ывать знаки судьбы дано столь
малочисленной группе людей, что все прочие блуждают во тьме, и
это отнюдь не метафора.
Отношусь ли я к сей малочисленной группе? Или мое место там, в
общей стае бредущих в потемках слепцов? Никакой практической
ценности вопросы эти не имеют - просто досужие размышления
человека, привыкшего размышлять почти обо всем, хотя сама тема
знаков так же неотвратимо связана с темой судьбы, как - к
примеру - Парки связаны с парком, и это не просто изящная игра
слов.
Вообще-то мне нравится коллекционировать знаки, хотя подобное
собрание невозможно выставить на глаза любознательным зевакам
как коллекцию монет, марок или - скажем - бабочек (стоило
написать это слово, как нос уловил четко различимый запах эфира,
которым внезапно потянуло в открытое окно моего кабинета, и не
стоит приплетать сюда "дежа вю" и с его помощью выстраивать
метафизическую парадигму, все проще - плеснул, наверное,
кто-нибудь эфира под окном, вот и потянуло), хотя писать о
чешуекрылых давно стало дурным тоном, так что и я - как бы этого
ни хотелось - избегну столь притягательной (впрочем, как и
хорошо мне знакомой) темы.
Нет, собирание знаков - это не что иное, как самоуслада, ибо
даже то, что является знаком для тебя, для другого лишь мусор
или рядовая случайность в цепи остальных.
Примеры? Да сколько угодно, как на бытовом, так и на любом
другом уровне. Случайно прочитанная реклама оказывается не чем
иным, как смысловой доминантой всего дня, ибо это была реклама
того банка, в котором хранятся твои деньги и куда ты как раз в
этот же день собирался отправиться. Совпадение? Мне так не
кажется, а ведь если привести знаки более серьезные, относящиеся
уже не столько к материальной стороне твоей жизни, сколько к
жизни в целом, то получаются совсем уж удивительные, а порою и
тревожащие душу вещи, это касается (опять же, к примеру) давнего
знака парка, ибо не чем иным, как оказалось, не была та наша
давняя с Сюзанной прогулка, как знаком того, что парк этот (в
ином своем воплощении) возникнет в будущем, но опять же - тс-с,
еще не время, говорю я, отгоняя рукой как надоедливо зудящую
муху все так же струящийся из открытого окна запах эфира
(кружится голова и становится дурно).
Сюзанна всегда смеялась над моей особенностью придавать
происходящему метафизический смысл, и не потому, что была
примитивна, как раз в примитивности я бы никогда не упрекнул
жену, просто у нее было настолько иное отношение ко всему
происходящему, что порою я удивлялся одному: как могут двое
таких разных людей жить под одной крышей?
И тут опять возникает тема Сюзанны, и прежде всего потому, что
до сих пор меня волнует один странный вопрос: а насколько я
вправе считать, что хорошо ее знаю? Хотя бы как женщину?
Естественно, что при этом я не могу даже сосчитать, сколько раз
обладал ее телом, но не про то речь, понятно, что обладание и
знание - далеко не синонимы. Вот только кто может с полной
уверенностью гарантировать мне, что столь запавшее в память
восклицание Сюзанны было обращено не к другому мужчине (хотя бы
к тому же Паше Белозерову?), а ведь это говорит лишь о полном
незнании мною женского естества Сюзанны, и тут можно
предположить, что я просто оказался не ее мужчиной, а значит,
наша связь не стала сакральной, и не стоит ли тогда забыть
памятные слова?
Мучился ли я? А от чего? Если рассматривать все в терминах,
относящихся к написанию романа, то в нашем романе (простите за
полюбившуюся игру понятий) было две завязки, и первая (ночь,
последовавшая за тем осенним вечером) оказалась ложной, то есть
завязкой-ловушкой, всего лишь романтической увертюрой,
хитроумным ходом романиста, за которой и должна была последовать
вторая - выход на сцену Паши Белозерова. Но и это было не чем
иным, как еще одним пробным шаром (хоть черным, хоть белым, хоть
из пластмассы, хоть из слоновой кости, пусть каждый выбирает то,
что ему больше нравится, впрочем, черный может быть и из
эбенового дерева), ибо по-настоящему сюжет завязался на
следующий день после того, как законная жена Паши впервые
набрала номер психиатрической клиники (в нашем городе она на
полпути между последними домами и аэропортом, но это не
топографическая подробность, а ритмическая необходимость) и я
увидел Сюзанну такой, как никогда до этого: будто ее отпустили
давно мучившие злые духи (пока не буду прибегать к сравнению с
вселением в душу дьявола, и не потому, что это несвоевременно).
Только не стоит утверждать, что именно Пашина сторона
треугольника оказалась губительной для нее, кто знает, может,
лишь его-то она и любила, но что толку гадать, все случилось
так, как и должно было произойти: Паша исчез, злые духи оставили
Сюзанну и кротость внезапно появилась на ее челе. Больше того:
вскоре после Пашиного исчезновения (остановимся на таком
определении случившегося) Сюзанна как-то ночью прижалась ко мне
с подобием давно не ощущавшейся страсти и стыдливо попросила
"сделать ее беременной" (порядок и значение слов были такими,
как я их сейчас передал). Тут сюжет формируется окончательно, и
очередное действие начинается с того, что муж и жена (которые
тогда еще не были мужем и женой) сливаются в объятиях ради
зачатия. И Сюзанна зачала, но чем это кончилось - известно,
произошел выкидыш, и вместо пасторали (идиллии) сюжет выбредает
в захламленный ландшафт коммунальной кухни. И вновь появляются
злые духи, хотя в официальном статусе главных героев уже
произошли формальные изменения, то есть Сюзанна стала моей
женой, а я - соответственно - ее мужем. Но в сюжете произошел
роковой сбой, и произошел он (как того и следовало ожидать) на
седьмом месяце Сюзанниной беременности.
Хотел ли я стать отцом? Несомненно, ведь это должным образом
изменило бы последующий ход событий, по крайней мере, сейчас мне
кажется именно так. Но взаимосвязь предопределенности и
случайности уже упоминалась мною, а значит, что я мог хотеть
сколько угодно, но Господь не стал менять одному ему ведомый
план, по которому наши отношения с Сюзанной должны были
измениться. Любовь, которой - что я сейчас понимаю хорошо -
никогда не было в романтическом понимании этого слова, перешла -
нет, не в ненависть, подобное не стоило бы и обыгрывать, да и
слишком это банальный ход для романиста. Скажем так: для нас с
Сюзанной отсутствующая любовь стала навязчивой необходимостью
со-бытия, но уже с явным психопатологическим оттенком, и стоило
бы автору быть менее искусным в построении сюжета (не о себе
говорю в данном случае). Если все же расшифровать приведенный
выше пассаж, то Сюзанна возомнила себя грешницей, испытывающей
постоянную потребность в раскаянии, я же должен был стать не
только свидетелем, но и постоянным действующим лицом ее
ежедневных радений.
Естественно, что это не могло мне понравиться, и - видит Бог -
много усилий приложил я к тому, чтобы вытащить Сюзанну из
вышеописанного состояния, вот только это не просто не помогло,
но еще больше усугубило происходящее. В свое оправдание скажу,
что, будучи человеком самонадеянным, я прибегнул к тому способу,
который посчитал наиболее простым, - предложил Сюзанне не
обращать внимания на печальный результат первого опыта и
побыстрее перейти к следующему, но это-то и послужило тем
толчком, после которого - чего и следовало ожидать - произошел
взрыв.
Любая грешница кается в своих грехах, это аксиома. Но грехи надо
еще определить. Так вот нерождение младенца и стало тем основным
грехом, который Сюзанна вывела из своей преступной (как она
считала) жизни со мной и с Павлом на протяжении целого года, до
того самого дня, когда милейший месье Белозеров, хватанув
уксуса, попал в реанимацию, а затем был отправлен в дурдом. То
есть судьбу Павла она тоже посчитала своим грехом (я уже
вскользь упоминал, что - на мой взгляд - все эти телесные
эскапады были для Сюзанны не чем иным, как обостренным ощущением
нравственности, долга и даже какой-то превратно понятой
благодарности), как грехом - без сомнения - считала и то, что
улеглась со мной в постель в первый же вечер, когда мы оказались
наедине. И естественно, что мое предложение еще раз попробовать
родить наследника (или наследницу, мне, в принципе, было все
равно) заставило Сюзанну всерьез посчитать меня
дьяволом-искусителем (не будем уточнять, насколько и в чем она
была права), самим Велиалом, оросившим ее лоно, ведь
грехопадение началось тогда, когда я появился в ее жизни.
То есть она все перевернула с ног на голову!
О нет, я не хочу оправдываться и пытаться снять с себя часть
несуществующей (так оно и есть) вины. Ну, а если в чем и была
виновата Сюзанна, то - повторю - лишь в обостренном ощущении тех
понятий, которые - на мой взгляд - давно потеряли свое
первоначальное значение. Моя же вина... Об этом смешно говорить,
но разве можно быть виноватым в том, что сюжет идет по не тобой
придуманному плану, и ты оказываешься лишь статистом, мало что
значащим в общем ходе событий действующим лицом, и так же не
виноваты в этом ни Сюзанна, ни Павел, ни его жена, как не
виноваты... Но нет, не стоит заходить так далеко в своем
стремлении переложить ответственность с человеческих плеч на
(скажем) Божьи, есть вещи, явно идущие вразрез с представлением
и планами Того, Кто Там, хотя насколько Он всемогущ: кто скажет
мне это?
Лучше опять вернуться к сюжету. Шел уже четвертый год нашей
жизни, я только что закончил свою первую книгу (ею стал роман
"Император и его мандарин"), Сюзанна же посвящала себя тому, что
называют общественной деятельностью (в стране внезапно сложилась
подходящая обстановка), предоставив мне честь зарабатывания
средств к существованию, но все это не больше, чем
проборматывание деталей, которые не несут никакой смысловой
нагрузки, ведь важным было лишь то, что внезапно Сюзанна
наложила на себя довольно строгую епитимью. Это заключалось в
молчании, неупотреблении скоромной пищи и полном игнорировании
супружеских обязанностей и продолжалось в первый раз две недели.
Если ей надо было что-то мне сообщить, она писала записку
(собственно, из записки я и узнал о начале нового периода в
нашей жизни), которую потом - после прочтения - тщательно
сжигала на крохотном язычке пламени в большой и круглой
стеклянной пепельнице, что стояла у нас на кухонном столе.
Я не очень переживал, ведь две недели - не два года (но так мне
казалось лишь тогда), это было даже забавно, будто я
присутствовал при чрезвычайно увлекательной, немного
инфернальной феерии, где быть зрителем намного приятнее, чем
участником. Но когда подошел срок двум новым неделям (две через
две, ритм оставшегося в прошлом года), она решила и меня вовлечь
в эту кутерьму, на что я категорически отказался, чем вначале
изумил ее, а потом как бы заставил взять на себя искупление еще
и моих "грехов".
Может, она стала сходить с ума? Не думаю, ведь любой из нас
наполняет свою жизнь самыми разнообразными играми, чтобы как-то
заполнить промежуток между двумя датами, первой и последней.
Сюзанна выбрала те, что больше других подходили ей по абсолютно
непостижимым для меня причинам, но это ведь не сумасшествие,
хотя надо признать, что подобные игры создавали немало
ежедневных проблем, но пока это было внове, с ними еще можно
было мириться, ибо сие придавало всей интриге элемент
увлекательного безумия. Однако за полгода они мне надоели до
чертиков, и тогда я впервые заговорил с Сюзанной о разводе, но
сделал это настолько мирно, что она лишь посмеялась над моими
словами (это было как раз в период "говоренья") и предложила
разъехаться на время, ибо совсем со мной она не расстанется, так
как это - да, вы правы, это не что иное, как ее крест.
И тут я должен сказать, что тот разговор тоже был вполне
определенным знаком, вот только прочитать его у меня не хватило
ни сил, ни умения, и суть его дошла до меня не скоро. Что же
касается предложения разъехаться, то я был не против, ибо пусть
моя жена и не была сумасшедшей, чувство душевной и физической
опустошенности, преследовавшее меня на протяжении последних
шести месяцев, все крепло, а значит, угрозе сойти с ума
подвергался уже я сам. Как раз в это время из издательства
(маленького, надо сказать, и финансово довольно убогого)
прислали верстку "Императора", так что я мог совместить приятное
с полезным, то есть выбраться куда-нибудь на природу, почитать
верстку, отдохнуть, обдумать разлуку с женой, хотя последняя
часть предложения принадлежит, естественно, Сюзанне.
Знак опять накладывается на знак, Парки вновь начинают свою
разноголосицу в парке, ибо дом отдыха, куда мне помог устроиться
один приятель, находился в отреставрированном здании старой
дворянской усадьбы, вокруг которой раскинулся большой и
запущенный парк, и если бы я в действительности был наделен
провидческой силой, то уже тогда бы понял, к чему подводят меня
все события столь странно проходящей жизни, ибо у каждого из нас
есть такая точка, в которой соединяются линии судьбы, ее прошлое
и будущее, причины и следствия, все те же предопределенности и
случайности, то есть то место, где обрывается сюжет, замыкается
(пусть всего лишь на какое-то время) интрига, это не провал, не
пауза, не томящая душу передышка, а грозовой всполох, несущий в
себе навязчивый зигзаг молнии, за которым и следуют громовые
раскаты грядущего.
Да, естественно, что давно уже наступило лето.
5
И последняя фраза не есть лишь попытка эстетически-точно
закруглить предыдущую главу. Декорации необходимы не столько
самому повествователю, сколько тому, о чем он повествует. Что же
касается лета, то выдалось оно в тот год невнятным, прогорклым,
с долгими и мающими душу дождями, с неприятным ознобом, место
которому в сентябре, но не в июле, а ведь именно в июле (опять
случайность или же новый знак?) Сюзанна и предложила мне
разъехаться на время, в июле же, но неделей позже, я оказался в
уже упомянутом доме отдыха, только было это довольно далеко от
дома - в том месте, что в России называют обычно "центральной
полосой".
Путевка у меня была на две недели, верстку я прочитал в первые
же три дня, оставалось еще одиннадцать, но прежде, чем перейти к
изложению последующих событий, я должен набросать хотя бы
приблизительный план местности, сделать эскиз, и отнюдь не
твердой рукой.
Что касается самого дома отдыха, то находился он в здании
старого барского особняка, долгие годы стоявшего запущенным, но
несколько лет назад восстановленного и пусть и переменившего
свою внутреннюю сущность, но все равно оставшегося старым
барским особняком, с большим пролетом центральной лестницы, с
широким холлом на первом этаже и гулкой залой - на втором, с
анфиладой комнат, стараниями строителей превращенных в маленькие
и не очень уютные палаты, на третьем же этаже, где когда-то были
подсобные помещения (то бишь комнаты прислуги), сейчас
находилась администрация и была комната отдыха, в которую я,
впрочем, не захаживал.
То есть типичный, немного унылый бывший барский особняк, о
котором и говорить бы не стоило, если бы не парк, в самом начале
которого и стояло здание.
(Повторим: это не произвольно воздвигаемые декорации. Я давно
понял, что по странной воле судьбы любая история происходит
только в ей присущем окружении, а значит, сюжет того же "Градуса
желания" мог возникнуть не где-нибудь, а в Крыму, как "Император
и его мандарин" - порождение бестолковых городских улиц и узких
переулков с черными дырами подворотен. Вот и эта, нынешняя
история, как бы изначально накладывается на изображение парка,
причем нескольких, к описанию одного из которых я сейчас и
перейду.)
Впервые в паарк я пошел утром третьего дня, сразу после завтрака
(меню приводить не стоит), день выдался солнечным (в этих местах
лето не было невнятным), но пора вновь пережить момент первого
со-прикосновения, а значит, приступить к следующему абзацу.
Я долго иду по аллее, окруженной высокими дубами и липами, хотя
аллеей назвать это сложно - когда-то аллея, ныне просто
пригодное для ходьбы место. Что же касается временного
определения "долго", то это значит сто пятьдесят-двести шагов,
потом открывается большая поляна, от которой веером расходятся
то ли тропинки, то ли дорожки, ровно шесть, как я насчитал
впоследствии. Каждый день я взял себе за правило проходить до
конца одну, но сделать это было непросто, ибо собственно конца у
такой вот тропинки/дорожки нет, внезапно ты оказываешься в лесу,
а лес, как известно, в самой своей сути бесконечен. Но и не
только в этом дело, через пару дней мне стало казаться, что со
времен прежних владельцев я оказался первым, кто взял на себя
благородную миссию исследователя, ведь не может быть, думал я,
чтобы еще кто-нибудь отыскал все эти потаенные места,
наполненные по прихоти давно отошедших из этого мира самыми
странными - чем, вещами? Да нет, какие это вещи, скорее уж
просто материализовавшиеся картинки прошлого, нечто, сошедшее с
пожелтевших от времени листов старинных гравюр, вот то ли
тропинка, то ли дорожка делает замысловатую петлю, и ты
оказываешься возле развалин оранжереи, прямо у входа в которую
высятся все еще действующие (что, если вдуматься, не странно)
солнечные часы, на гранитном постаменте которых еле заметны
остатки латинской надписи. Вот другая тропинка/дорожка выводит
тебя к маленькому прудику, на котором - будто в тумане - чуть
проявлен маленький насыпной островок, с развалинами беседки,
которой некогда (то есть очень давно) чьи-то руки постарались
придать форму античной вазы, но сейчас можно лишь догадываться,
как выглядела эта беседка тогда, когда была еще новой и сплошь
увитой плющом. Вот следующий изгиб следующей тропы, и ты минуешь
мраморное надгробие со скульптурным изображением широколапого
приземистого пса с бессмысленно зияющими пустыми глазницами, из
которых - если реконструировать замысел создателя - давным-давно
били две тоненькие родниковые струйки, только пересох родник, да
и мрамор потерял свою белизну. Вот... Но хватит, надо
остановиться, сколько можно пытаться поймать время за хвост там,
где времени не существует, как не существует, скорее всего, и
самого места, ибо что это, как ни греза, внезапно посетившая
меня, странная, подернутая точно такой же, как и островок,
пеленой тумана, иллюзия, мираж, тысячами километров отделенный
от ближайшей пустыни?
Но об одной достопримечательности этого загадочного (самое,
между прочим, подходящее слово) парка я еще не сказал: статуи. И
дело не в том, что они были изысканно-особенными, нет,
обыкновенные мраморные копии (битые, изломанные, изувеченные)
хорошо известных античных изваяний, а то и просто неудачные
вариации на древние темы. Суть была в их расположении, непонятно
по какой причине, но все они были собраны в одно место, хотя по
логике любого паркового архитектора их надо расставлять по ходу,
чтобы они акцентировали красоту пейзажа, то появляясь, то вновь
исчезая в складках земли и деревьев. Здесь же все было не так,
между третьей и четвертой тропинками/дорожками образовывался как
бы загон (скромный перелесок все из тех же дубков), в котором
хаотично стояло около десятка скульптур. Впервые я увидел их
вечером, в предзакатный августовский час (да, июль сменился
августом, что, если подумать, справедливо), картинно-красный,
безветренный августовский час. Даже живности не слышно, молчание
парка, помноженное на молчаливую недосказанность неба и
заходящего солнца. Тут-то я и увидел эту группу статуй и
внезапно застыл, будто сам превратился в битое временем
мраморное изваяние, и застыл (надо признаться) не от изумления
или восторга, а от неожиданности и страха, ибо показалось мне,
что это не что иное, как преддверие входа в ад. Но шок прошел, я
подошел ближе и с удовольствием стал разглядывать эти ломаные,
битые, изувеченные порождения чьего-то давнего резца. Больше
всего мне понравилась двойная скульптура нимфы и сатира, сатир,
как то и положено, был мускулистым и некрасивым, его руки
плотоядно тянулись к изящным плечам и шее нимфы (у козлоногого
не хватало ноги, что до нимфы, то либо время, либо