Странный человек, он не умел жить,  как это делает большинство людей --
находить  радость и  смысл в  простых ежедневных делах  и  поступках.  И  не
понимал  того, к  чему  привязаны сильные умом --  они ищут умственные связи
между вещами и событиями, населяющими жизнь. И то и другое было не по нем.
     Он  был безнадежно укоренен  в  другой жизни  -- он чувствовал... да --
чувствовал  живые  связи вещей, событий, и отображал их на  холсте, бумаге -
кистью или  пером, языком пятен,  цвета, линий, и ничего другого представить
себе не мог.
     Неплохо бы запить, он вспомнил -- неплохо бы? Бутылка где?..

x x x
     Вот она,  на холстине  перед ним,  рядом  с  миской, темная, пузатая, с
серебряной наклейкой на кривом пузе;  изображение  пустыни, верблюда, солнца
должно  было  пробудить  жажду  даже  у человека,  не  страдающего  избытком
воображения. Рем не страдал, он со своим воображением спокойно уживался - не
отделял воображаемого от действительного.
     Крайности    переходят    в    свою    противоположность:    при   всей
чувствительности, в обычной  жизни он  был почти  неуязвим.  Но  если что-то
проникало, достигало  его сердцевины  -- а  это  могло быть  что угодно,  ни
предвидеть, ни остановить -- то заваривалась такая каша...
     Он взял бутылку за горло и осторожно, не отрывая донышка от стола, стал
наклонять, еще не зная,  во что  нальет  вино.  Стакан  доставать было лень,
чашка изгажена  остатками  кофе, темно-коричневой, почти черной гущей,  и  в
этом мраке он завидел рыжие отблески, откуда?
     Внимание его отвлеклось, а бутыль, наклоненная, терпеливо ждала.
     Далеко  в  стороне  от  окна  тяжело  опускалось солнце,  багровый  шар
сплющился и  каплей ртути искал прорехи,  щели  в горизонте. Все на  земле в
пределах  проникновения прямого луча,  и чуть  искривленного тоже, светилось
красным, багровые и розовые отблески плыли от вещи к вещи, куски  оранжевого
хрома  и красного  кадмия  увязли  в кофейной гуще...  Выбросить  бы, но  он
грязнуля --  смотрел в  свой  любимый  с  намеками  коричневый,  и  ленился.
Наконец, очнулся, вспомнил о бутылке...

x x x
     Наклонил,  наконец, ее и вылил остатки вина  в  миску, из которой они с
котом ели  жидкую  пищу, лакали, да...  Кот иногда  пробовал вино, коротко и
быстро касался  языком  и с отвращением отворачивался, при этом у него такая
была рожа,  что  Рем не  мог  удержаться, не сказать  товарищу  -- "ты прав,
все-таки гадость!..".  В бутылке оставалось  больше стакана, и вино  сначала
падало с легим звоном, пока миска была пуста, далее с журчанием, тонуло само
в себе и пенилось.
     - Свинья, - весело сказал бы Зиттов, - кто же так обходится  с вином...
Впрочем, полметра  вонючей кишки и все равно  смешается  с чем угодно. Ты не
представляешь, какая гадость у нас внутри...
     И тут  же рассказал  бы, как  учился у одного чудака, на севере Италии,
впрочем,  знаменитого,  который и  то умел,  и  это,  но ничего  до конца не
доводил.  Этот  Л.  искренно  верил,  что  без  детального  знания  анатомии
художнику делать нечего, и, более того, не  следует  ограничиваться внешними
чертами, пропорциями  тела, формой груди и зада,  живота и  спины, а, видите
ли, необходимо знать, что расположено внутри, и как  влияет на внешнюю форму
тела его внутреннее содержание...
     - Говеное содержание, смеялся Зиттов.  - Сумасшествие, охватившее века.
Ничего такого  художнику не надо,  парень, какая там анатомия... Не об  этом
содержании вовсе речь, имей в виду!..

x x x
     Зиттов  веселый малый,  тоже  враг  чистоты  и  порядка,  но  вино  пил
по-другому, с  шиком.  У него был свой  бокал,  одна  из немногих  вещей,  с
которыми  он  притащился  к Рему. Будто вчера это было... Сосуд из странного
металла, сероватый, цвета цинка, но гораздо тверже, и чище цвет.
     - Сплав из будущего, - объяснял Зиттов, - способствует  усвоению,  -  и
подмигивал.
     Он  дорожил  бокалом, пил  только из него и унес с собой. Бокал работал
непрерывно, с ним по неутомимости мог сравниться только язык  мастера. Но  о
живописи Зиттов  знал все,  верно  судил и мог понятно объяснить, что  среди
художников встречается  редко.  Лентяй, всего  несколько картинок сделал, за
два-то года! И все-таки написал, и хорошо - честно, крепко, немногословно.
     Рем неимоверно устал за  день, давно столько  не ходил. Сидел за столом
как сырой пень, не было даже сил перебраться на кровать. Взял миску пальцами
за край, поднес ко рту, вылил в себя вино вместе с остатками еды, вот так!..
Его знакомые отвернулись бы с негодованием, но ему наплевать. Идите к черту,
он бы им сказал.
     У него было еще  несколько бутылок, но встать, пойти за  новой казалось
невозможным. Он  и в  лучшее время подвижным не был, и не надо  было -  мог,
сидя часами  на одном  месте,  слегка поворачивая голову, открывать для себя
все новые виды, умел разглядеть в давно известном неожиданные детали, старые
вещи вызывали в нем новые воспоминания, и фантазии.

x x x
     Выпив все, он, как заядлый  пьяница, перевернул бутылку, подождал  пока
пробегут  по  внутренней стенке  бойкие капли,  с  мелким  звуком  упадут  в
чашку... обнял бутылку двумя ладонями и стал согревать, рассчитывая выдавить
из нее еще немного, а может, ни на что не  рассчитывал, просто  приятно было
сжать этот тяжелый с толстыми стенками предмет... При этом  он думал о своем
деле,  нечастое для него  занятие; поход  к  Паоло  пробудил  в  нем тяжелые
неуклюжие расуждения.
     Разве  не  странно само  желание  передать  простыми  линиями, пятнами,
мазками, красками на холсте или чернилами на  бумаге - живой мир,  зачем? Не
менее  странно  и другое -- способность разглядеть в этих  мертвых пигментах
живой мир, узнать его,  и  тоже  --  зачем?  Свойство  глаза куда древней  и
глубже, чем способность в звуках узнавать слова.
     Обычно Рем до таких глубин не доходил. А Паоло много знал, но до сердца
не  допускал,  от знания, говорит,  одна  тревога.  В том же,  что  касается
видимой стороны вещей, он бы любому дал фору.
     - Как можешь изобразить, если не знаешь точно, - он скажет Рему. - Если
не  видишь, не  различаешь вещи, лица,  руки?  Печальная  картина, твой мир,
проступающий из темноты. Жизнь прекрасна, парень!..
     Она прекрасна? Или ужасна? Или непонятна?
     Рем не знает ответа, в нем все смешалось,  но он чувствует, точность не
весь мир, а освещенная поверхность.
     - Но с  этим стариком осторожней надо -- думает  он,  - что  угодно мне
докажет.
     И что из разговора может получиться, - попробуй, догадайся.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПАОЛО. Потери.

     Теперь бы поесть  вспомнил о себе Паоло.  . Он  сегодня не видел детей.
Слышал иногда в коридоре отдаленные  голоса, их смех, там  все в порядке, он
знал. И больше не хотел  знать .  Не  видеть, не разговаривать. Хотя бы один
день. Позволить себе. Он всегда делал то, что нужно, без чего не обойтись, и
давно  уверил себя, что огромный  дом, сад,  земля  за домом,  его  картины,
древние  рукописи, он собирал их много лет  - все это следует поддерживать и
сохранять,  и тратить на это деньги,  время... Несколько  событий поколебали
его уверенность. Но об этом не надо! Он умел уходить от неприятных тем.
     В столовой было пусто,  все уже пообедали и исчезли. Сегодня он  занят,
они  знали. Они любят меня, только  я редко с  ними.  Вечером жена  с детьми
уезжает  к родителям, полчаса езды, там  они проведут  два  праздничных дня,
церковные  какие-то  праздники, он  не вникал.  Его отношение  к  вере  было
тяжелым и  неприязненным. "Уверуйте в  Христа, и спасете себя и дом свой..."
Вот засранец, угрожает...  Он  с  детства привязался к греческим богам, с их
особым отношением  к  человеку -  ругали, благодарили, наказывали...  иногда
спасали... это были нормальные человеческие боги.
     Ему принесут поесть  в мастерскую. Последнее время он избегал  есть  за
общим столом, постоянно опаздывал из-за дел, но и другое было.
     У   него  постоянно  болели  десны,  несмертельная   болезнь,   но  она
преследовала  его  годами, наследие нищего  детства.  Шатались  зубы,  и  он
понемногу  сам  вытаскивал  их, брал  пальцами, раскачивал,  это  было  даже
приятно,  словно  чешешь  место,  которое  досаждает  тебе  щекоткой,  такой
сильной,  что  к  ней примешивается боль.  Никогда не  боялся  боли,  только
бесчувствия... Сегодня утром он лишился одного из  последних  зубов. Вытащил
почти  без  усилий,  зуб  был  длинный,  пожелтевший,  с  черной   полоской,
отделявшей  верхнюю часть от корня. Эта полоска  странным  образом напомнила
ему про сон, про черную трещину под балконом.  Может, христианскому  богу он
кажется таким же бесполезно торчащим зубом?..

x x x
     Вырвет очередной зуб,  и на время становится  легче. А потом все снова,
враг выбирает в качестве жертвы следующий зуб... Он не мог есть твердую пищу
и тщательно скрывал  это от близких.  Как-то  пришел пообедать,  а на  столе
десерт, его любимые азиатские груши, огромные, зеленовато-серые, с негромким
пурпурным  румянцем,  свиду  неказистые,  но он знал, каким обильным веселым
соком они наполнены, стоит только коснуться зубами...  А он не мог, ему даже
рот  раскрыть  было  трудно.  Он  попросил,  чтобы  принесли  в  мастерскую,
привилегия богатых, да... .
     Там,  оставшись один, он осторожно взял  плод,  словно  боясь повредить
кожицу... достал из заднего кармана  штанов  любимый  выкидной нож, не спеша
отрезал от груши крошечные кусочки  и осторожно, пересиливая боль, жевал их.
Когда он был сильно уязвлен или обижен, или терпел поражение, он не думал ни
о  чем, глубоко  дышал, преодолевая тяжесть в груди, и сосредоточенно  делал
свое дело,  неважно какое... Он  жевал и вспоминал Италию,  виноград, тепло,
картины...  нескольких женщин, с  которыми  легко и весело сошелся, как  все
происходило  --  тоже  весело, со смехом, как  было тепло кругом, постоянно,
всегда,  везде...  Он никогда не  жалел себя,  просто  слегка  тупел и делал
медленно и тяжело то, что надо было делать. Этому научила его мать, когда он
был еще малышом, она говорила - "пока не умер, делай!" и он запомнил это.
     Но радости не было.
     Радости  не  стало,   да...   Последняя  его  радость,  съесть  что-то,
напоминающее о  тех  временах,  - еда напоминала, и вода там была  другая, и
земля...  Он не любил  свою -- скупую, серый песок,  словно зола пожарища...
камни эти, тоже серые, море - свинцовое... Где тепло,  мой цвет? Он  десятки
лет  черпал  из  себя то, что накопил в  те два  счастливых  солнечных года.
Вернулся, зачем?.. Шла война  за  свободу,  его чувство справедливости  было
уязвлено, его позвали, он  должен был помочь... А потом -- полюбил, женился,
стал знаменит картинами... Италия все отодвигалась  - молодость,  которую не
догонишь,  в  нее не вернуться. К тому  же там стало противно, страшно, тоже
шла война, и непонятная, чужая... Он остался. Шли годы.

x x x
     Несколько лет тому назад он  потерял  интерес к молодой  жене.  Нет, он
любил смотреть  на нее, гордое приятное чувство... И если оказывался в одной
постели, то чувствовал обычное волнение, он хотел ее, у них получалось, и он
думал, ну,  почему так  редко, ведь я еще могу... На самом  же  деле глаза и
воображение  уже предали  его, осталось только осязание, простое  и надежное
чувство, и самое последнее... Осязание и вкус, да... А ему все еще казалось,
что возможно,  хоть каждый  день,  и  только  случайные  препятствия  мешают
оказаться в ее постели, то одно, то другое...
     Не так давно,  уже  зная о  болезни, наклонной плоскости,  трещине,  он
вдруг понял, что препятствие в нем самом. Стоит  уйти, и он надолго забывает
об этом приятном занятии, в  сущности незначительном, даже  смешном  в своей
простоте  и  незатейливости...  а дела  вытесняют  эти встречи из памяти  не
случайно, просто силы  в нем уже мало, заблуждений, присущих молодости,  еще
меньше, и его легко  отвлечь. Отношения между  ними сохранялись теплые,  она
вообще была  приветливой девочкой, доброй, глупенькой...  а в  будущее он не
заглядывал, там была трещина, он знал, это скоро. Они останутся, и  не будут
бедствовать, вот все, что  я могу  для них, но это немало. Он  знал по себе,
как уродует людей бедность, помнил крошки и кошачью еду, никогда не забывал.

x x x
     Он был  еще  мальчиком,  но уже работал  -- днем в адвокатской конторе,
переписывал, разносил бумаги, а  вечерами  давал уроки детям в богатой семье
за стол и кров. У него был свой уголок, узкая щель за кухней, можно сказать,
своя комнатка, правда, без двери и окна, зато  свои  стены.  Но именно стены
оказались  для него мучительны, он боялся  закрытых  небольших  пространств,
особенно  когда оставался один, в  темноте и тишине. Стены давили  на  него,
медленно  сближались,  проседал потолок, он  видел  это движение, небольшими
дробными шажками... Уверял себя, что не может быть, но не помогало. Тогда он
должен был решить  --  "ну, и пусть...", и закрывал глаза, готовый ко всему.
Страх отступал, он  понемногу успокаивался и засыпал, если  голод не догонял
его.
     Он рос еще, и почти всегда был голоден. Его неплохо кормили по вечерам,
на кухне, открывали  шкаф,  там  была  еда, потом запирали.  Но ему  хватало
только на несколько  часов,  потом снова острая грызня в животе... и к ночи,
когда в доме затихало, он искал, тихой серой  тенью рыскал по кухне, собирал
крошки, запавшие в складки скатерти, но это  все было мало, мало... Тогда он
подбирался к красивому домику в  передней, в нем  жила кошка, белоснежная, с
темными  пятнышками на лапках  и спине, ее раз в неделю мыли пахучим мылом и
вытирали большим махровым полотенцем... Самодовольное существо, она спокойно
смотрела на Паоло из круглого окошка. Рядом стояло несколько мисочек с едой,
она всегда оставляла  про  запас: насытившись,  ходила вокруг своих  мисок и
небрежными движениями  закапывала еду. Ночью он  слышал, как она неторопливо
чавкает, хрумкает утиными костями, можно было сойти с ума... И он обкрадывал
ее,  торопливо очищал  ее  миски,  а она лениво  наблюдала, зная,  что утром
принесут еще. С  громко бьющимся  сердцем он  ускользал  в свою  каморку без
двери, всегда боялся, что заглянут, и потому забивался в самый дальний угол,
за кровать, и в темноте, судорожно глотая, доедал...

x x x
     Он так любил поесть, и теперь этой  радости лишается. Смешно, он сказал
себе, какая все-таки мелочь!..  Но его ощущение  жизни состояло из радостных
мелочей, весь  солнечный мир  был построен из  цветных мазков, крошечных  по
сравнению со всей  картиной,  и таких  необходимых,  потому  что  каждый был
связан со всеми остальными. И в картине, и в жизни это одинаково, да...
     И в живописи он  почти всего лишился,  уже больше года не мог  свободно
поднять рук. Сначала кое-как удавалось на  высоту плеча, потом уже  с трудом
втаскивал их на стол,  за  которым обедал,  мешала  острая  боль  в локтях и
плечах. Он скрывал ее, занимая соседей веселыми разговорами, а сам понемногу
тянул, тянул правую вверх, с колен,  подталкивая левой рукой, что  оказалась
посильней... а потом левая оставалась на коленях одна, и никто  ей помочь не
мог,  он искоса посматривал на нее, как на  живое существо, которое бросил -
помогла, а он отказался от нее. Потом он собирался с  силами,  и со злостью,
упорством -  никогда  не верил,  что  его можно  сломить -  одним  отчаянным
движением вырывал кисть наверх, и пальцами, пальцами мертвой хваткой за край
стола...
     Нет,  никогда не  верил, что  вот  так! что  все!  что  никогда!..  Ему
казалось,  он в  последний  момент выпутается, выкрутится, избежит того, что
поджидает каждого...
     Неправда, только не его!

x x x
     Да, с живописью начались поражения и  отступления. Пришлось вот перейти
к эскизам, небольшим картонам,  а  к огромным полотнам он  и не  подходил. И
все-таки, сумел  себя утешить, убедить,  что так  в сущности  даже  лучше --
правильней, логичней, и пользы больше,  и ученикам работа... Ведь главное --
точный  эскиз, достаточно глянуть с расстояния, композиционный гений еще при
нем.
     И это  было  правдой, но не всей, радости от живописи убавилось, потому
что он любил все делать сам, сам!..
     Он не умел смотреть на себя со  стороны, его ум не находил применения и
скучал, когда перед ним вставала вся жизнь, а не сегодняшнее дело. Все в нем
протестовало, он говорил себе, что жизнь складывается из дней, а сегодняшний
прожит  честно,  в  трудах...  Отказывался , отворачивался,  отстранялся  от
серьезных  разговоров с  собой, ему было  невыносимо скучно, а общие мысли о
своей жизни казались бездарными и жалкими. Они, действительно, были такими и
сводились к  словам - "Ну, что же, надо жить, надо стараться", "  ну, мы еще
поживем...",  "человек должен"  -  и  другим,  таким  же простым  и мало что
значащим.
     Избегал, причем вряд ли сам понимал, почему так происходит. Если бы его
приперли к стенке, он бы сказал, пожалуй -- " скучно, и все неправда, потому
что жизнь..." И махнул бы рукой.

x x x
     При этом  он понимал историю,  тонко  оценивал картины,  умело вел свои
дела, талантливо уговаривал  властителей, побеждал в спорах дипломатов... Он
поразительно много знал,  глубоко и  точно...  но как только речь заходила о
том,  что  называют  вопросами  жизни  и  смерти,  да  еще  применительно  к
собственной персоне, да, да, именно к  собственной... это было уже  слишком!
-- он скучнел, отделывался незначительными фразами...
     Он  чувствовал  в  себе  жизнь  настолько  сильно  и остро,  что  любые
рассуждения, как только касались его самого, казались неуместным вздором.
     - О  чем вы, ребята... -  он как-то выдавил из себя, когда молодые  его
помощники начали спорить о  смысле жизни. -  Не с чем жизнь  сравнивать... и
нечего  тут рассуждать. Цвет  сравниваешь  с цветом, холст с холстом,  и  то
бывает тяжко и трудно. А тут жизнь...
     Он  отказывался говорить.  Ведь неминуемо коснешься  собственной жизни,
тогда придется вспомнить и о смерти, да? Он не хотел.
     Он свою жизнь не понимал, но и не старался, подспудно верил, что понять
рассуждением нельзя,  можно только жить и в  ходе жизни постигать  все новые
связи вещей, явлений...  осваивать их, и в конце концов, когда  станет ясно,
что с чем связано и как...  то  он схватит и  вытянет всю  сеть, это и  есть
бессмертие  - когда  чувствуешь  все,  все  вокруг зависящим только  от тебя
самого!..  как чувствуешь положение пятен на  картине - всем  телом, спиной,
будто стоишь на остром гребне и чудом сохраняешь равновесие.
     Так он  и жил,  радовался  и  сохранял  равновесие.  Считался умным, но
мудрым никогда не был. Паоло, да...

x x x
     Паоло возвращался в мастерскую. В груди у него клокотало и сипело, он в
последние  дни  скрывал  это  от окружающих,  старался не  подходить слишком
близко, когда говорил,  избегал  тишины,  а  это было легко, потому  что  по
коридорам постоянно бегали  дети, расхаживали многочисленные  гости, которых
он не знал, это были  знакомые и  родственники его  жены, он относился к ним
доброжелательно и безразлично. В  этой  части дома, в  переходе от  большого
здания  к флигелю, было  тихо,  и  он слышал свои  шаги  и  тяжелое  хриплое
дыхание. Никогда не думал, что станет стариком и будет вот  так  дышать.  "Я
умру  быстро и  легко", так  он  думал  в  молодости. Или, "я  так устану от
работы, от славы и денег, что сяду и засну, и не проснусь, вот и все".
     Его настиг ужас умирания, мужества и веры в свои силы не хватало, чтобы
выдержать натиск страха. Он был один, ему стало жутко.  Он  обернулся, чтобы
увидеть,  кто  сзади,  но  там никого  не было, и впереди  пусто,  в большой
мастерской, светлой, теплой... Всю  жизнь мечтал  о свете  и тепле, а сейчас
хотел одного - забиться в какое-нибудь тоже теплое, но узкое и темное место,
и отсидеться, пусть лучше давят  стены... Пережд