- Я не собираюсь оспаривать, что  моя
работа для меня важна. Может быть, и чересчур.  Не  знаю.  Да,  творчество
занимало в моей  жизни  превалирующее  место.  Но  я  порядочный  человек,
Лейтон, и всегда делал все что мог. И все было не так, как  ты  намекаешь.
Мы с Хелен прожили немало счастливых лет. Мы  ведь  когда-то  любили  друг
друга. И Мишель... Я любил Мишель.  Когда  она  была  маленькой,  я  писал
всякую всячину. Говорящие зверьки, космические  пираты,  забавные  стишки.
Писал в свободные минуты и читал  ей,  когда  укладывал  ее  спать.  Их  я
создавал только для Мишель. Из любви.
     - Угу! - Лейтон  сардонически  усмехнулся.  -  Тебе  и  в  голову  не
приходило их публиковать.
     Кантлинг болезненно поморщился.
     - Это...  твой  намек...  это  передержка.  Мишель  мои  истории  так
нравились, что мне подумалось, а не понравятся  ли  они  другим  детишкам.
Подумалось и все. И никаких попыток опубликовать их я не делал.
     - Так-таки и не делал?
     Кантлинг засмеялся.
     - Послушай, Берт ведь был не просто моим агентом, но еще и другом.  И
у него самого была  дочка.  Ну  я  и  показал  ему  мои  детские  истории.
Один-единственный раз.
     - Нет, я не беременна! - пропищал Лейтон. - Я дала  ему  только  один
раз. Один-единственный раз!
     - И они ему даже не понравились, - добавил Кантлинг.
     - Какая жалость! - сказал Лейтон. - Ты мажешь меня дегтем, а я  ни  в
чем не виновен. Конечно, я не  был  образцово-показательным  отцом,  но  и
людоедом тоже не был. Сколько раз я менял  ей  пеленки!  До  "Черных  роз"
Хелен приходилось работать, и я каждый день сидел с малышкой от девяти  до
пяти.
     - Как ты злился, когда она плакала и отрывала тебя от машинки!
     - Да, - сказал Кантлинг. - Да, я не терпел, когда меня  отвлекали,  и
всегда не терпел, будь то Хелен, Мишель, моя мать или сосед по  комнате  в
колледже. Когда я пишу,  я  не  люблю,  чтобы  меня  отвлекали.  Тоже  мне
хреновый грех! И я такой уж бесчеловечный? Когда она плакала, я шел к ней.
Да, мне это не нравилось, да, я это ненавидел, но я же шел!
     - В тех случаях, когда слышал, что она плачет,  -  сказал  Лейтон.  -
Когда не барахтался  в  постели  с  Сисси,  не  плясал  с  мисс  Агги,  не
колошматил штрейбрехеров с Фрэнком Корвином, когда  в  голове  у  тебя  не
звенели их  голоса,  да,  тогда  порой  слышал,  а  услышав,  шел  к  ней.
Поздравляю, Кантлинг.
     - Я научил ее читать,  -  сказал  Кантлинг.  -  Я  читал  ей  "Остров
сокровищ", и "Ветер в ивах", и "Хоббита", и "Тома  Сойера",  и  еще  много
чего.
     -  Во  всяком  случае,  все  книги,  которые  тебе  самому   хотелось
перечесть, - сказал Лейтон. - А читать по-настоящему ее  научила  Хелен  с
помощью "Дика и Джейн".
     - Не выношу "Дика и Джейн", - завопил Кантлинг"
     - Ну и что из этого следует?
     - Ты не понимаешь, о чем говоришь, - объявил Ричард Кантлинг. -  Тебя
там не было. А Мишель была. Она любила  меня,  она  все  еще  меня  любит.
Стоило ей ушибиться, оцарапать коленку, расквасить нос, она бежала ко мне,
а не к Хелен! Прибегала вся в слезах, а я обнимал ее, утирал  ей  глаза  и
говорил... я говорил ей... - Он не мог продолжать, сам с трудом  удерживая
слезы, чувствуя, как они щиплют глаза.
     - Я знаю, что ты ей говорил, - печально и сочувственно  сказал  Барри
Лейтон.
     - И она помнила, - сказал Кантлинг. - Она помнила все эти годы. Опеку
над ней получила Хелен, они уехали, я  редко  с  ней  виделся,  но  Мишель
помнила,  а  когда  выросла,  а  Хелен  умерла  и   Мишель   решила   жить
самостоятельно, и когда с ней случилась беда, то я... я...
     - Да, - сказал Лейтон, - я знаю.

     Позвонили ему из полиции. Женщина-полицейский Джойс Бреннан,  так  ее
звали. Этого имени он не забудет никогда.
     - Мистер Кантлинг? - спросила она.
     - Да?
     - Мистер Ричард Кантлинг?
     - Да, -  сказал  он.  -  Ричард  Кантлинг,  писатель.  -  К  странным
телефонным звонкам он успел привыкнуть. - Чем могу служить?
     Она назвалась.
     - Вам необходимо приехать в больницу, - сказала  она.  -  Ваша  дочь,
мистер Кантлинг. Боюсь, она подверглась нападению.
     Он не терпел уклончивости, не терпел эвфемизмов. Персонажи  Кантлинга
никогда не уходили в мир иной, они умирали, они никогда не пускали  ветер,
они пердели. И дочь Ричарда Кантлинга...
     - Нападению? - повторил он. - Вы имеете в виду, что ее избили или что
ее изнасиловали?
     В трубке было тихо. Наконец Джойс Бреннан ответила.
     - Изнасиловали, - сказала она. - Ее изнасиловали, мистер Кантлинг.
     - Еду, - сказал он.
     На самом деле ее насиловали много раз и зверски. Мишель упрямством не
уступала Хелен и самому Кантлингу.  Она  отказывалась  брать  его  деньги,
отказывалась слушать  его  советы,  отказывалась  от  помощи,  которую  он
предлагал ей в расчете на свои издательские связи. Нет, она всего добьется
сама. Она  устроилась  официанткой  в  кофейне  Гринвич-Вилидж  и  жила  в
большом, полном  сквозняков  чердаке  старого  склада  у  доков.  Это  был
страшный район, опасный район, и Кантлинг не уставал повторять ей это,  но
Мишель ничего не желала слушать. Она даже не позволила  ему  заплатить  за
установку надежных запоров и сигнализации. И произошло страшное. Насильник
вломился к ней в пятницу еще до рассвета.  Мишель  была  одна.  Он  сорвал
телефон со стены и держал пленницей до вечера понедельника, когда официант
в кафе, обеспокоенный ее долгим отсутствием, не пришел узнать, в чем дело.
Насильник сбежал по пожарной лестнице.
     Когда Кантлинга допустили к ней, ее лицо было одним сплошным синяком.
Все ее тело было испещрено ожогами сигарет, три ребра  сломаны.  Состояние
ее было даже не истерикой. Она кричала, когда до нее дотрагивались - врачи
или сестры, значения не имело, она кричала, едва они подходили к  ней.  Но
Кантлингу она позволила сесть на край кровати и  обнять  ее.  Она  плакала
часами, плакала, когда у нее уже не осталась слез. Один  раз  она  позвала
его, всхлипнула "папочка" и  захлебнулась  рыданием.  Единственное  слово,
которое она произнесла. Казалось, она утратила дар речи. В конце концов ей
сделали укол, чтобы она заснула.
     Мишель пробыла в больнице две  недели  в  состоянии  глубокого  шока.
Истерическое возбуждение угасло, и она стала кроткой, так что сестры могли
взбить ей подушки и водить в ванную. Но она по-прежнему  не  хотела  и  не
могла говорить. Психолог предупредил Кантлинга, что, возможно, речь к  ней
не вернется.
     - Я с этим не смирюсь, - ответил он и настоял, чтобы Мишель выписали,
а сам решил, что им  обоим  надо  убраться  подальше  из  этого  мерзкого,
адского города. Он вспомнил, что ей всегда нравились  старинные  скрипучие
дома, что она любила воду  -  моря,  реки,  озера.  Кантлинг  обратился  в
агентства по продаже недвижимости, осмотрел большой  дом  на  побережье  в
штате Мэн и, наконец, остановил свой выбор на овеянном  романтикой  речных
судов старинном готическом здании  высоко  на  обрывах  Перрота  в  Айове.
Мало-помалу наступило выздоровление. Она словно превратилась  в  маленькую
девочку, любопытную,  непоседливую,  полную  взрывчатой  энергии.  Она  не
говорила, но все исследовала, ходила повсюду.  Весной  проводила  часы  на
чердачном балкончике, следя, как внизу плывут по Миссисипи огромные баржи.
Каждый вечер они гуляли вдвоем над обрывами, и она держалась за его  руку.
И однажды она, внезапно обернувшись,  порывисто  поцеловала  его  в  щеку,
сказала: "Я люблю тебя, папочка", - и убежала от него, а Кантлинг  смотрел
ей вслед и  видел  прелестную  раненую  женщину  двадцати  пяти  лет  -  и
длинноногую шаловливую девочку, которой она была прежде.
     В этот день плотина  рухнула.  Мишель  заговорила.  Сначала  простыми
детскими фразочками, полными детских страхов и детской  наивности.  Однако
она стремительно взрослела и вскоре уже беседовала с  ним  о  политике,  о
книгах, об  искусстве.  Во  время  вечерних  прогулок  они  вели  чудесные
разговоры. Но про то, что с ней произошло,  она  не  говорила  ничего.  Ни
разу. Ни единого слова.
     Через полгода  она  хлопотала  на  кухне,  писала  письма  друзьям  в
Нью-Йорк, убирала, творила чудеса в саду. Через восемь месяцев  она  снова
взялась за  кисти.  Это  было  полезно  для  нее:  теперь  она,  казалось,
расцветала с каждым днем, становилась  все  светлее.  Ричард  Кантлинг  не
понимал абстракций своей дочери, он предпочитал реалистическое  искусство,
и поэтому больше всего ему нравился автопортрет, который она написала  для
него, кончая школу живописи. Тем не менее он улавливал боль в  этих  новых
ее полотнах, чувствовал, что таким образом она  ищет  очищения,  старается
выдавить гной их глубокой внутренней раны, и от всего  сердца  одобрял  ее
занятие. Процесс творчества не раз проливал  бальзам  на  его  собственные
раны. Он даже отчасти завидовал ей. Ричард Кантлинг не написал ни слова  в
течение трех с лишним лет. Сокрушающий коммерческий  провал  "Подписи  под
заметкой", его лучшего романа, парализовал и обессилил его.  Он  надеялся,
что перемена обстановки воскресит не только Мишель, а и его.  Эта  надежда
оказалась тщетной. Но по крайней мере Мишель вернулась к жизни.
     А потом, поздно вечером, когда Кантлинг уже лег, его дверь открылась,
в спальню вошла Мишель и села на кровати. Она  была  босая,  в  фланелевом
халатике, испещренном крохотными розовыми цветочками.
     - Папочка, - сказала она невнятно.
     Кантлинга разбудил скрип двери. Он сел на постели и улыбнулся дочери.
     - Привет! - сказал он. - А ты пила!
     Мишель кивнула.
     - Я возвращаюсь, - сказала  она.  -  И  набиралась  храбрости,  чтобы
сказать тебе.
     - Возвращаешься? - переспросил Кантлинг. - Но не в  Нью-Йорк  же?  Ты
шутишь!
     - Я должна, - сказала она. - Не волнуйся. Мне лучше.
     - Останься. Останься со мной, Мишель. Нью-Йорк не подходит для жизни.
     - Я не хочу возвращаться. Мне страшно. Но я должна. Там  мои  друзья.
Там моя работа. И там  моя  жизнь,  папочка.  Мой  приятель  Джимми...  Ты
помнишь Джимми? Он главный художник маленького издательства,  выпускающего
книги в бумажных обложках, и он обещает мне работу - заказы на обложки. Он
написал. Мне больше не придется обслуживать столики.
     - Я не верю свои ушам, - сказал Ричард  Кантлинг.  -  Как  ты  можешь
вернуться в этот проклятый город после того, что с тобой там произошло?
     - Потому-то я и должна вернуться, - отступала Мишель.
     - Этот тип, то, что  он  сделал...  сделал  со  мной...  -  Ее  голос
прервался, она судорожно вздохнула и овладела собой. - Если я не  вернусь,
получится, что он выгнал меня оттуда, отобрал у  меня  мою  жизнь  -  моих
друзей, мое творчество, ну все. Я не  могу  позволить  ему  это,  не  могу
допустить, чтобы он меня так запугал. Я должна вернуться и взять  то,  что
принадлежит мне, доказать, что я не боюсь.
     Ричард Кантлинг беспомощно смотрел  на  дочь.  Протянул  руку,  нежно
погладил  длинные  шелковистые  волосы.  Наконец-то  она  сказала  что-то,
укладывающееся в его собственные понятия. Он бы поступил точно  так  же  -
тут у него не было сомнений.
     - Я понимаю, - сказал он. - Без тебя здесь будет очень одиноко, но  я
понимаю. По-настоящему.
     - Мне страшно, - сказала Мишель. - Я  купила  билет  на  самолет.  На
завтра.
     - Так скоро?
     - Я не хочу откладывать, пока не струсила совсем, - ответила  она.  -
По-моему, мне еще никогда не было так страшно.  Даже  тогда...  когда  это
происходило. Нелепо, правда?
     - Нет, - ответил Кантлинг. - Вовсе нет.
     - Папочка, обними меня, - сказала  Мишель  и  прильнула  к  нему.  Он
крепко обнял ее и почувствовал, что ее сотрясает дрожь.
     - Ты вся дрожишь, - сказал он.
     Она крепче вцепилась в него.
     - Помнишь, когда я была совсем маленькая, меня мучили кошмары и  я  с
ревом прибегала ночью к вам в спальню и забиралась в кровать между тобой и
мамой.
     Кантлинг улыбнулся.
     - Конечно, помню, - сказал он.
     - Я  хочу  остаться  тут  на  ночь,  -  сказала  Мишель,  еще  крепче
прижимаясь к нему. - Завтра я уже буду  там  одна.  А  сейчас  я  не  хочу
оставаться одна. Можно, папочка?
     Кантлинг осторожно высвободился из ее рук и посмотрел ей в глаза.
     - Ты уверена?
     Она кивнула - быстро, застенчиво, еле заметно. Как ребенок.
     Он откинул одеяло, и Мишель пристроилась рядом с ним.
     - Не уходи! - сказала она. - Даже в ванную. Хорошо? Побудь со мной.
     - Я здесь, - сказал он, обнял ее, и Мишель свернулась  калачиком  под
одеялом, положив голову ему на плечо.  Так  они  лежали  очень  долго.  Он
ощущал, как ее сердце бьется у его груди. Звук был такой убаюкивающий, что
Кантлинг начал задремывать.
     - Папочка? - шепнула она ему в плечо.
     - Что, Мишель? - он открыл глаза. - Папочка, я должна  избавиться  от
этого. Оно во мне, и это яд. Я не хочу увезти его с  собой.  Я  должна  от
него избавиться.
     Кантлинг, не отвечая, медленно и нежно поглаживал ее по волосам.
     - Помнишь, когда я маленькая падала или мне попадало в драке, я вся в
слезах бежала к тебе и показывала, где бо-бо. Когда мне бывало  больно,  я
говорила тогда, что у меня бо-бо. - Я помню, - сказал Кантлинг.
     - Ты... ты всегда обнимал меня и говорил: "Покажи, где тебе  больно",
и я показывала, и ты целовал это место и прогонял  боль,  помнишь?  Покажи
мне, где больно?
     Кантлинг кивнул.
     - Да, - сказал он негромко.
     Мишель тихо заплакала. Он почувствовал, как от ее  слез  намокает  на
груди пижама.
     - Я не могу увезти это с собой, папочка. Я хочу  показать  тебе,  где
больно. Ну пожалуйста. Пожалуйста! Он поцеловал ее макушку.
     - Давай.
     Она начала прерывающимся шепотом - с самого начала.
     Когда за окнами рассвело, она все еще говорила. Они не сомкнули глаз.
Она много плакала, раза два пронзительно вскрикнула и дрожала под одеялом.
Ричард Кантлинг держал ее в объятиях все время.  Не  разжимая  рук  ни  на
секунду. Она показала ему, где ей больно.

     Барри Лейтон вздохнул:
     - Это было самое лучшее, что ты сделал за свою жизнь, - сказал он.  -
Несравненно лучшее. И если бы ты, достигнув  этого,  удовольствовался  той
минутой и остановился там и тогда, все было бы  прекрасно.  -  Он  покачал
головой. - Ты никогда не умел вовремя поставить точку, Кантлинг.
     - Но почему? - настойчиво спросил Кантлинг.  -  Ты  хороший  человек,
Барри Лейтон, так объясни мне. Почему это произошло? Почему?
     Репортер пожал плечами. Он уже начинал таять.
     - Это словцо всегда было самым трудным, - сказал он устало. - Дай мне
материал для заметки, и я скажу тебе, кто, и что, и когда, и где,  и  даже
как. Но вот почему...  Эх,  Кантлинг!  Ты  романист,  и  "почему"  -  твоя
область, а не моя. Я ведь даже не отвечу, почему дважды два - четыре.
     Его улыбка, как улыбка Чеширского кота, еще долго дрожала в  воздухе,
когда он сам исчез. Ричард Кантлинг сидел, уставившись на  пустое  кресло,
на оставленную стопку, и следил, как  медленно  тают  пропитавшиеся  виски
ледяные кубики.

     Он не помнил,  как  уснул.  Ночь  он  провел  в  кресле  и  проснулся
замерзший, испытывая ломоту во всем затекшем теле. Сны его были  тяжелыми,
бесформенными, полными страха. Он проспал -  миновала  уже  половина  дня.
Словно в тумане  он  приготовил  себе  безвкусный  завтрак.  Казалось,  он
отделился от своего тела, каждое движение было медлительным  и  неуклюжим.
Когда кофе закипал, он налил чашку, взял ее и выронил. Она  разлетелась  в
куски. Кантлинг тупо следил, как  горячие  бурые  струйки  растекаются  по
ложбинкам между плитками пола. Энергии подобрать осколки и вытереть пол  у
него не  хватило.  Он  взял  другую  чашку,  налил  кофе,  кое-как  сделал
несколько глотков.
     Грудинка  казалась  слишком  соленой,  яйца  толком  не  поджарились.
Кантлинг с отвращением отодвинул тарелку, не съев и половины, и выпил  еще
черного горького кофе. Он чувствовал себя словно после тяжелого  похмелья,
но знал, что виной тут не алкоголь.
     "Сегодня!" - подумал он. Сегодня все кончится, так или иначе. Она  не
отступится.   "Подпись   под   заметкой"   была   его   восьмым   романом.
Предпоследним.  Сегодня  прибудет  последний  портрет.  Персонаж  из   его
девятого романа. И тогда все кончится. Или  только  начнется?  Как  сильно
Мишель его ненавидит? Насколько дурно он поступил с  ней?  Рука  Кантлинга
задрожала, кофе выплеснулся, обжигая ему пальцы. Он вскрикнул.  Боль  была
такой невыразимой... Ожог. Ему представились тлеющие сигареты - их кончики
точно красные глазки. Его затошнило. Он бросился  в  ванную  и  еле  успел
припасть к унитазу, как его завтрак извергся наружу. Потом он долго лежал,
приткнувшись к холодящему фаянсу, не в силах  встать.  У  него  мучительно
кружилась голова. Ему вообразилось, что кто-то  подкрался  к  нему  сзади,
ухватил за волосы, ткнул лицом в воду и  спустил  ее.  Снова,  снова,  все
время смеясь, смеясь, твердя: грязный, грязный, я  тебя  вымою,  ты  такой
грязный;  спуская  и  спуская  воду,  так  что  она  захлестывала  унитаз,
заполняла вместе со рвотой его рот и ноздри, и он уже не мог дышать, и мир
утонул в темноте, и все  уже  кончилось.  Тут  его  голову  вздернули,  со
смехом, со смехом, пока он глотал воздух, а потом снова  в  унитаз,  снова
вода, вода, вода, вода и вода. Но только  у  него  в  воображении.  С  ним
никого не было. Он был в доме один.
     Кантлинг принудил себя встать. В зеркале  он  увидел  свое  землистое
старое лицо, взлохмаченные грязные волосы. А  позади,  ухмыляясь  над  его
плечом, было другое лицо. Мужское, бледное и осунувшееся.  Разделенные  на
пробор посередине, зачесанные назад черные волосы. За  маленькими  черными
очками из стороны в сторону метались глаза цвета грязного льда -  метались
непрерывно, отчаянно, как дикие зверьки в ловушке. Они  бы  отгрызли  себе
лапы, эти глаза, лишь бы освободиться. Кантлинг заморгал, и глаза  исчезли
вместе с  лицом.  Он  открыл  кран  холодной  воды,  подставил  под  струю
сложенные горстью ладони и обдал свое  лицо.  На  щеках  и  подбородке  он
ощутил колючую щетину. Надо бы побриться. Но на это нет  времени,  это  не
важно, а ему необходимо... необходимо...
     Необходимо что-то сделать. Выбраться отсюда. Уехать подальше,  уехать
в такое место, где он будет в безопасности. Где его  дети  не  смогут  его
отыскать.
     Но он знал, что такого безопасного места не существует.
     Надо добраться до Мишель, поговорить с ней, объяснить... умолять  ее.
Она его любила. Она простит его, обязательно, как же  иначе?  Она  положит
конец, она объяснит ему, что надо сделать.
     Кантлинг стремглав бросился в гостиную, схватил телефонную трубку. Но
не сумел вспомнить номера Мишель. Порылся,  нашел  свою  адресную  книжку,
лихорадочно перелистал. Вот, вот! Он нажал кнопки.
     Четыре гудка, потом кто-то снял трубку.
     - Мишель... - начал он.
     - Привет, - сказала она. - Говорит Мишель Кантлинг,  но  меня  сейчас
нет дома. Если вы назовете себя и свой телефон, когда  услышите  гудок,  я
вам позвоню. Но только если вы не хотите, чтобы я что-нибудь купила.
     Раздался гудок.
     - Мишель, ты слушаешь? - сказал Кантлинг. - Я ведь знаю: ты прячешься
за этой машиной, если не хочешь разговаривать. Это я.  Пожалуйста,  возьми
трубку. Ну пожалуйста!
     Ничего.
     - Так  позвони  мне,  -  сказал  он.  В  спешке  слова  сталкивались,
накладывались друг на друга, так ему хотелось выразить все. -  Я,  ты,  не
надо, пожалуйста, дай мне объяснить, я же не  хотел,  ну  пожалуйста...  -
Сигнал отбоя и длинные гудки.
     Кантлинг уставился на телефон и медленно положил трубку. Она позвонит
ему. Должна позвонить. Она его дочь, они любили друг  друга,  она  обязана
дать ему шанс объяснить. Конечно, он и прежде пытался объяснить.
     Звонок на его двери был ста