а
похожа на птичье крыло, с зеленым камнем в середине.
     У них был условный звонок - четыре коротких,  быстро  один  за  другим.
Эйла была в шапочке, руки  полны  свертков.  Она  бросила  свертки  на  одну
кровать и присела на другую пере вести дух.
     - Умираю, - сказала она.
     Терхо открыл окно.
     - Который час? - спросила Эйла.
     - Пять минут первого. Сними пальто.
     Было десять минут первого. Когда он  снимал  с  нее  пальто,  Эйла,  не
вставая,  старалась  облегчить  ему  задачу.  Так   полицейские   удерживают
арестованных, подумал Терхо. Руки в рукавах заводят за спину. Он  глядел  на
затылок Эйлы. Женщинам просто невдомек, какие красивые бывают у них затылки.
Это у женщины всегда самое красивое, какой бы красавицей или  дурнушкой  она
ни была. А если затылок скрыт прической, он  и  тогда  все  равно  красивый.
Терхо повесил пальто на крючок у двери. Крючок не выдержал  и  вывалился  из
стены вместе с куском штукатурки величиной с кулак. Это было по меньшей мере
уже в пятый раз. Он положил пальто на стол.
     - Поезд отходит в половине первого, - сказала Эйла.
     - Знаю. Корсо - ужасное место. Всякий раз, как я проезжаю мимо  и  вижу
это сделанное из кустов изогнутое название там на склоне, слева от пути, мне
хочется выскочить из поезда и разорвать его. Хотелось еще  до  того,  как  я
познакомился с тобой. У меня было предчувствие.
     Эйла сматывала бечевки, которыми были перевязаны свертки.
     - Почему ты не поехал на праздники домой? - спросила она.
     - Послал открытку, сказал, что остаюсь здесь.  Меня  очень  звали  одни
знакомые.
     - Ты их огорчишь.
     - Ты приедешь завтра. Это решено.
     - Это ты так решил.
     - Да. А что, не приедешь? Ведь ты обещала.
     - Поезда не будут ходить, но можно приехать и на  автобусе.  А  у  тебя
есть еда? Если нет, беги скорее в магазин. А то ведь закроется.
     - Есть.
     - Где? Покажи.
     - Все у хозяйки в холодильнике.
     - Это правда?
     - Да, да, - сказал Терхо и подал ей пальто. Волосы попали под воротник,
и он высвободил их. Эйла вдруг обернулась. Они поцеловались и  пошли.  Терхо
нес свертки и, проходя через переднюю, потихоньку привязал  свой  подарок  к
общему вороху.
     Они вышли из ворот на улицу и поглядели по сторонам. Дома стояли ровной
шеренгой, словно прятались друг за друга.
     Трамваи, автобусы, люди на вокзальной площади  как  будто  устремлялись
все в одно место. Терхо и Эйле казалось, что он совсем особенные, не то  что
другие, что люди - это вот те другие, что именно те - люди, а не они.
     Мокрые вагоны казались черными, но  водяная  пленка  на  перронах  была
почти белой. Воды было столько, что в ней  отражались  вокзальные  здания  и
поезда. Стоявший над лужей человек был виден и сверху и снизу - в зеркальном
отражении и фоне неба, - словно стоял на высоком холме.
     Пригородный поезд был набит битком. В иных вагонах двери  уже  закрыли,
чтобы не впускать больше народу.
     - Дай я провожу тебя  в  вагон.  Попробуем  найти  местечко,  чтобы  не
разорвали свертки, - сказал Терхо.
     Он прошел вперед, неся свертки над головой на вытянуты руках. Они стали
в проходе, лицом к лицу.
     - Поезд вот-вот отойдет, - сказала Эйла.
     - Знаю. У вас будет дед-мороз?
     - Будет. Придет Салимяки.
     Они смотрели в глаза друг другу и видели  свое  отражение  хотя  оптика
была ни при чем.
     Поезд медленно тронулся. Паровоз не  мог  быстро  взять  места.  Состав
двигался едва заметно. Пассажиры начал  утрамбовываться,  чтобы  можно  было
закрыть наружную дверь.
     - Тебе не выбраться из вагона, - сказала Эйла.
     - Я провожу тебя до Корсо.
     - У тебя нет билета.
     - Кондуктору до меня не добраться.
     Терхо пристроил свертки между собой и Эйлой, они пропустили между  ними
руки и крепко держались за пальцы.  Когда  вагон  встряхивало,  пальцы  Эйлы
судорожно сжимались. Поезд с  трудом  преодолевал  подъем  до  Пасилы  между
красных скал
     Время от времени издалека доносилось пыхтенье паровоза.
     - Какое чудо, что есть рождество, - сказала Эйла.
     - Какое чудо, что есть ты, - сказал Терхо.
     По-видимому, эти слова поразили стоявшего рядом мужчину. Он взглянул на
них и тут же отвернулся.
     В Корсо они сидели на станции в  зале  ожидания.  Терхо  пошел  узнать,
когда отходит ближайший поезд на Хельсинки.  В  его  распоряжении  было  три
часа.
     - Ты можешь вернуться на автобусе, - сказала Эйла. - По шоссе.
     Они сидели на больших стульях у окна, выходившего на пути.
     - Я провожу тебя до дому. Хочется посмотреть, как выглядит дом, где  ты
живешь. Когда-нибудь я приду и спою тебе серенаду.
     - Мне пора идти. Отгадай, что тут? - Эйла показала на большой сверток.
     - Гитара.
     - Окорок. Еще незажаренный. Видишь ли, вчера  мы  получили  окорок.  По
заказу. И что же ты думаешь? В нем была пуля, он был весь черный. Мы вернули
его и потребовали, чтобы дали другой.  И  нам  дали.  Ну,  мне  пора.  Езжай
автобусом, слышишь?
     - Не беспокойся, уж как-нибудь выберусь. Провожу тебя немножко.
     Эйла не ответила. Когда они прошли с полкилометра, она сказала:
     - Вон тот белый дом. Ну, я пошла.
     - Так обязательно приезжай завтра, приезжай, не то  испортишь  мне  все
рождество.
     Эйла пошла, и между ними словно воздвиглась преграда. Ясное дело, они у
всех на виду. Вокруг со всех сторон стояли дома. Чувствовалось, что  на  них
смотрят. На полпути Эйла остановилась, обернулась и  помахала  рукой.  Потом
повернулась и вскоре скрылась за углом дома. Терхо  медленно  шел  вслед  по
раскисшей дороге и украдкой приглядывался к дому, так,  чтобы  это  было  не
слишком заметно. Дом казался знакомым, словно когда-то, в детстве, он жил  в
нем.
     Местность тут была ровная и низкая, словно весь ми  опустился  на  метр
или два. Березовые рощи просматривались насквозь,  будто  оконное  стекло  в
трещинах. К вечеру разъяснело. В красных тонах открылось небо, и на все  лег
красноватый  отсвет,  даже  сам  воздух  стал  красноватым.  Солнце   зашло.
Казалось, будто в осень вклинился зимний вечер. Начало подмораживать.  Когда
он прошел еще километра два, песчаный настил дороги  стал  отвердевать.  Над
дорогой рдели ягоды рябины - несомненно, они остались  с  начала  осени.  Он
вспомнил как валялся в военном госпитале; у него  была  ангина  и  нарывы  в
горле. Когда он пил, вода шла у него носом. Его лихорадило, дышалось трудно.
За окном, казалось, всегда стоял мрак и шел дождь. Электричество горело чуть
ли не круглые сутки, словно они отсиживались в  подземном  бункере,  хотя  в
действительности палата  была  на  четвертом  этаже.  Он  мечтал  об  одном:
прогуляться на воле по легкому  морозцу,  глотнуть  свежего  воздуха.  Когда
ангина прошла, ему сперва вырезали гланды, а потом опухоль на ноге, а  когда
он уже мог передвигаться без  костылей,  старшая  сестра  сразу  задала  ему
работу:  натирать  до  блеска  вощеные  полы.  Толкая  по  коридору  тяжелый
механический полотер, он слышал, как врач  говорил  ассистенту:  чем  скорее
ребята будут выписываться, тем лучше. Они слишком податливы душой и до  того
привыкают к госпитальной жизни, что им трудно распроститься с ней. Жизнь  за
стенами госпиталя пугает их, и они норовят остаться здесь.  За  два  дня  до
рождества его отослали в часть -  пускай  снова  входит  в  колею  армейской
жизни. Он хромал, нога болела, на улице моросил дождь,  мир  был  бесцветен.
Зашел в магазин посмотреть рождественские подарки и купил для  себя  дешевые
издания немецких поэтов: Гете, Мерике, Новалиса. Такая возможность -  купить
иностранные   книги   -   представлялась   ему   впервые.   Книги   остались
непрочитанными. Он не вернулся в Хельсинки учиться,  а  устроился  весною  в
налоговое управление. Ему вспомнилось, как,  лежа  в  госпитале,  он  решил:
всякий раз, как он будет дышать свежим воздухом на легком морозе,  он  будет
вспоминать, что валялся в госпитале, а вот сейчас он идет по легкому морозцу
и дышит свежим воздухом. С той поры прошло несколько лет, и это воспоминание
приходило не чаще, чем раз в полгода - год, и в эти моменты у него почему-то
всегда появлялось то же ощущение, какое он испытывал тогда, когда за два дня
до рождества под моросящим дождем  отправился  из  госпиталя  в  бесцветный,
сырой и грязный на вид город.
     Внезапно он ощутил под ногами дорогу и увидел, что это та самая дорога,
которая ведет на станцию и у которой стоит дом Эйлы. Было уже совсем  темно,
и он спокойно мог пройти мимо.  На  дороге  стояли  двое  мужчин  -  один  с
велосипедом - и разговаривали. Когда он приблизился, мужчины  повернулись  в
его сторону, и он сообразил, что неловко будет пройти  мимо,  не  сказав  ни
слова: так не принято в провинции. Мужчины, должно быть,  удивлены,  гадают,
зачем он здесь. Он спросил у них, не укажут ли они ему, где живет  Салимяки,
и - уже задним числом - испугался: а вдруг один из  них  окажется  Салимяки?
Мужчины указали ему дом -  до  него  было  метров  сто.  От  дороги  к  дому
ответвлялась тропинка. Он сам забрался в лабиринт, и теперь этот лабиринт не
отпускал его. Мужчины смотрели ему вслед, и, пройди он прямо по дороге,  они
бы крикнули ему, что он пропустил поворот. Он свернул  на  тропинку,  и  ему
стало не по себе: какое ребячество, какая глупость! Нечто  похожее  находило
на него  временами  лет  десять  назад:  какая-то  робость,  он  насилу  мог
заставить  себя  идти  по  дороге  навстречу  людям.  Иной  раз  он  заранее
представлял себе встречу - и все сходило  благополучно,  но  это  не  всегда
выручало. Из дома, конечно, видели, что  к  ним  идут,  в  провинции  всегда
замечают, когда к дому направляется посторонний. В передней кто-то вышел ему
навстречу, и он рассыпался в извинениях, что обеспокоил их в такое  время  -
на рождество. Потом нашелся, что сказать, и  спросил,  где  живет  Салминен.
Низкий мужской голос ответил ему. Он поблагодарил и поклонился, изобразив на
лице любезность, хотя в прихожей было совершенно темно.
     Мужчины по-прежнему стояли на дороге. Проходя мимо, он слегка приподнял
берет - он совсем забыл, что на нем берет, - и снова надел.  Можно  было  бы
послать Эйле какой-нибудь подарок, передать через этого Салимяки,  мелькнула
у него мысль и он попытался припомнить, нет ли у него  в  кармане  чего-либо
подходящего. Потом подумал, что дед-мороз наверняка  вспомнит  о  встрече  с
ним, когда придет к Салминенам, и скажет, какой-то молодой человек спрашивал
о них. Они удивятся кто бы это мог быть? Спросят  приметы.  Салимяки  их  не
смог описать - разве что детально рассмотрел гостя, когда тот проходил  мимо
окна. А проходил ли он мимо окна? Если Салимяки скажет, что  это  был  худой
молодой человек в берете и непромокаемом плаще, Эйла все поймет.  Ему  стало
до того стыдно, что он  даже  остановился.  Но  в  конце  концов,  возможно,
Салимяки и не разглядел его. Тогда они наверняка весь вечер завтрашний  день
будут удивляться этой встрече.
     Он вошел в станционный зал ожидания - тут  было  светло.  Хотел  купить
билет, но касса открывалась лишь за полчаса отхода поезда. Он сел на тот  же
стул, на  котором  недавно  сидела  Эйла,  и  потрогал  пальцами  сиденье  -
фанерное, с просверленными дырочками, образующими звездчатый узор. Он еще не
дышался  и  уронил  спичечный  коробок  на  пол,  когда   стал   закуривать.
Станционный служащий нес к окну  большую,  сделанную  из  прозрачной  бумаги
звезду. Очевидно, внутри нее была батарейка от карманного фонарика,  а  сама
звезда заинвентаризована как  станционное  имущество  и  снабжена  номерком,
встал.
     - Ничего, сидите, сидите, - сказал станционный служащий, но он  все  же
вышел во двор и, миновав  крайний  фонарный  столб,  остановился  в  тени  у
границы светового круга. Как раз здесь-то и росли кусты, высаженные  в  виде
крючковатых букв, составлявших  название  станции.  Он  потрогал  их  носком
ботинка. По путям, через рельсы, шагал дед-мороз, по-женски, обеими  руками,
подобрав полы длинного пальто. В зубах у него была сигарета,  он  держал  ее
торчком, чтобы не опалить бороду. Дед-мороз исчез  за  станционным  зданием.
Казалось, все это видится Терхо во сне, о котором он завтра и  не  вспомнит.
Он докурил сигарету и вернулся в зал ожидания взглянуть, открылась ли касса.
Окошечко было открыто, и ему  подумало  что  вот  примерно  через  такое  же
окошечко исповедуются католики. В Италии в стенах  женских  монастырей  есть
отверстия с вращающимися полками. Кто  хочет  избавиться  от  детей,  кладет
ребенка на полку и нажимает звонок. Приходит монашка, поворачивает  полки  и
забирает ребенка - все устроено  так,  что  стоящий  снаружи  ей  не  виден.
Одинокие матери не боятся приносить детей в монастыри, и это  спасает  жизнь
многим новорожденным. Тамошние попы понимают, что с человеком  всякое  может
приключиться. Чего только они не узнают о жизни, изо дня в  день  выслушивая
исповеди и не требуя никаких объяснений.

        "II"

     Он открыл входную дверь тихонько, как только мог,  но,  когда  закрывал
ее, замок все же щелкнул. С этим ничего нельзя было поделать.  Замок  щелкал
неумолимо, как бы осторожно  ни  закрывать  дверь.  А  постараешься  закрыть
беззвучно, щелкнет еще громче. Темная комната была как театральная  ложа  во
время представления, освещенные окна напротив - как маленькие  сцены.  Когда
он зажег свет, комната превратилась в такую же сцену  -  комната  холостяка,
куда мать заходит, чтобы рассеять свои подозрения,  отец  -  поговорить  как
мужчина с мужчиной, а горничная - показаться в блузке с глубоким вырезом. Он
разулся и лег на кровать, головой к окну, так что видны были  верхняя  часть
двери и стенное  зеркало.  Зеркало  было  как  маленькое  окошко  в  другую,
освещенную комнату, которая, чуть накренясь, находилась на месте прихожей. В
такую  потайную  комнату  ему  случалось  заглядывать  мальчиком,  когда  он
оставался дома один, - через овальное зеркало. Разумеется, он  понимал,  что
видит всего лишь собственную комнату, но, глядя на переиначенное отражение в
зеркале, он по  нескольку  минут  кряду  мог  тешить  себя  иллюзией,  будто
заглядывает в чужую комнату, куда никогда не заходил и не зайдет. При мысли,
что он может там оказаться, его охватывал страх:  оттуда  нельзя  вернуться,
туда можно лишь  войти  через  вон  ту  дверь,  приоткрытую  в  другой  мир,
существующий на месте этого.
     В дверь постучали. Он был так  глубоко  погружен  в  раздумья,  что  не
услышал стука. Лишь когда хозяйка была уже в  комнате,  он  вскочил  и  стал
искать под кроватью ботинки.
     - Вы никуда не уехали, - сказала хозяйка.
     - Изменились обстоятельства, - ответил он.
     - Тогда добро пожаловать к нам.
     - Спасибо, не хочу вам мешать. Рождество - семейный праздник.
     - Так ведь вы для  нас  -  свой.  Приходите  скорее,  садимся  за  стол
пораньше, чтобы мальчик вовремя лег спать. Когда  в  семье  маленькие  дети,
приходится управляться раньше.
     Он приоделся - достал белую рубашку, ботинки на кожаной подошве.
     Хозяйка  накрыла  в  гостиной,  где  стояла  елка.   Супруг   сидел   в
кресле-качалке, на нем был шерстяной норвежский свитер.
     - Погода начинает разгуливаться, - сказал Терхо, обращаясь  к  нему.  -
Как жаль, что все так вышло, мне так неудобно.
     - Ну что вы! - ответил супруг.
     Хозяйка  была  в  темно-красной  юбке  и  пестром  передник   какого-то
народного костюма. Она вполголоса разговаривала с детьми и подавала на стол.
У нее были толстые губы, причем она  сильно  накрасила  их.  Сама  она  была
дородной брюнеткой, отчего создавалось впечатление, будто  яркие  цвета  для
нее - нечто неотъемлемое. Дочь была похожа на мать.
     Хозяйка положила мальчику картофельного  пюре.  Мальчику  было  полтора
года. Он размахивал куском ветчины, зажатым кулаке.
     - У него непременно должно быть что-то в  руке,  когда  он  ест,  иначе
ничего не выходит, - пояснила хозяйка.
     - Начнем, - сказал хозяин и протянул корзинку с хлебом.  Они  начали  с
ветчины, затем был рулет с картошкой и брюквой, лососина. Наконец  добрались
до вымоченной трески, и тут к ним присоединилась хозяйка. Мальчика  спустили
на пол погулять. Когда принялись за рисовую кашу, хозяйка указала пальцем на
край плошки:
     - Берите отсюда, берите, берите.
     Там оказалась миндалина. Обнаружив ее у  себя  во  рту,  он  покраснел.
Хозяйка торжествовала. Ему было неловко, но настроение у него поднялось.
     - На счастье, - с улыбкой сказала хозяйка. - Через год увидим, что  это
вам принесет.
     - Я не верю в приметы.
     - А я ничего и не говорю, просто через год увидим. Разумеется, по вас и
так видно. Безо всякой миндалины.
     Он  покраснел  еще  больше  и  успокоился,  лишь  когда  хозяин   начал
рассказывать о том, как в студенческие годы ему пришлось жить в  семье,  где
было  трое  почти  взрослых  дочерей.  За  рождественским  столом  миндалина
досталась ему, но он ничего не сказал и лишь прикрыл миндалину  ложкой.  Так
он заставил сестер налечь на кашу. Девушки заспорили, что миндалины  нет,  а
мать  уверяла,  что  есть.  Девушки,  сетуя,  наперегонки  уничтожали  кашу.
Копаться в блюде им  не  позволили.  Когда  каша  была  съедена,  он  открыл
миндалину. Его готовы были растерзать, такая ярость  на  них  нашла.  "Самая
сердитая уберет со стола", - сказал хозяин.
     - Что он там несет? - спросила хозяйка.
     - Рассказываю одну старую историю. Так, чисто мужской разговор.
     - Можно зажечь елку? - попросила девочка.
     - Елку, а не свечи? - попытался пошутить Терхо.
     - Можно, если мать справится, - сказал супруг.
     - Нет уж, увольте.
     Хозяин зажег свечи. Хозяйка села и предложила спеть.
     - Мы никогда не слушаем радио на рождество - весь этот вздор.
     Затянули "Ужель настало лето посреди зимы..." и "Ангел небесный...":

                     И ангел небесный промолвил вдруг:
                     Откуда смятенье, зачем испуг?
                     Народам земным несу я весть:
                     Великая радость в грядущем есть...

     Хозяйка  пела  хорошо,  хозяин  не  пел  вовсе   -   просто   сидел   в
кресле-качалке с мальчиком на коленях и качал его. Девочка стояла и слушала.
"Пой, пой", - время от времени, в паузах, говорила ей мать,  и  так  быстро,
что это никак не мешало петь. Терхо пел хорошо,  они  пели  дуэтом,  и  весь
конец песни хозяйка не стесняясь смотрела ему в глаза.  Он  чувствовал,  что
стал ей совсем близок, но близок издалека. Он подумал об Эйле, и ему  пришло
в голову, что он не знает, умеет ли она петь. Эйла никогда не пела при  нем.
Но это у нее могло быть только от робости.
     - А теперь Тертту может сыграть, - сказал хозяин, когда кончили петь.
     - Но сейчас придет дед-мороз, - заупрямилась девочка.
     - Принеси скрипку с пюпитром и сыграй "Ангела небесного".
     Понурив голову, девочка ушла в маленькую комнату. Отец  сунул  мальчика
на руки матери, вышел  в  прихожую  и  плотно  прикрыл  за  собой  дверь.  С
расстояния трех метров мальчик норовил дотянуться до свечей. Стеарин  дробно
капал на расстеленную под елкой бумагу. Девочка играла торопливо и нечисто и
не доиграла до конца.
     - Унеси все обратно, - сказала хозяйка. - Когда есть дети, и  рождество
в рождество. А без них - все не то.
     В прихожей послышался  топот,  мужские  голоса.  Один  голос  был  явно
хозяина, другой незнакомый, ворчливый  и  сипловатый.  Девочка  вцепилась  в
мать, ее щеки залил румянец.
     - Это Йорма придумал такую игру, он там один, - сказала хозяйка.
     Девочка ничего не слышала и во все глаза смотрела  дверь.  Пригнувшись,
пританцовывая в большущих валенках, нее вышел дед-мороз.  Мальчик  заплакал.
Мать  повернула  его  лицом  к  себе.  Мальчик   оглянулся,   снова   увидел
деда-мороза, прижался лицом к груди матери и  заре