делать?
- Пойдем к озеру, - тихо говорит К. И мы спускаемся к озеру,
берег ровный, песчаный, внезапно в прибрежных зарослях начинает
бормотать неведомая ночная птица, над поверхностью озера туман,
если бы не было так прохладно, то я бы искупался сам и предложил
К. составить мне компанию, но ей и так холодно в своей
тонюсенькой беленькой блузочке, какого черта Сюзанна впутала ее
в эту историю, бедной девочке своих проблем достаточно - взять
хотя бы неверного мужа! - а тут... Я даже не продолжаю, я сажусь
прямо на песок, стягиваю свитер и предлагаю К. сесть на него
(мне и в одной рубашке не будет холодно, это я хорошо знаю), К.
послушно садится и ждет, что я буду делать. Конечно, проще всего
было бы нежно опрокинуть ее навзничь, столь же нежно задрать
черную шелковую юбку, стянуть такие же шелковистые на ощупь (они
обязательно должны быть шелковистыми на ощупь) трусики, властно
раздвинуть полноватые, сильные ноги и войти в нее, совершая этим
сакральный акт знакомства плоти с плотью, акт слияния, единения,
на земле (на желтом озерном песке) и под звездами (под черным
августовским небом с уже описанной луной и мельком упомянутыми
звездами), вполне возможно, что именно этого и ждет от меня К.,
но я даю себе слово, что юбка ее не будет задрана в этот вечер,
да и трусики останутся не стянутыми, как бы ей этого ни
захотелось. Слишком тиха и упоительна, описываемая ночная
минута, чтобы вот так брутально, по-мужицки, разрушать ее, да и
потом - кто знает, но, может, как раз этого и ждет не только
Сюзанна, но и ее таинственный повелитель, а ведь в том, кто он,
я уже не сомневаюсь, ибо еще один знак парок вспомнился мне: да,
тот самый парк с той самой разрушенной скульптурной группой,
нимфой и сатиром. Отчего именно сейчас дошло до меня истинное
значение уже хорошо подзабытого знамения? А отчего именно
сегодня случилось все это - кто может ответить? впрочем, так ли
уж важно знать ответ, произошло то, что и должно произойти, и
эта максима вновь дает мне уверенность в собственных силах, хотя
одновременно я понимаю и то, что все намного сложнее, чем
казалось. А главное - то, что ждет меня самого, смогу я избежать
уготованной участи или же и меня постигнет участь Сюзанны?
- Ты не хочешь покататься на лодке? - внезапно спрашивает К.,
так и не дождавшись того, чтобы я нежно и властно повалил ее на
песок и раздвинул ноги.
- Отчего же, - отвечаю я, - это можно, только лодочник уже спит,
ну да что-нибудь придумаем.
Конечно, сарай с веслами закрыт на большой висячий замок,
конечно, моя любимая лодочка, которую я знаю уже вдоль и
поперек, тоже прикована до утра большой и толстой цепью, но мы
должны, мы просто обязаны что-нибудь придумать, ведь кроме всего
прочего эта ночь - ночь бессонницы, ночь открытий и откровений,
следы выпитого сухого вина давно исчезли из крови, мозг ясен,
сердце работает ровно и спокойно, сюжеты перетекают и
пересекаются, превращаются в один, ялтинский мол и венецианская
набережная, берег Глубокого - оно же Черное, оно же Безымянное -
озера и давний барский парк в самом центре России - все это
крутится перед глазами, наполняется отражениями, смутно
мерцающими в тут и там расставленных зеркалах, в самой глубине
которых мелькает и сегодняшняя луна, которую как раз в этот
момент закрывает внезапно ставший гигантским силуэт летучей
мыши, как бы возвещающий мне, что ее появление - тоже
предостережение со стороны того, кто неотступно преследует нас с
Сюзанной, а значит, что страх покинул меня не окончательно и я
даже не могу пока представить себе весь тот ужас, что ожидает
меня где-то там, в еще лишь подбирающемся к моей глотке будущем,
но что будет - как известно - то будет, и стоит ли лишний раз
акцентировать это? Я обхожу сараюшку лодочника и естественно,
что нахожу полуотломанную доску - видимо, не одни мы с К. любим
ночные прогулки по озеру. Фонаря нет, но есть зажигалка, я
забираюсь в сарай, тоненький язычок пламени пусть плохо, но дает
возможность оглядеться. Все как и положено: лодочник, судя по
всему, изрядно поддавший к вечеру, оставил прямо на столике, за
которым днем собирает мятые купюры за пользование инвентарем,
связку ключей, так что надо взять весла, захватить на всякий
случай черпак да прибрать ключи - вдруг удастся освободить
лодочку из заточения? Удалось, иначе было бы странно. Первый же
ключ подошел к нужному замку, звякнула отброшенная цепь, я
соскочил в лодку, помог забраться в нее К., взял весла, вставил
их в уключины, предварительно оттолкнувшись правым веслом от
пирса. Итак, я оттолкнулся правым веслом от пирса, вставил весла
в уключины и начал медленно и размеренно выгребать из
искусственной бухточки, где покачивались сейчас на почти не
видимой и не слышимой волне с десяток лодок да тот самый катер,
на котором мы с Сюзанной добрались сюда. И мне, и К. было все
равно, куда плыть - озеро выглядело пустынным, берег был
вымершим, ни одно окошко не светилось в пансионате, лишь фонари
у входа по-прежнему слабо и тускло рассеивали тьму, впрочем, на
воде вдруг стало удивительно светло, хотя луна была такой же
тусклой и зловеще-красной, и лодочка наша тихонько плыла по
извилистой лунной дорожке, все дальше и дальше уходя от берега.
К. молчала, за то время, что мы провели с ней на берегу, она не
сказала ни слова, видимо, пораженная тем, что довелось ей
услышать от меня еще в самом начале прогулки, хотя, может, я
слишком многое решаю за нее, и молчит она совсем по иным, одной
лишь ей ведомым причинам. Но меня это устраивает, мне не хочется
вести светской, ни к чему не обязывающей беседы, ведь - если
быть честным перед самим собой - то К. сейчас не больше чем
случайная попутчица, а значит, можно и помолчать, тем более,
если сам ты бежишь, как бегу я - от Сюзанны и того ужаса, что
ждет меня впереди и что порожден не только моей фантазией.
- Мы долго так будем плыть? - наконец спрашивает К.
- Надоело?
- Да нет, мне так хорошо, как уже давно не было...
- Тогда сидите спокойно, - говорю я, - и мы еще поплаваем,
хорошо?
- Хорошо, - отвечает она и вновь замолкает, откинувшись на корму
и опустив одну руку в воду, совсем как маленькая девочка, что
катается с отцом на лодке (сейчас мне не хочется приводить
аналогию с влюбленной парой). Я же вновь возвращаюсь мыслями к
Сюзанне, меня вдруг не на шутку начинает волновать, обнаружила
ли она мое (именно что мое, повторю - пока К. не больше чем
случайная попутчица, на ее месте в лодке мог быть кто угодно)
бегство, и если да, то что собирается предпринять? Ведь не может
быть, думаю я, чтобы она позволила мне вот так, просто взять да
бежать, оставив ее наедине с ее же властелином, недаром она так
часто убеждала меня в том, что я сам вскоре предстану перед ним,
чтобы это было случайно и не играло никакой роли в ее,
Сюзанниной, судьбе. Видимо, ставки слишком велики, думаю я, а
значит, что ни о каком бегстве без погони не может быть и речи,
а погоня - это всегда пальба, всегда кровь, по крайней мере,
если верить теле- и кинобоевикам. Я же не люблю крови, а от
пальбы у меня закладывает уши. Что же, мозг ясен, сердце
работает уверенно и четко, если нельзя убежать вот так, сразу,
то можно убежать через несколько дней, взяв хитростью,
изворотливостью, создав такой поворот сюжета, чтобы бегство было
естественным, а не внезапным, например, я могу разыграть, что у
нас с К. и в самом деле начался роман, вот тут-то и возникает
необходимость совместного отъезда, конечно, придется сделать К.
единомышленницей, но отчего бы и нет, сколько она может
оставаться статисткой в этом запутанном лабиринте невнятных
ходов, по которым я и сам пробираюсь с трудом, решено, думаю я,
надо предложить К. стать моей подельницей, вовлечь ее в эту, не
нами придуманную игру, хотя порою кажется, что сама она не
стремится к этому, а интересно, к чему она, собственно говоря,
стремится? Я опускаю весла в воду и перестаю грести, лодка
продолжает плыть по инерции, я же смотрю на К. - она надела мой
свитер, ей уже не холодно, она все так же булькает рукой в воде,
ну действительно - девчонка-подросток, дорвавшаяся до
развлечений и еще не знающая, что уготовила ей жизнь. Она не
знает, но знаю - к сожалению - я, потому и не стремлюсь вступать
с ней в долгий разговор, а просто говорю:
- Ну что, плывем обратно?
Она кивает, я вновь налегаю на весла и разворачиваю лодку (как и
было обещано в предыдущей строке) обратно к берегу, полночь
давно осталась там, по направлению к горным склонам, уже второй
час ночи и послушные детки должны бай-бай, и, что бы ни думала
Сюзанна о том, как мы с К. провели эту ночь, она все равно не
права, ибо я выиграл описываемую часть партии, хотя это,
конечно, еще ничего не значит, ведь главное - не поддаться
собственному успеху, а посему надо как можно тщательнее
закамуфлировать следы нашей лодочной прогулки (связку ключей я
кладу на то же место, где их обнаружил, весла же, предварительно
протерев удачно отыскавшейся ветошью, поставил в ячейку,
отправив вслед за ними на полагающуюся жилплощадь и черпак) и
вернуться в пансионат. Я проводил К. до дверей ее комнаты,
пообещав, что мы встретимся за завтраком, а сам направился - что
вполне естественно - к себе. и, тихо войдя в номер, стараясь
лишний раз не скрипнуть половицей, обнаружил, что Сюзанна не
спит, а ждет меня, сидя все в той же дневной позе (скрестив под
собой голые ноги, как индийский факир) на кровати.
- Ну и что тебе удалось? - спрашивает жена.
10
И мне опять становится страшно. Даже физически я начинаю ощущать
присутствие в комнате чего-то абсолютно чуждого мне, чего-то
такого, что раньше никогда не ощущал в обществе Сюзанны.
Конечно, это могут быть лишь проявления моих собственных дурных
вибраций, ведь я прекрасно понимаю, что человек способен
вообразить все что угодно, а от воображаемого до реально
существующего порою меньше, чем шаг, и не мне, профессиональному
романисту, опровергать это. Но я и не собираюсь заниматься
подобным опровержением, я стою у входа в номер, смотрю на жену,
сидящую на кровати в чем мать родила, и страх все больше
овладевает мною, ноги становятся ватными, внезапная слабость
заставляет качнуться назад и прислониться к дверному косяку, что
с тобой, спрашивает Сюзанна, у тебя лицо белое, но я не могу
ответить, я вообще не могу вымолвить ни слова, а просто стою и
смотрю, чувствуя лишь, как жестокие и безжалостные эманации до
сих пор неведомой энергии узкими и острыми пучками протыкают мое
тело, будто кто-то, привязав меня, как святого Себастьяна, к
дереву, открыл прицельную стрельбу из лука, и неужели этот
"кто-то" моя собственная жена?
- Успокойся, - говорит Сюзанна и легко вскакивает с постели, -
хочешь, я тебе помогу?
Я продолжаю стоять, прислонившись к косяку, стоять и все так же
молчать, ибо лучшее, что я мог бы сделать (понимание этого
становится столь же безжалостным и жестоким, как и та энергия,
что все еще продолжает атаковать меня), так это не возвращаться
в номер, а - бросив лодку на противоположном берегу озера - уйти
в горы, затеряться где-то там, в мрачном и темном поднебесье, и
даже К. не могла бы помешать этому, ибо как можно помешать тому,
что может спасти тебе жизнь? Но я не сделал того, что был
должен, я вернулся, я стою у дверного косяка, а Сюзанна, легко
соскочив с постели, так ничего и не набросив на себя, подходит
ко мне, властно берет за руку и говорит:
- Пойдем, тебе надо лечь, тебе очень плохо... - Я делаю шаг, не
сопротивляясь, у меня нет сил, чтобы помешать этой женщине
сделать со мной все, что она хочет, лишь уже упомянутый страх,
жуткий, дремучий, первобытный, змееподобный страх существует во
мне, и я послушно иду, влекомый властной женской рукой, все так
же безмолвно валюсь на постель и смотрю в потолок, ошарашенно
хватая широко открытым ртом воздух: таких усилий потребовал от
меня этот коротюсенький - от двери до кровати - переход. - Лежи!
- Незнакомым, тяжелым голосом говорит Сюзанна. - Я помогу тебе!
- И она начинает раздевать меня, умело и быстро расстегивает и
снимает рубашку, так же умело и быстро стягивает джинсы, носки и
плавки, а потом вдруг моим же ремнем связывает руки, закрепив
один из концов пояса вокруг кроватной стойки. Мне становится
интересно, что она сделает с ногами, конечно, всего час назад не
надо было прилагать особых усилий, чтобы не дать ей проделать
этого, но сейчас все не то и не так, и мне остается лишь
печально смотреть, как моя рубашка становится силками для моих
ног, вот они стянуты, подобно рукам, нет, я не испытываю боли, я
вообще не испытываю ничего, кроме уже упомянутого страха, но
сейчас к нему примешиваются сожаление и печаль, но к чему
сожаление, но от чего печаль? - Ты болен, - ласково улыбаясь,
говорит Сюзанна, - ты очень болен, а потому мне и пришлось
связать тебя, понимаешь?
- Понимаю, - почти шепотом отвечаю я, - слава Богу, что ты еще
не додумалась вставить мне в рот кляп.
- А зачем? - недоумевает она. - Я не хочу принести тебе боль, я
люблю тебя, пусть это ничего и не значит, единственное, чего бы
мне хотелось, так это вылечить тебя, успокойся и доверься мне,
лежи спокойно...
- Куда уж спокойней, - говорю, пытаясь напрячь стянутые ремнем
руки, - знаешь, я не знал, что ты такая сильная!
- Все будет хорошо, - продолжает Сюзанна, как бы не слыша моей
реплики, - все действительно будет хорошо, сейчас ты выпьешь
лекарство, а потом уснешь, когда же проснешься, то мир станет
другим, он будет новым, начнет сверкать и переливаться
изумительно чистыми красками, поверь и не мешай!
Я и не мешаю, я лежу и смотрю, как она подходит к тумбочке,
достает из нее какой-то флакончик (как он оказался в ней,
откуда?), берет стакан для питьевой воды, стоящий рядом с
наполовину пустым (или наполовину полным) графином, наливает в
стакан воды из уже упомянутого графина, а потом начинает капать
из флакончика, первая же капля придает бесцветной воде
ярко-рубиновый цвет, он прямо на глазах начинает сгущаться, пока
не становится темно-вишневым, почти черным.
- Выпей, - говорит Сюзанна. Я мотаю головой. - Не дури, выпей,
ведь я не сделаю тебе ничего плохого!
Я все так же мотаю головой, и тогда Сюзанна берет стакан и
подходит к кровати, с внезапной ловкостью и (повторим)
совершенно несвойственной ей силой она заставляет меня открыть
рот, делая при этом мне очень больно, когда же я, не выдержав,
разжимаю челюсти, то она вливает в меня всю жидкость из стакана,
оказавшуюся на вкус чуть сладковатой и приторно-терпкой, с
легким травяным привкусом.
- Вот и все, - говорит она мне, - а ты боялся!
Я не могу ей сказать, что боюсь до сих пор, мне просто не
хочется ничего говорить, я лежу и смотрю в потолок, ожидая,
когда выпитый раствор начнет действовать, но пока ничего не
происходит, лишь чуточку подташнивает, но ведь это от нервов,
скорее всего, это просто от нервов, так что я совершенно
напрасно ожидал чего-то зловещего, разве может Сюзанна желать
мне зла, думаю я, ощущая, как в теле появляется необычайная
легкость, несмотря на путы, которыми стянуты руки и ноги,
несмотря на то, что я распластан голым на кровати, как большая
бабочка в расправилке безумного лепидоптеролога, уже большая,
звонкая игла проткнула ее мягкое, покрытое нежнейшим ворсом
брюшко, и руки профессора с еще большим азартом тянутся к иглам
поменьше - приходит черед крылышек, пора и их спеленать
тонюсенькими полосками мягкой папиросной бумаги!
- Помнишь, - внезапно говорит Сюзанна, устраиваясь на кровати у
меня в ногах (большой свет, ярко горевший, когда я вошел в
номер, она погасила, тускло светит лишь ночник, что стоит в
изголовье, на прикроватной тумбочке), - ты мне рассказывал про
скульптурную группу, что видел в парке того дома отдыха, где
тебе довелось побывать? - Я так же молча, киваю головой. - Еще
тогда я начала догадываться, что с тобой происходит не совсем
то, видимо, ты слишком много работал в последнее время, и в
твоей голове совместилось два мира, один обычный, в котором и
проходит наша с тобой жизнь, и тот, который ты конструируешь за
письменным столом, согласен?
- Нет, - говорю, - и ты прекрасно знаешь, что дело не в этом!
Сюзанна начинает смеяться, а потом вдруг приближается ко мне и
целует в губы, взасос, умело и долго, то есть так, как она не
делала этого никогда, я чувствую ее голое тело, набухшую, полную
желания грудь, плоский, хотя и мягкий живот. Сюзанна смотрит на
меня широко раскрытыми глазами, рот ее плотно сжат, мне
становится душно, комната заливается красным светом, рука
Сюзанны пробегает по моему животу, гладит, отпускает меня, но
это не значит, что пытка закончена, все еще только начинается,
красный свет в комнате становится все гуще, он клубится,
переливается, спрессовывается в непонятную массу, которую можно
резать ножом как студень. Мне хочется спросить, входит ли эта
процедура в прописанное лечение, я пытаюсь разжать губы, но
понимаю, что это не удастся, как не удается разорвать ремень,
стягивающий руки, и рубашку, плотным жгутом удерживающую ноги,
как не удастся встать и покинуть эту пещеру, в которой застывшая
красная масса закрывает уже верхние своды, лишь журчащая струйка
воды нарушает тишину подземелья, соединяясь с хриплым дыханием
Сюзанны, вновь начавшей обследовать руками мое тело.
Но внезапно я понимаю, что Сюзанна оставила меня в покое, просто
исчезла, растворилась в окружающем красноватом (да будет так)
мраке. Ни ее хрипловатого дыхания, ни касания теплого и
властного тела - я один, вокруг пустота, да вдобавок такое
ощущение, что все эти чертовы путы, всего лишь мгновение назад
сковывающие меня, исчезли и я свободен, хотя что толку от
подобной свободы - непонятно где и в каком окружении, лишь все
та же красноватая, желеобразная масса, но хоть можно встать с
ложа (не кровать ведь это), встать и сделать первый шаг.
Он дается с трудом, ноги ноют от веревок, кисти рук ломит от
боли, но все это ерунда в сравнении с той свободой, которая
внезапным даром свалилась на меня, и я смело (что уж совсем
странно) иду в эту срамную, желеообразную, красноватую темноту,
чувствуя лишь, как непонятно откуда взявшаяся вода холодит
ступни ног, да порою некая мерзкая тварь - то ли крыса, то ли
ящерица, хотя может ли последнее порождение Господа быть такой
же волосатой, как любимый грызун всех подземелий, - невзначай
касается меня и тогда озноб пробегает по всему телу.
"Но где же Сюзанна, - думаю я, - куда подевалась эта безумная
женщина? Неужели ее роль окончилась и она передает меня просто
из рук в руки? Вот сейчас и начинается моя дорога скорби,
долгая, вековая дорога, мощенная грубым булыжником,
отполированным множеством ног таких же, как и я, страдальцев.
Тысячелетиями проходили они по ней, неся за собой весь убогий
скарб нажитых за жизнь - чего, грехов? А насколько греховен
человек, чтобы вот так, как я, попадать в руки тому, кто
непросто порождение тьмы, но сам есть тьма, хотя опять же - если
свет, который в тебе, тьма, то что есть тьма?"
Но тут я упираюсь в развилку дорог, хотя дорогами-то это назвать
нельзя, узкие боковые ходы, то ли гномами, то ли троллями
пробитые штольни, и непонятно, куда сворачивать - направо,
налево? Я сую руку в карман, нашариваю коробок спичек и
подкидываю вверх, решив, что если поймаю его стоймя - то идти
влево, а если он упадет плашмя (очаровательная рифма:
стоймя-плашмя), то, естественно, вправо... Что же, так и
происходит, и вот я уже карячусь на четвереньках, красноватый,
желеобразный туман рассеялся, пусть ход и узкий, но видно, что
откуда-то падает свет, нет, не спереди, сбоку тоже сплошная
темнота, но свет, неяркий, в описании какого-нибудь элегического
романного момента я бы употребил эпитет "предвечерний", так вот
этот предвечерний свет позволяет мне разглядеть стены этой
чертовой штольни, блестящие, будто по ним проходят выходы
золотоносной породы, хотя - скорее всего - это самый простой
пирит, но я слишком далек от геологии, минералогии и прочих
подобных наук, и если что и продолжает волновать меня, то это та
встреча