим и, пусть
не богат, но обеспечен. И они судачили в кабаках -  сколько всего можно было
бы пропить и проесть, а этот  сидит и кропает  картинки,  за которые никто и
гроша не заплатит, не то, что сеньор,  скажем,  Блумарт...  или  нет, сеньор
Паоло, конечно, Паоло, богач, красавец... и женился  лет  пять тому назад на
молодой девке, а сам раза в три ее старше,. вот ловкач!
     Он выбрал самую дальнюю дорогу, она шла по краю селения, через заросший
старой жухлой  травой пустырь, с  большими  кучами камней то  здесь, то там.
Крестьяне вытаскивали их из  своих полей и свозили сюда,  сваливали, и трава
поэтому росла кое-как, пробивалась меж камней. Эти круглые или овальные кучи
все росли, с каждый  годом их  количество  увеличивалось,  потому что  камни
странным  образом  появлялись на  полях снова  и  снова,  стоило только чуть
копнуть, перевернуть верхние слои.

x x x
     Чтобы  пройти  по  этому пути, следовало перевалить  через дамбу,  этот
гребень  заслонял   Рему  поле   зрения.  Поднявшись,  он  увидел,  что  все
пространство   перед  ним,  а  это  метров  пятьсот,  не  меньше,   выжжено,
черным-черно:  траву  спалили,  не пожалев  даже  мелкие  деревья  и  кусты,
торчащие из камней, - огонь опалил им кору, и все они были обречены умереть.
     Он ходил по  этой  дороге  раз  в  месяц,  к  старику.  который  держал
небольшой банк, вернее, просто договорился с окружающими, что будет  хранить
их капиталы, и делал это исправно уже лет пятьдесят. Через него  Рем получал
деньги,  которые  платил ему банк  в столице. Так распорядился отец --  сыну
ежемесячная сумма, достаточная  для скромной жизни, и ни копейки больше, это
были  проценты, а весь капитал  завещан  внуку.  Так  что истратил деньги за
месяц и  соси лапу до следующего листка календаря. В  тяжелые  дни он  жарил
картошку,  или  варил  ее,  толок пюре  потемневшей  деревянной  колотушкой,
добавлял  густого молока, благо  страна  молочная,  но тут,  к  счастью  или
несчастью, трудно определить, появлялся сосед -- "попробуй, говорит, помнишь
поросенка..." и  на столе снова окорок  с потемневшей золотистой корочкой  и
розовым сальцем, бурыми прослойками мяса...  Он снова  жует, погружен в свое
обычное почти беспамятное  состояние, мыслями не назовешь, беспомощно морщит
лоб...
     Он был благодарен родителям, но иногда чувствовал досаду, что не  может
взять и потратить часть денег,  он иногда  хотел. И продать  свою усадьбу не
мог, но это  его не мучило. В отличие от своего мятежного учителя, он никуда
не собирался, был доволен тем, что имеет, жил  спокойно; он любил свою землю
и тишину, витавшую над домом.  Укрепили дамбы,  прогнали врагов, заключили с
ними  мир,  и наступил покой. Блажен, кто попадает  в такую  щель истории, в
такие вот пустоты времени, когда оно течет кое-как,  само себя не замечая, и
человек,  поглощенный собой  - домом,  миром, своим делом, чувствует тишину,
слышит тишину.
     Но и  в  благословенном времени бывают  неприятности, и  люди вовсе  не
ангелы, да...

x x x
     Вид  сожженного поля  вызвал в  нем сложные чувства - огорчение, потому
что он сочувствовал всему живому, и траве, и чахлым деревцам, и даже камням,
многие  из  которых  почернели  и  потрескались   от  жара...  и  досаду  он
чувствовал,  и  злость, и  мгновенный  упадок сил -  он  всегда  зависел  от
настроения,  у него быстро опускались руки,  стоило только  жизни произнести
суровое  слово.  И также  быстро он  отряхивался,  приходил  в  себя  - умел
забывать, ведь столько интересного он видел вокруг,  и в  своей голове!.. Он
одушевлял весь мир, окружавший его. Сочувствие и есть одушевление всего, что
нас окружает, будь то камень, вода, земля... все ему казалось живым.
     "Ну,  что за дикари... -  он сказал  с горечью, потому  что принадлежал
этому племени, и в такие минуты стыдился своей  принадлежности. - Сколько им
объясняли, выжигать траву вредно, погибают мелкие животные, населяющие поле,
а заново вырастающая трава бедней и грубей той, что росла..."
     Бесполезно, люди ничего слышать не хотели, они привыкли жить вот так, и
защищали  это право во всем - и в войне, когда отстаивали с редким мужеством
свою свободу, и в таких вот досадных мелочах, проявляя невежество и дикость.
     Скоро мысли его снова  вернулись  к картинам,  пейзажи  под небом  и на
холстах обладали для него одинаковой силой.

x x x
     Шагая  по выжженному  полю,  он вспомнил  еще одну  картину  Паоло, она
висела  в  том  же музее.  Та самая,  знаменитая на весь мир  "Охота"! Паоло
решил, пусть покрасуется  на  людях до осени, а потом  отправится  в Испанию
сложным путем:  ее,  огромную,  навернут  на деревянный вал  и повезут через
несколько стран,  и  даже через  горы.  Дело  стоило того, испанец,  король,
платил Паоло бешеные деньги за эту совершенно невозможную, невероятную вещь.
     Картина была гениальной, и Рем, при всем возмущении, это понимал.
     Гениальной  --  и  пустой, как все,  что выходило  из-под  кисти  этого
красивого,   сильного,  богатого   человека,  который   прожил  свою  жизнь,
беззаботно красуясь  перед  всем  миром,  и кончал  теперь  дни,  окруженный
роскошью своего имения, раболепством слуг, безусловным подчинением учеников,
обожавших его...
     Так Рему казалось, во всяком случае.
     -Чему я могу научиться у него? -- он спросил у Зиттова, это было давно.
     - Он -- это живопись. Только живопись. Глаз и рука. Зато какой глаз,  и
какая рука! А в остальном... сам разберешься, парень.
     Но вернемся к картине.

x x x
     Ничего чудесней на свете  Рем не видел, чем это расположение на  весьма
ограниченном пространстве  холста множества человеческих  фигур, вздыбленных
коней, собак, диких  зверей... Все  было  продумано,  тщательнейшим  образом
сочинено - и  песок, якобы алжирский, и пальмочки в отдалении, и берег моря,
и, наконец,  вся сцена, чудовищным и  гениальным образом закрученная и  туго
вколоченная  в  квадрат холста.  Как сумел  Паоло эту буйную  и разномастную
компанию втиснуть  сюда, упорядочить,  удержать  железной рукой так, что она
стала единым целым?..
     Рем думал об этом всю зиму, ветер свистел над  крышей, огонь в камине и
печи гудел, охватывая корявые ветки и тяжелые поленья, пожирая кору, треща и
посвистывая... Со временем  Рем  стал видеть всю  эту картину, или  сцену, в
целом, охватил ее взглядом художника, привыкшего выделять главное, а главным
было расположение светлых и темных пятен.
     И, наконец, понял, хотя его объяснение выглядело неуклю