помощью   вашей
аппаратуры.
     - Право же, - сказал Дубовски, - вы  и  сами  в  это  не  верите.  Мы
установили в ловушках все существующие виды сенсорных приборов. И если  бы
призраки здесь были, хотя бы один прибор их зарегистрировал. Но их  просто
нет. Мы установили ловушки и в тех  двух  новых  местах,  где,  по  словам
Сандерса, якобы видели призраков. Ноль. Никаких  результатов.  Без  всяких
сомнений доказано, что этим "очевидцам" призраки лишь померещились. Именно
померещились.
     - Но ведь люди тут и погибали, и бесследно исчезали, - настаивал я. -
Как насчет экспедиции Грегора и других классических случаев?
     Улыбка Дубовски стала еще шире.
     - Я, конечно, не могу опровергнуть  все  подобные  предположения,  но
наши зонды и поисковые группы нашли четыре скелета. - Он принялся загибать
пальцы. - Двое погибли при обвалах, у третьего на костях обнаружены  следы
когтей скальной кошки.
     - А четвертый?
     - Убийство, - ответят Дубовски. - Тело было захоронено  в  неглубокой
могиле, и  это  явно  дело  рук  человека.  Могилу  размыло,  когда  ручей
неподалеку вышел из берегов. Погибший числился  среди  исчезнувших.  Я  не
сомневаюсь, что и все остальные тела можно найти, если  искать  достаточно
долго, но окажется, что ничего сверхъестественного  в  смерти  этих  людей
нет.
     Сандерс оторвал взгляд от бокала.
     - Грегор, - упрямо  напомнил  он.  -  Грегор  и  другие  классические
случаи.
     Улыбка Дубовски превратилась в презрительную ухмылку.
     - А, да. Мы обследовали тот район  довольно  тщательно,  и  -  как  и
предполагали - обнаружили неподалеку поселение  обезьяноподобных  существ.
Здоровые твари. Похожи на огромных бабуинов  с  грязным  белым  мехом.  Не
очень, впрочем, успешная ветвь эволюции. Мы нашли лишь одну стаю, но и они
постепенно вымирают. Совершенно очевидно, что человек Грегора видел именно
их. И преувеличил увиденное сверх всякой меры.
     Наступило тяжелое молчание, и  нарушил  его  Сандерс.  Тихим,  убитым
голосом он произнес:
     - Один только вопрос. Ради чего все это?
     Улыбка на губах Дубовски растаяла.
     - Вы так ничего и не поняли, Сандерс? Ради истины. Ради  того,  чтобы
освободить планету от невежества и суеверия.
     - Освободить Призрачный Мир? - переспросил Сандерс. - А разве он  был
порабощен?
     - Безусловно, -  ответил  Дубовски.  -  Порабощен  дурацкими  мифами.
Страхом. Но теперь эта планета свободна  и  открыта  для  людей.  В  конце
концов мы откроем и тайну руин тоже - теперь нам не будут мешать невнятные
легенды, заслоняющие факты. Мы откроем  Призрачный  Мир  для  колонизации.
Люди уже не будут бояться  прилетать  сюда,  жить  здесь  и  работать.  Мы
победили страх.
     - Колония? Здесь? - Сандерс даже удивился. - Вы собираетесь разгонять
туман вентиляторами или как? Сюда уже прилетали  колонисты.  С  тем  же  и
улетели. Почва не та. Да и юры кругом - не  очень-то  развернешься  тут  с
фермами. По крайней мере на серьезной коммерческой основе.  Фермерствовать
на Призрачном Мире просто невыгодно, тем более что сотням  других  колоний
позарез  нужны  рабочие  руки.  Ну  зачем  вам  еще  одна  планета?  Зачем
превращать Призрачный Мир в еще одну копию Земли?
     Сандерс печально покачал головой, осушил свой бокал и продолжил:
     - Это вы ничего не поняли, доктор Дубовски. Не надо обманывать  себя.
Вы не освободили Призрачный Мир. Вы его  уничтожили.  Украли  призраков  и
оставили пустую планету.
     Дубовски встрепенулся.
     - Я думаю, вы не правы. Люди найдут, как выгодно эксплуатировать  эту
планету. Но даже если бы не прав был я, это не имеет  значения.  Знания  -
вот что нужно человеку. Люди вроде вас  пытались  затормозить  прогресс  с
незапамятных времен. Им это не удавалось  так  же,  как  не  удалось  вам.
Человеку необходимы знания.
     - Может быть, - сказал Сандерс. -  Но  разве  человеку  нужны  только
знания?  Сомневаюсь.  Я  думаю,  человеку  нужны  и  тайны,  и  поэзия,  и
романтика.  Ему  нужны  неразгаданные  загадки  -   чтобы   размышлять   и
удивляться.
     Дубовски резко встал, нахмурился.
     - Этот разговор лишен смысла. Так же, как и ваша философия,  Сандерс.
В моей вселенной нет места неразгаданным загадкам.
     - Тогда вы живете в очень скучной вселенной, доктор.
     - А вы, Сандерс, погрязли в нечистотах собственного невежества.  Если
вам так хочется, найдите себе другое суеверие.  Но  не  пытайтесь  убедить
меня в чем-то сказками  и  легендами.  У  меня  нет  времени  гоняться  за
призраками. - Он взглянул на меня. - Увидимся на пресс-конференции.
     Дубовски повернулся и быстрым шагом ушел  с  балкона.  Сандерс  молча
смотрел ему в спину, затем повернулся в кресле к юрам и сказал:
     - Туман поднимается.

     Как выяснилось позже, Сандерс был не прав насчет колонии. Колония  на
Призрачном Мире появилась,  хотя  и  не  Бог  весть  какая:  виноградники,
перерабатывающие заводы, мастерские - от силы на несколько тысяч  человек,
причем это хозяйство принадлежало всего двум большим компаниям.
     Коммерческое земледелие действительно не могло принести  тут  выгоды.
Исключением оказался лишь местный виноград - круглые серые плоды  размером
с лимон. Поэтому Призрачный Мир экспортирует один-единственный  продукт  -
дымчатое белое вино с мягким устойчивым привкусом.
     Разумеется, его называют миствайн, и за последние  годы  я  как-то  к
нему  пристрастился.  Вкус  напоминает  мне   о   мистфалях   и   навевает
мечтательное настроение. Но, может быть, дело не в вине, а во  мне  самом.
Особой популярностью оно не пользуется.
     Однако какую-то минимальную прибыль это  вино  приносит.  Поэтому  на
Призрачном Мире до сих пор регулярно останавливаются космолеты. Во  всяком
случае грузовые.
     А вот туристов на Призрачном Мире теперь практически не бывает. Здесь
Сандерс оказался прав. Удивительные пейзажи можно найти поближе к дому, да
оно и дешевле. Люди прилетали сюда из-за призраков.
     Самого Сандерса тоже уже нет. Он был  слишком  упрям  и  непрактичен,
чтобы  войти  в  долю  на  производство  вина,  когда  это   дело   только
зарождалось. Сандерс предпочел держаться до последнего, укрывшись в  своем
"Облачном Замке". Я до сих пор не знаю, что с ним  стало,  когда  отель  в
конце концов прогорел.
     Замок по-прежнему стоит на месте. Я видел его  несколько  лет  назад,
когда останавливался на Призрачном Мире по пути на Нью-Рефьюдж, куда снова
забросила меня журналистская судьба. Однако он уже  рушится.  Поддерживать
замок в приличном виде получается слишком дорого. Еще несколько лет, и его
невозможно будет отличить от тех, старых, руин.
     А  в  остальном  планета  не  сильно  изменилась.  Туман  по-прежнему
поднимается на закате и садится по утрам. И голый  пик  Красного  Призрака
по-прежнему красив в лучах утреннего солнца. Леса все еще стоят, и  в  них
все так же бродят скальные кошки.
     Только призраков уже нет.
     Только призраков.


                            Джорж Р.Р. МАРТИН

                            ПОРТРЕТЫ ЕГО ДЕТЕЙ

                            Пер. И. Г. Гуровой



     Бандероль эту Ричард Кантлинг  обнаружил  как-то  вечером  на  исходе
октября, когда вышел на свою обычную прогулку. Бандероль была прислонена к
стене у входной двери.  Он  рассердился  -  ведь  он  уже  не  раз  бросил
почтальона обязательно звонить, когда почтовые отправления не пролезали  в
щель ящика, но тот упрямо оставлял бандероли и посылки на крыльце,  откуда
их спокойно мог унести любой прохожий. Хотя  справедливости  ради  следует
упомянуть, что дом Кантлинга стоял  особняком,  примостившись  над  речным
обрывом в самом конце тупичка,  да  и  от  посторонних  глаз  его  надежно
заслоняли деревья. Тем не  менее  ветер,  дождь  или  снег  могли  нанести
оставленным пакетам непоправимый ущерб.
     Однако  досада  тут  же  рассеялась.   Форма   бандероли,   аккуратно
завернутой в плотную бумагу и аккуратно  запечатанной  сургучом,  говорила
сама за себя. Явно картина, а  начертать  зеленым  фломастером  его  адрес
такими жирными печатными буквами  могла  только  Мишель.  Итак,  еще  один
автопортрет. Наверное, ее мучает раскаяние.
     Он даже себе не признался, до какой степени удивлен. Ему всегда  было
свойственно упрямство. Обиды он таил годами, даже  десятилетиями,  и  свои
ошибки признавал с величайшим трудом. И Мишель, его единственный  ребенок,
казалось, унаследовала его склад характера. И он не  ждал  от  нее  такого
жеста. Такого... ну... милого.
     Он прислонил трость к косяку и поспешил с бандеролью в  дом,  где  ее
можно было развернуть, не опасаясь  никаких  порывов  сырого  октябрьского
ветра. Высотой она была около трех футов и оказалась  неожиданно  тяжелой.
Он неловко поднял ее, ногой захлопнул за собой дверь и пошатываясь  побрел
через длинный холл в кабинет. Коричневые занавески были плотно  задернуты,
в кабинете царила темнота и затхло пахло  пылью.  Он  поставил  бандероль,
нашаривая выключатель.
     В кабинет он почти не заглядывал с того самого дня,  когда  Мишель  в
ярости выбежала вон. Ее  автопортрет  все  еще  висел  над  широкой  серой
каминной полкой. Камин давно требовалось вычистить, а рядом на стеллаже  в
беспорядке высились его романы, переплетенные в  прекрасную  темную  кожу.
Кантлинг взглянул на портрет, и в нем всколыхнулся прежний  гнев,  тут  же
сменившись  тоскливым  чувством.  Как,  как   она   могла?   Портрет   был
по-настоящему хорош и нравился ему больше изломанных  абстракций,  которые
Мишель писала для себя, или банальных книжных обложек, изготовляющихся  на
заказ ради денег. Ей было двадцать, когда она написала этот автопортрет  в
подарок ему ко дню рождения. Он им так  дорожил!  Ни  одна  фотография  не
запечатлела ее настолько похоже - и не просто черты лица, угловатые скулы,
голубые глаза и спутанные пепельные волосы. Но внутреннюю ее сущность. Она
выглядела такой юной,  не  тронутой  жизнью,  доверчивой!  А  улыбка  была
улыбкой Хелен в день их свадьбы. Он много  раз  говорил  Мишель,  как  ему
нравится эта улыбка.
     Ну и, естественно, она начала с улыбки.  Старинным  кинжалом  из  его
коллекции  четырьмя  свирепыми  ударами  выкромсала  рот.  Потом  вырезала
большие голубые глаза, словно  стараясь  ослепить  изображение.  Когда  он
вбежал следом за ней, она  уже  превращала  портрет  в  лохмотья  широкими
ударами наотмашь. Кантлинг не  мог  забыть  этой  минуты.  Чудовищно...  И
поступить так с собственным творением... Он был не в силах понять. Пытался
представить,   как   уродует   какую-нибудь   из   своих   книг.   Пытался
проанализировать причины... И не сумел. Нечто немыслимое, невообразимое.
     Погубленный портрет все еще висел на прежнем месте. Из  упрямства  он
его не снял, но смотреть на  него  был  не  в  силах.  И  потому  перестал
пользоваться кабинетом. Это его не стеснило. Старый дом был очень обширен,
и комнат было куда больше, чем могло ему потребоваться в его  одиночестве.
Дом построили сто лет тому назад, когда  Перрот  был  процветающим  речным
портом,  и,  по  местному  преданию,  в  нем  жили  поколения   пароходных
капитанов.  Бесспорно,  в   его   готической   архитектуре   и   пряничной
изукрашенности таилось что-то от пароходов тех дней, когда  они  бороздили
реку во всей славе. А из окон третьего этажа с  балкончика,  опоясывавшего
чердачную  башенку,  открывался   чудесный   вид   на   Миссисипи.   После
случившегося Кантлинг перенес свой письменный стол  и  пишущую  машинку  в
одну из запертых спален и обосновался там, решив, что кабинет останется  в
своем нынешнем виде, пока Мишель не вернется просить прощения.
     Однако он не ожидал, что это произойдет  так  скоро  и  примет  такую
форму. Всхлипывания в телефонной трубке - да,  но  не  еще  один  портрет.
Однако  так  было  приятнее,  с  какой-то   личной   теплотой.   И   жест,
заглаживающий вину. Первый шаг к  примирению.  Ричард  Кантлинг  прекрасно
знал,  что  сделать  такой  шаг  не  способен,  как  бы  ни  терзало   его
одиночество. А он чувствовал себя очень одиноким - к чему себя обманывать?
Он расстался с  нью-йоркскими  друзьями,  когда  переехал  в  этот  речной
городок в Айове, а здесь не завязал дружбы ни с кем. Ничего нового в  этом
не было. Душевной распахнутостью он не отличался.  Тайная  стеснительность
стояла между ним и теми немногими друзьями,  которых  он  сумел  найти.  И
между ним и его семьей. Хелен часто упрекала его за то, что персонажи,  им
созданные, ему дороже живых людей - обвинение, которое лет с  четырнадцати
подхватила и Мишель. Хелен тоже исчезла из его жизни. Десять лет назад они
развелись, а пять лет назад она умерла. Мишель, какие бы выходки она  себе
не позволяла, была единственным, что у него  осталось.  Ему  ее  очень  не
хватало. Не хватало даже стычек с ней.
     Разрывая грубую оберточную бумагу, он думал о Мишель. Конечно, он  ей
позвонит и скажет, как хорош новый портрет, как он ему понравился. Скажет,
что скучает без нее, пригласит приехать на День Благодарения.  Да,  именно
так. Ни слова об их ссоре - начинать все заново он не  хочет,  а  уступать
по-хорошему ему несвойственно, как и Мишель. Фамильная черта - эта упрямая
воинственная  гордость,  столь  прирожденная,  как   угловатые   скулы   и
квадратный подбородок. Кантлинговское наследие.
     Старинная рама - деревянная, резная, очень тяжелая. Совершенно в  его
вкусе. К викторианскому интерьеру она подойдет  много  лучше,  чем  тонкая
рамка  того  портрета.   Кантлинг   сдернул   бумагу,   торопясь   увидеть
произведение  своей  дочери.  Ей  теперь  почти  тридцать...  Или  уже  за
тридцать? Он никогда не помнил точно ее возраста  и  забывал  про  ее  дни
рождения. Но в любом случае  художница  она  теперь  много  лучше,  чем  в
двадцать лет. И новый автопортрет должен быть чем-то выдающимся.  Он  снял
последнюю обертку и повернул его к себе.
     В  первую  секунду  он  подумал,  что  это  прекрасное  произведение,
возможно, самое лучшее из всего, что написано Мишель Кантлинг.
     Затем с некоторым опозданием восхищение  исчезло,  сменилось  гневом.
Это была не она, не Мишель. И значит, не замена портрета, который она  так
непростительно искромсала. Это было... что-то другое.
     Кто-то другой.
     Лицо, которое он никогда прежде не видел. Но лицо, которое  он  узнал
сразу, словно смотрел на него тысячи раз. Да-да.
     Мужчина на портрете был молод. Лет двадцати или даже моложе, хотя его
каштановые кудри заметно тронула седина. Непокорные волосы,  растрепанные,
словно он только что встал с постели, падающие на глаза, на зеленые  глаза
с какой-то ленцой, искрящиеся тайным смехом. Угловатые  скулы  Кантлингов,
но линия подбородка совсем другая, чужеродная.  Сардоническая  улыбка  под
широким плоским носом, а в  позе  -  веселая  наглость.  Линялые  холщовые
штаны, драный  свитер  "Добрый  парень",  в  руке  -  полусъеденная  сырая
луковица. Фоном служила кирпичная стена, испещренная граффити.
     Его создал Кантлинг.
     Эдвард Донахью. Хью, так его называли одни, его друзья и  сверстники,
другие персонажи в первом романе Ричарда Кантлинга "Болтаясь на углу". Хью
был главным действующим лицом. Многоопытный, острый на язык, слишком умный
себе во вред. Кантлинг смотрел на портрет, и ему казалось,  что  он  знает
его полжизни. По-своему, так оно и было. И знал его, и лелеял по-особому -
как писатель способен лелеять свои создания.
     Мишель уловила его сущность. Кантлинг смотрел на портрет и  вспоминал
все - все события, над которыми он терзался так давно, всех людей, которых
сотворил с такой любовью. Он вспомнил Джоко,  и  Каракатицу,  и  Нэнси,  и
пиццерию Риччи, где развивалась значительная часть действия его книги (она
живо рисовалась в его воображении), и заварушку с Артуром и мотоциклом,  и
кульминационную драку в пиццерии. И Хью. Особенно Хью. Злится,  дурачится,
болтается на углу, взрослеет. "А пошли на ..., если шуток не понимаете!" -
говорил он. Много раз. Это была заключительная строка романа.
     Несколько секунд Ричард Кантлинг ощущал, как в нем нарастает огромная
страшная нежность, словно только что встретил старого друга  после  долгой
разлуки.
     И тут, словно  спохватившись,  он  вспомнил  все  безобразные  слова,
которые они с Мишель обрушивали друг на друга в тот вечер,  -  и  внезапно
все встало на свои места. Лицо Кантлинга окаменело.
     - Стерва, - сказал он  вслух  и  повернулся  в  ярости,  захлестнутый
беспомощностью, потому что не на ком было  сорвать  злость.  -  Стерва,  -
повторил он, захлопывая за собой дверь кабинета.

     - Стерва! - назвал он ее тогда.
     Она обернулась, сжимая в руке кинжал. Глаза у нее опухли и покраснели
от слез. В руке она держала улыбку. Смяла ее и швырнула в него.
     - Получай, сволочь! Тебе нравится эта чертова улыбка, так на же!
     Комок отскочил от его щеки. Он покраснел.
     - Ты прямо как твоя мать, - сказал он. - Она  тоже  всегда  ломала  и
портила вещи.
     - Ты ей давал для этого достаточно оснований, верно?
     Кантлинг эти слова пропустил мимо ушей.
     - Что с тобой творится, черт побери? Какого черта ты думаешь добиться
с помощью этой дурацкой  мелодраматичной  выходки?  Скверная  мелодрама  и
ничего больше. Кем, черт побери, ты себя  воображаешь?  Героиней  Теннесси
Уильямса? Хватит, Мишель! Да помести я подобную сцену в мой роман, меня бы
высмеяли!
     - Так это же  не  твой  проклятый  роман!  -  закричала  она.  -  Это
подлинная жизнь. Моя жизнь.  Я  живой  человек,  слышишь,  сволочь,  а  не
персонаж в идиотской книжонке! - Она мгновенно обернулась, вскинула кинжал
- и кромсала, кромсала...
     Кантлинг скрестил руки на груди, неподвижно следя за ей.
     -  Надеюсь,  ты  извлекаешь  удовольствие  из  этого   бессмысленного
упражнения.
     - Извлекаю, и еще какое! - огрызнулась Мишель.
     - Отлично. Мне было бы жаль, если бы это  оказалось  впустую.  Весьма
поучительно, знаешь ли. Ты ведь режешь свое собственное лицо.  Вот  уж  не
думал, что ты настолько себя ненавидишь.
     - Если и так, мыто знаем, кто внушил мне эту ненависть, верно? -  Она
кончила, обернулась к нему и бросила кинжал на пол. Ее снова душили слезы,
она тяжело дышала. - Я уезжаю.  Сволочь.  Надеюсь,  ты  тут  будешь  жутко
счастлив, очень надеюсь.
     - Я ничем не заслужил подобного, - сказал Кантлинг неловко. Не совсем
извинение, не мостик, открывающий путь к взаимопониманию, просто максимум,
на что он был способен. Ричард Кантлинг никогда не умел просить прощения.
     - Ты заслужил чего-нибудь в тысячу раз хуже! - закричала Мишель.  Она
была такой хорошенькой, а  выглядела  уродливо.  Какая  чушь,  будто  гнев
придает людям красоту!  Банальное  клише,  и  к  тому  же  сплошная  ложь.
Кантлинг обрадовался, что ни разу им не воспользовался.
     - Ты считаешься моим отцом, - сказала Мишель.  -  Считается,  что  ты
меня любишь. Ты считаешься  моим  отцом,  а  ты...  ты  меня  изнасиловал,
сволочь!

     Кантлинг всегда спал чутко. Ночью он проснулся и сел на постели, весь
дрожа, чувствуя что-то неладное.
     В спальне было темно и тихо. Так что же разбудило его? Шум?  Кантлинг
остро реагировал на всякие  звуки.  Он  слез  с  кровати  и  вдел  ноги  в
шлепанцы. Огонь в камине, у которого он сидел перед тем, как  лечь  спать,
давно догорел, и в комнате было прохладно. Он нащупал халат,  висевший  на
спинке широкой старинной кровати,  надел  его,  затянул  пояс  и  тихонько
подошел к двери. Она, случалось, скрипела, и потому он  отворил  ее  очень
медленно, очень осторожно и прислушался.
     Внизу кто-то был. Он услышал, как они там ходят.
     У него похолодело под  ложечкой.  Здесь,  наверху,  у  него  не  было
пистолета, не было никакого оружия. Он не верил в такие  предосторожности.
К тому же считалось, что ему ничто не  угрожает.  Это  ведь  не  Нью-Йорк.
Считалось,  что  в