острым  носом  и
живыми глазками, но тело безобразно. Ему очень хотелось, но смотреть  на нее
не мог.  Сиськи. Огромные белые с желтыми пятнами шары. Кожа в веснушках, на
лице это выглядело даже мило, а здесь ужасно, к тому же ореола вокруг сосков
почти  не  было  видно, а сами соски  крошечные и плоские,  и  оттого  груди
казались огромными  надутыми шарами. И он крутил  эти шары в разные стороны,
старался  и  пыхтел,  а она смеялась от  щекотки...  Он истощался  и тут  же
засыпал. Он был мерзок, зато поступил порядочно - женился.

x x x
     Они жили несколько лет,  он и не думал о живописи, о такой чепухе, даже
в голову не  приходило. Никогда не рисовал, вообще не интересовался, скорее,
она - на  ярмарке, зовет - идем, там  были ряды художников.  Ему становилось
тоскливо,  скучно,  он смотрел на пейзажики, кухонную утварь,  лимоны эти да
бокалы... зевал, думал, как бы  отоспаться в воскресный день... Мысль о том,
чтобы удрать, изменить как-то жизнь, ему и в  голову не приходила.  Все было
тускло,  серо,  и все же не так темно и страшно, не  так унизительно, как  в
начале юности. Он  был сыт, имел работу, деньги, пусть крохи, но водились...
свое жилье, не простор, но крыша...
     Потом  она ему изменила - глупо, просто так, ей ничего не надо было! Он
узнал, она призналась, плакала... Он и не думал уходить, отослал ее на время
к родителям,  и тоже не специально, были  праздники, они  каждый  год ездили
туда.  Так вот, послал  ее вперед, а сам  задержался  на работе.  А дальше -
случайная  встреча, женщина,  обычная,  он и не помнил, как все  получилось,
встретил  у приятеля, выпивали, она зашла,  соседка,  что  ли... И  все.  Не
приехал, жена  вернулась,  а он уже  все  решил и с горячностью настаивал на
разводе.
     Она  вернулась к  родителям, а у  него началась  другая  жизнь, бурная,
мерзкая,  он влезал  в подозрительные аферы,  проиграл  чужие деньги,  потом
разбогател, устал  от случайных встреч, пил, потерял работу, остался один...
И случайно...

x x x
     Обнаружил  себя в мастерской  художника,  он  сильно  напивался тогда и
шлялся  по  сомнительным  компаниям.  Взял  в  руки  цветные  мелки и  нанес
несколько пятен на  лист бумаги. Он ничего  не хотел, сделал это задумчиво и
механически. И вдруг увидел в этих пятнах один из давних вечеров на северном
озере  -  лодку,  воду,  другой  берег  в  дымке, там  поля,  только  начала
пробиваться зелень, прибережные кусты дымились  коричнево-красным...  воздух
прозрачен и обжигает щеки холодом... Сила воспоминания, возникшего от такого
незначительного  действия поразила его. Он  остановился...  Потом уже  ищет,
находит нужные ему цвета - и испытывает потрясение, такую радость, с которой
ничто в его жизни сравниться не может. Он создает мир из ничего - сам!
     Его зовут, он уже не слышит, ушел от всех...  и не видит, что за спиной
собрались  случайные  собутыльники,  и  в  напряженном   молчании  трезвеют,
трезвеют,  потому  что  перед ними  возникает  чудо - из мелкого  и довольно
мерзкого  типа,   одинокого  и  озлобленного,  возникает  художник...  Пусть
пьянчуги, но профессионалы, они сразу поняли, с кем имеют дело, с тех пор он
был окружен почтительным вниманием... потом завистью...

x x x
     Оказалось, что он широк, красив, силен, хочет  быть  добрым и  может, и
так  началась  его  новая  жизнь: она  внезапно  раскрылась, не  стало тьмы,
мерзости, страха, несчастий, опыта  ошибок - он  был безошибочным и сильным,
он стал  бесстрашным.  Он прорвал нависшее  над ним  небо, ту определенность
мира,  которую  обозревал  много лет:  она казалась  ему незыблемой,  хотя и
ничтожной,  и вот,  оказывается, всего лишь декорации, а за ними новое небо,
другой  мир,  слой жизни, совершенно  неведомый ему. Он  чувствует,  что сам
создает вокруг себя счастливую и нужную ему оболочку, носит ее  с собой, как
черепаха  панцырь...  впрочем, такое сравнение обидело бы  его, он  летал от
счастья.  Вдруг он понял, без Италии ему не жить! Он занимает деньги, едет в
Италию,  проносится по ней как  метеор, копирует великих,  работает  днями и
ночами... Два года ему понадобилось, и он сказал  себе - больше здесь делать
нечего, или я сам, или никак.
     Он вернулся с десятком картин  и  сотнями рисунков, вырос  и  созрел на
пропитанной  солнцем почве. Его  огромные  работы  поражали воображение.  Он
обнаружил  в  себе  природную  способность  компоновать,  остро  чувствовать
равновесие пятен, масс, фигур... все его тело, оказывается, было камертоном,
он  вибрировал  каждым  нервом,  становился  любым  пятном,  ощущал  себя  в
окружении  других   пятен,  дружелюбных   и   враждебных,  выталкивающих   и
притягивающих... Не человек, а сплошной инстинкт равновесия, да!..
     Но он не только чувствовал, он тут же безошибочно принимал решения.

x x x
     И с  двадцати восьми  до  сорока  восьми, за двадцать  лет, он  создает
империю картин,  из  которых брызжет  радость,  чрезмерная, усиленная,  тела
огромны и мясисты, гимн жизни, мясу и  жиру, женским задам и сиськам, мышцам
мужчин... прославление подвигов, героев  и  безумцев...  И никаких  печалей,
страсти громадны, сюжеты значительны,  герои -  боги или, на крайний случай,
титаны.  Огромные  холсты.  Цвет  яркий,  но не грубый,  природный  вкус его
спасал. Главное, конечно, в композиции, он  обнаружил в себе гения. Садился,
закрывал на  миг глаза, и перед ним строились, вставали картины; он  тут же,
не открывая  глаз,  вмешивался  -  входил  в  них,  перестраивал  как лучше,
безошибочно  угадывал равновесие  и движение... создавал сюжеты с множеством
героев, зверей, предметов на ограниченном пространстве,  в этом ему  не было
равных, он мог все.
     "Страсть к жизни, к ее поверхностной,  грубой и пошлой стороне,  потоки
страсти без всякой мысли, непонимание внутренней  драмы..." - так его не раз
ругали.  Но и  ругавшие отлично понимали,  глядя на эти  огромные  солнечные
виды, что никто, кроме него, так не  напишет эту в человеческий рост женскую
ляжку -  длинными  мощными  двумя-тремя мазками, без колебаний,  сомнений  и
переделок  -  взял  и  создал,  изваял,  можно  сказать,  и  это огромное  и
безошибочное  умение,  яростный размах не могли  не вызвать  трепет, ведь он
почти не учился,  его  учителей никто  не знал!  Встал сразу в полный  рост,
возник из ничего, и  это  вселяло трепет, говорили -- "дьявол!" или "бог!" и
"как  можно так написать?!" Ни мысли, ни глубины  чувства,  но  какая ярость
жизни, напор... и какая живопись, какая живопись, бог ты мой!..

x x x
     При  гениальном,  особом  чувственном  отношении к видимому  устройству
мира, расположению в нем фигур, вещей, лиц, всего, всего, что населяло землю
и  его  картины...  он  получил  в  наследство  блестящий,  острый,  да,  но
поверхностный  ум,  который  всегда  отталкивался  от глубины, от  серьезных
печальных  мыслей,  обобщающих выводов, философий...  всего того,  что  подо
льдом, в темноте копошится.
     Никакой, никакой глубины... Он избегал быть захваченным всерьез, он  не
хотел, не принимал, может, потому что  с детства  боялся,  может, стремление
преображать жизнь было для него важней стремления понять ее?.. Кто знает...
     Нет, он понимал, мог  осознать, он не был глуп, отнюдь! Он именно -  не
хотел - глубины.
     В ней таилась угроза его  новому миру, который  как чудо  возник  перед
ним.
     И  потому его  привлекало время,  когда с  высшими  силами  можно  было
спорить  и даже сражаться;  они  совершали глупости  и ошибки,  меняли  свои
решения  и были  подвержены обычным  низменным страстям. Мир, жить в котором
ему было весело и спокойно:  земля пропитанная солнцем, вино, сочная зелень,
мясистые  детишки,  играющие  с луками и стрелами, большие  розовые тетки...
боги, похожие на людей...
     И даже страшные,  мучительные для человечества дни, окровавленный крест
этот... Он воспринял его как часть языческой картины мира.
     Ну, снимут его с креста, снимут  мускулистые дядьки,  ласково и бережно
положат  на восточный  яркий  ковер, красавица-волшебница  прольет на  глаза
целительного яда... И ОН воспрянет, откроет глаза -- "а я и не умирал...".
     Могучая стремительная живопись,  буйство  света -  все возможно  в  его
новом мире!..

x x x
     После первой неудачи он долго не женился,  а потом получилось по любви,
в  тридцать  пять, жена, красивая,  тихая  и умная, принесла  ему богатство,
можно  сказать, несметное,  единственная дочь богатейшего  купца,  еврея  --
"пусть гой, даже художник,  только бы дочке было хорошо". Так и было.  Паоло
красавец,  известный  малый,   любитель  верховой  езды,  гарцует  по  утрам
тенистыми аллеями, потом целыми днями гениально машет кистью, удачно продает
картины богачам и  аристократам, добрался до королевской  семьи на островах,
заполняет гигантскими фантазиями стены все новых замков...
     Они  счастливо живут  13  лет. Он преуспел за эти годы,  прославился не
только  как художник,  но и стал,  благодаря своим  картинам,  другом многих
просвещенных и влиятельных людей, проявил себя как  ловкий светский человек,
выполнял многие поручения дипломатического свойства, тайные, когда надо было
действовать  помимо  дипломатических  каналов...  И  вот вершина  жизни:  он
получает ответственное поручение - заключить мир, который подвешен в воздухе
много  лет  из-за нескольких спорных  территорий.  Договориться  с  огромной
державой,  которая  угрожала благополучию  его страны, только что добившейся
свободы.  Самый  тяжелый в  его  жизни  год,  он подготовил  договор,  своим
обаянием и умелым разговором приблизил дело  к полному  успеху...  и тут его
отстраняют.   Приехал   влиятельный    вельможа,   подписывает,    ему   все
благодарности, а Паоло ничего, он же только художник, второго сорта человек.
     Он  возвращается,  подавленный  несправедливостью, а  через два  месяца
любимая  жена  умирает  в мучениях от рака, болезнь  подкралась  незаметно и
быстро.
     - Не сдавайся, - он молит ее, - держись, это пройдет, пройдет...
     Глупые  слова, он знает,  и она знает тоже, улыбается, легкими пальцами
касается его щеки:
     - Пауль...
     Только  она его так  называла, все  остальные Паоло, он  так хотел. Его
называли в Италии -- Паоло-северянин.
     -Ты счастливый человек, Пауль, у тебя  есть силы сказать ей -- нет!.. Я
не могу...

x x x
     После ее  смерти он  надломлен, разбит.  Работает  по-прежнему днями  и
ночами, просто  привык  к  постоянному труду...  все  те же  солнечные виды,
поверхностная радость,  нелепый пустой  мажор...  Что делать,  по-другому не
умея, ничего не чувствуя, продолжает  -  не  успев закончить одну картину на
заказ, не  задумываясь, набрасывает новые темы, торжество бога войны, гибель
Ахилла, взятие Трои... а доделывают ученики огромной мастерской.
     И так он живет одиноко несколько  лет. Жизнь  не возвращается  к  нему,
собственная живопись раздражает.
     Отец Паоло, бездельник,  шулер, бросивший в свое  время жену и сына, он
еще  жив, ему  за  девяносто, слепой, живет  в  отдельном флигеле  огромного
дворца, слуги, уход...
     - Папа, все ли у тебя есть, чего бы ты хотел еще ?
     - Дурак, я жить хочу!!!
     Он смотрит на отца, и не может понять. Но постепенно...

x x x
     Банально сказано, но  все  проходит. Если  не  умер, то живи. Природная
устойчивость  и сила жизни побеждают. Вдруг он  понимает, что  еще не  умер.
Однажды утром просыпается и видит новый день.  В пятьдесят  шесть женится на
шестнадцатилетней девочке,  дочери  своего  друга. Рождаются  два  мальчика.
Огромный  дом снова наполняется  жизнью, как сказали бы современные  писаки,
превращающие драмы в газетные банальности. Но, действительно,  дом оживился,
и  он тоже.  Стал спокойней, вроде бы глубже, пишет портрет жены, небольшой,
теплый, камерный,  к большим холстам почти не притрагивается, вроде бы и нет
необходимости - огромная мастерская,  способные ученики -- Йорг, Франц, Айк,
теперь  он  пишет  небольшие  эскизы  для картин,  зато какие!... Он  мог за
считанные   минуты  набросать  на  картонке   рисуночек   пером  или  углем,
немногословный  и  настолько   точный,  что   при  многократном  увеличении,
перенесении  на  холст,  потом  не  находил ошибок,  подправлял  несколькими
штрихами, и все.
     Проходит  еще время,  и  он  возвращается  к  себе -  снова  гигантские
замыслы, довольно пустая радость, великие страсти,  за которыми ни тепла, ни
истинного  чувства.  И  опять все это  не кажется ему фальшивым,  он воспрял
духом, он снова бог живописи...
     А, может, фальши не было? Может, наивная мечта о теплой спокойной жизни
человека под покровительством добрых и веселых богов?..
     Пусть в жизни не так, но очень уж хотелось бы, да?



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Истины конца.


x x x
     Искусство  мудро,  и одна  из  мудростей  в том,  что  оно  забывает  о
создателе. Картина  нередко выше и значительней  художника,  он вложил в нее
все  лучшее,   что  имел,   а  иногда  художник  гораздо  интересней  своего
творения... В конце  концов  изображение становится отдельной  жизнью, своим
миром, и даже личностью --  дышит, общается с другими, далекими поколениями,
и постепенно вопрос "что же хотел сказать нам автор" отмирает, отмирает...
     Так вот, Паоло, он не изменился, он вернулся, а значит в картинах  была
его суть, не больше и не меньше.
     И снова он живет весело и счастливо, еще пять лет.
     Потом  думаешь, боже,  как мало, всего-то пять... На деле же все лучшее
на земле  совершается  быстро и незаметно. Написать  хорошую книгу  можно за
неделю, хорошую картину -- за час. Но почему же, почему, если  так быстро, и
легко, и незаметно, - не каждый  час и не каждый день, и  даже не каждый год
-- такой вот  год,  и день,  и час, когда это незаметно  и быстро делается и
происходит?  Чего-то не  хватает? Духом не собраться? Или, хотя и быстро,  и
незаметно, но  не так  уж и  легко? А может хочется просто жить, как говорят
те, кто ничего такого не создал, не  может, не умеет  -- "  мы просто  хотим
жить..." И они правы, черт возьми, ведь все имеют право, а как же!
     За эти  пять  лет он создал целый мир, по своему понятию и разумению. А
потом заболел.

x x x
     Слабость, боли в суставах...  мерзкий сырой  подвал,  в  котором прошло
детство,  догнал  его и  ударил.  Потом зубы -  мелочь,  но  тоже  следствие
времени,  когда он ел кое-как и не  замечал  зелени.  Зубы выпадали  один за
другим, и  в  конце концов еда стала  причинять  страдания,  а  он так любил
вкусно поесть!
     Но все это не главное - живопись начала подводить его.
     Он больше  не мог  писать,  рука не  слушалась, плечо нестерпимо ныло и
скрипело при малейшем движении.
     И  еще, странная вещь произошла  - он стал сомневаться в своих основах,
что было не присуще его жизни на протяжении десятилетий. Началось с мелочей.
Как-то на ярмарке он увидел картинку, небольшую...

x x x
     Там в рядах стояли отверженные, бедняки, которым не удалось  пробиться,
маляры и штукатуры,  как он  их пренебрежительно называл - без выучки,  даже
без особого  старания  они малевали крошечные аляповатые видики и продавали,
чтобы тут же эти копейки пропить. Молодая жена, он недавно женился, потянула
его в ряды -- "смотри, очень  мило..." и прочая болтовня, которая его обычно
забавляла. Она снова населила дом, который  погибал, он был  благодарен ей -
милое существо,  и только, только...  Сюда  он  обычно ни  ногой,  не  любил
наблюдать  возможные варианты своей жизни. В отличие  от многих, раздувшихся
от высокомерия,  он слишком  хорошо понимал значение  случая,  и  что ему не
только по заслугам воздалось, но и повезло. Повезло...
     А   тут   потерял   бдительность,   размяк  от   погоды  и   настроения
безмятежности, под действием тепла зуд  в костях умолк, и  он, не  говоря ни
слова, поплелся за ней.
     Они прошли мимо десятков этих  погибших,  она дергала его за  рукав  --
"смотри,  смотри,  чудный вид!",  и  он  даже  вынужден  был купить  ей одну
ничтожную  акварельку,  а  дома  она  настоящих  работ  не замечала.  Ничего
особенного,   он   сохранял   спокойствие,  привык   покоряться  нужным  для
поддержания  жизни  обстоятельствам,  умел  отделять  их  от  истинных своих
увлечений,  хотя с годами, незаметно для себя, все  больше сползал туда, где
нужные, и уходил от  истинных. Так уж устроено в жизни,  все самое  хорошее,
ценное, глубокое, требует  постоянного внимания,  напряжения, и переживания,
может,  даже  страдания,  а  он  не  хотел. Огромный талант  держал  его  на
поверхности,  много лет  держал, глубина под ним незаметно мелела, мелела, а
он и не заглядывал, увлеченный тем, что гениально творил.
     И взгляд его скользил, пока не наткнулся на небольшой портрет.

x x x
     Он остановился.
     Мальчик или юноша  в красном берете на очень  темном фоне... Смотрит из
темноты, смотрит  мимо,  затаившись в себе,  заполняя собой  пространство  и
вытесняя его, зрителя, из своего мира.
     Так  не  должно  быть,  он не привык,  его картины доброжелательно были
распахнуты перед каждым, кто к ним подходил.
     А эта - не смотрит.
     Чувствовалось мастерство,  вещь крепкая,  но без восторгов и крика, она
сказала  все, и замолчала.  Останавливала  каждого,  кто  смотрел,  на своем
пороге -  дальше хода не  было.  Отдельный мир,  в  нем  сдержанно намечены,
угадывались  глубины, печальная история  одиночества и сопротивления, но все
чуть-чуть, сухо и негромко.
     История его,  Паоло,  детства  и юношества,  изложенная  с  потрясающей
полнотой при крайней сдержанности средств.
     Жена дергала его,  а он стоял  и смотрел...  в  своем  богатом  наряде,
тяжелых дорогих башмаках...
     Он  казался себе зубом, который  один  торчит из  голой  десны, вот-вот
выдернут и забудут...
     - Сколько стоит эта  вещь? - он постарался придать голосу безмятежность
и спокойствие. Удалось, он умел скрыть себя, всю жизнь этому учился.

x x x
     - Она не продается.
     Он  поднял  глаза  и  увидел худого  невысокого малого  лет  сорока,  с
заросшими  смоляной  щетиной  щеками,  насмешливым  ртом  и крепким  длинным
подбородком. Белый кривой шрам поднимался от уголка рта к  глазу,  и  оттого
казалось, что парень ухмыляется, но глаза смотрели дерзко и серьезно.
     - Не продаю, принес показать.
     И отвернулся.
     - Слушай, я тоже художник. Ты где учился?
     - Какая разница. В Испании, у Диего.
     -А сам откуда?
     - Издалека, с другой стороны моря.
     Так и не продал.  Потом, говорили, малый этот исчез, наверное, вернулся
к себе.
     Жить в чужой стране невозможно, если сердце  живое, а в своей, по  этой
же причине, трудно.

x x x
     Вернувшись  домой,  Паоло  долго  стоял  перед  своими  картинами,  они
казались  ему  чрезмерно  яркими  в  своей  вызывающей  радости, фальшивыми,
крикливыми   какими-то,   а   лица   -  театральными  масками,   выражающими
поверхностные страсти, грубо и назойливо.
     Ни в одном лице нет истинного чувства!..
     Это миф, чего ты хочешь? -  он говорил себе,  - страна чудесной сказки,
только намекающей нам на жизнь.
     Да, так, и все же...
     Он запутался, в картинах не было ответа.

x x x
     Он  стал  понемногу, постепенно, все больше и больше  думать о себе.  О
своей странной судьбе, которой вовсе,  оказывается, не управлял, хотя держал
в руках все нити, неутомимо строил, пробивался...
     Я был честен!.. Делал то, что умел, не изменяя совести.
     Ну, вроде бы...
     Оказывается, вовсе не думал  о себе, в безумной радости от  неожиданной
удачи, а как же -- так внезапно и, можно сказать, на старости лет -- талант!
     Он  отмечал свои  вехи картинами,  успехами... деньгами,  восторженными
откликами, письмами образованных и умных друзей, почитавших его гений...
     А в юности, как  было?..  Он  воевал тогда, завоевывал пространство.  И
тогда не любил дум