1804-1877)  -
выдающийся финский поэт.}, вроде бы даже  наизусть  учил:  уткнется  в  одну
строчку, потом прикроет глаза руками и все бормочет, бормочет.
     Однажды хозяйка игриво спросила Куяла, с кем это он проводит вечера, на
что тот скупо ответил, что друзей у него хватает. Вообще, если б хозяйка  не
задавала ему вопросов, разговор бы у них так и не  завязывался,  потому  что
Куяла отличался исконно финской молчаливостью.
     И теперь, в магазине, он бережно, точно ребенка, снял манекен с витрины
и молча подал его хозяйке. Та ловко раздела его. Кукла была до умопомрачения
похожа на голую женщину. Не  будь  рядом  хозяйки,  Куяла  разглядел  бы  ее
получше, но тут он лишь потупил  взор.  Куклу  завернули  в  одеяло,  из-под
которого высовывались голые до  колен,  соблазнительные  ножки.  Они  пешком
протащились по Питкясилта, и он готов  был  сбросить  ее  вниз,  так  тяжело
оказалось ее нести.
     Когда они  пришли,  хозяйка  предложила  Куяла  остаться  на  церковный
праздник, но он отказался под благовидным предлогом. Не мог же он,  в  самом
деле, пойти на религиозное торжество в рабочем комбинезоне!
     На обратном пути Куяла рассчитывал зайти  поесть  в  столовую,  но  она
оказалась закрытой. И все магазины уже закрылись. Дома он сварил  себе  кофе
на газовой плите. Вообще можно  было  варить  все  что  угодно,  потому  что
хозяйки не было. При ней он не очень-то решался выходить на кухню.
     Потом Куяла пошел в ванную, напустил в ванну горячей воды и пролежал  в
ней около часа. Переоделся в чистое, достал  брюки  поприличнее,  галстук  и
черные ботинки. Он привел себя в порядок, появилось странное  ощущение,  что
надо сделать еще что-то, только он сам не знал что. Стояла необычная тишина.
В комнате хозяйки, у соседей, на улице - ни звука.
     Ему вдруг показалось, что свет слишком ярок, и Куяла  погасил  его.  Не
хотелось видеть будничную обстановку. Уличный  фонарь  полуосвещал  комнату.
Куяла стоял в тени и курил. Огонек сигареты отражался в  настенном  зеркале,
там появилось  как  бы  свечение.  Когда  он  убирал  сигарету,  можно  было
разглядеть свой профиль. Куяла будто ждал чего-то. Ему  вспомнился  кадр  из
фильма. Мужчина стоит в тени дерева и курит. Он ждет  свою  возлюбленную.  И
вот она наконец приходит, он  от  радости  так  швыряет  окурок,  что  искры
разлетаются по дуге. Куяла живо представил все это,  и  ему  почудилось,  их
страстные голоса зазвучали у него в комнате.
     Потом он вдруг представил девочку-секретаршу,  легкую  и  переменчивую,
точно ветер. Интересно, где она  теперь?  Но  видение  это  не  переросло  в
картину.  Девочка  была  слишком  непоседливой,  не  угадаешь,  что  с   ней
произойдет в следующий момент. А Косонен? Что  он  сейчас  делает?  Косонен,
конечно, в кругу большой семьи, любящие родители,  многочисленные  братья  и
сестры... И торопится смастерить всем крепления для лыж в качестве  подарка.
При этом воспоминании Куяла стало совсем не по себе, невозможно было  больше
оставаться одному в четырех стенах. Он наспех оделся и почти бегом  выскочил
на улицу. Но и там ни души. Куяла нарочно прошел  мимо  большого  ресторана,
владелец которого приобрел право торговать алкогольными напитками. Обычно по
вечерам  тут  было  оживленно  и  шумно  -  подвыпившие  посетители  пели  и
веселились. Но сейчас на дверях висела табличка: "Ресторан откроется в  день
святого Тапани, в двенадцать часов".
     Куяла расхотелось идти в центр. Там наверняка светло как днем, сверкает
нарядная елка, ярко освещены витрины роскошных магазинов. И тихо.  Такая  же
гнетущая тишина. Будто он один во всем городе. И в целом свете. Он  пошел  в
сторону  Валлилы:  на  углу  Хельсинкинкату  и  Хэментие  обычно  собирались
группками  какие-то  подозрительные  личности,  но  сейчас  и  их  не  было.
Сосисочный киоск еще не достроили, а табачный и кондитерский  были  закрыты.
Он повернул и пошел обратно. Потом  вспомнил,  что  в  Мэссухалли,  кажется,
решили устроить праздник для одиноких и нищих. Все пьянчужки теперь там.  Им
раздадут кофе и рисовую кашу.  Пастор  прочтет  рождественскую  проповедь  и
растрогается, заметив слезы в глазах у стариков. Правда, они  у  них  всегда
слезятся  при  ярком  свете.  Но  и  этот  убогий  праздник  покажется  этим
несчастным раем. Вдруг Куяла  заметил  киоск-автомат.  Он  поискал  монетку,
нашел одну достоинством в  пятьдесят  марок,  опустил  ее  и  нажал  кнопку.
Выскочила коробка  с  пастилками  и  три  двадцатимарочные  монетки.  Итого,
шестьдесят. Отличный автомат! Будь у него с собой побольше монет, можно было
бы разбогатеть. Куяла даже забыл про коробочку, она выскользнула у  него  из
рук, а он и не попытался поднять ее, еще и ногой подтолкнул на мостовую и  с
удовольствием  представил  себе,  как  завтра  пастилки  прилипнут  к  шинам
ненавистных автомобилей.
     Огни на улицах погасли. Все разом. Дома теперь поспокойнее,  решил  он.
Вернувшись домой, Куяла осторожно проскользнул  в  свою  комнату.  В  девять
вечера придет дворник запирать  ворота.  Сначала  послышится  взвизг,  будто
кому-то прищемили палец, потом хлопок, похожий на холостой  выстрел,  -  эхо
будет долго отдаваться под сводами пустого двора... И такая вдруг  тоска  на
него навалилась, что он чуть  не  заплакал.  Этого  еще  недоставало!  Куяла
немедленно встал и вышел в прихожую, сел в кресло за журнальным  столиком  и
начал   читать   газету.   Он   быстро   пробежал    глазами    стереотипные
разглагольствования о рождестве на первой странице, потом "умилился" цветной
фотографии - маленькая девочка  с  восторгом  разглядывает  витые  свечи,  и
наконец добрался до рождественского рассказа и сусальных стихов. Одно в  них
достоинство - мгновенно вылетают из головы, мелькнула  мысль.  Надо  немного
взбодриться, решил он и пошел на кухню варить кофе. На дне кофейника  темнел
толстый слой гущи. Он вспомнил, вроде бы  он  уже  выпил  кофе.  Вернулся  в
прихожую. Двери были раскрыты - и он  впервые  вошел  на  половину  хозяйки.
Включить свет не решился - а то еще соседи  заметят.  Яркий  луч  от  фонаря
падал на стеклянную дверцу буфета, уставленного посудой и серебром. Свет был
красноватым, и  потому  казалось,  что  в  серванте  полыхало  пламя.  Куяла
тихонько вышел из комнаты в переднюю и сел там в темноте. Отчаяние  охватило
его.
     Никому все равно нет дела до того, кто он такой, что он  тут  делает  и
какова его жизнь. Он  мог  понадобиться  разве  что  судебному  исполнителю.
Разыскали же его прошлой осенью. Два года Куяла уклонялся от уплаты налогов.
Еще бы два годика продержаться,  и  за  давностью  срока  простили  бы.  Его
наказали штрафом в семьдесят пять тысяч марок в родном приходе.
     В тот год Куяла нигде не работал, ему приходилось жить на  выигрыши  от
карт. Хорошо еще, что он играл в карты отменно. Каждый раз с ним повторялась
одна и та же история - все думали, что он новичок, ни разу в жизни  не  брал
их в руки, а он был королем покера, играл беспроигрышно.
     Когда Куяла  осиротел,  он  отправился  в  армию,  учеником  в  военный
оркестр. Это при полном-то отсутствии слуха! Два года с  грехом  пополам  он
бил в тарелки, пока его не  выставили.  Потом  он  устроился  в  психушку  -
санитаром, правда,  с  испытательным  сроком.  Среди  больных  был  красавец
капитан. Куяла купил ему однажды вина. А тот опьянел и  начал  всех  угощать
прямо из бутылки, а потом ворвался к лечащему врачу. Куяла, конечно, всыпали
перцу, и он снова остался без работы.
     Прошедшая жизнь проходила перед его глазами точно кинолента.  Когда  ты
один в рождественскую ночь, в этом нет ничего удивительного. Так  он  сидел,
ни о чем больше не думая, ни о  чем  не  жалея.  Постепенно  настроение  его
переменилось. Тоска отпустила. Идти больше никуда не хотелось. На душе  было
хорошо и покойно.  Наступило  рождество.  И  стало  понятно,  для  чего  эта
торжественная тихая ночь и этот свет во мраке. Он смотрел и  смотрел  в  эту
таинственную тьму, стараясь заглянуть в самую суть, пока не различил  в  ней
свет и краски. Казалось, так будет длиться вечно. Куяла словно  сроднился  с
этой комнатой и с этой ночью, в которой боролись свет и  мрак.  И  свет  все
ширился и ширился... Они стали дороги и близки ему.  И  сам  он  будто  стал
кому-то очень дорог.


        ^TАкселератка^U

     Перевод Т. Джафаровой

     В серую дождливую погоду в трамвае - как в  зале  ожидания  пригородной
станции.  Духота,  тусклое  освещение,  а  высоко  на   стене,   недоступная
подросткам, красуется реклама почтового банка. Кондуктора  почти  не  видно,
хотя он с важностью расположился на высоком сиденье.
     За неимением часов я  попытался  определить  время  по  билету.  Цифры,
выбитые на нем, это как раз продолжительность одной поездки. Был  тот  самый
сумеречный час, когда в оконных стеклах видишь  сначала  свое  отражение,  а
сквозь него различаешь улицу. Я стоял у выхода, держась за поручень. Трамвай
свернул на узкую Алексантеринкату, и  сразу  стало  темно,  как  в  погребе.
Удивительно, до чего в природе все темнеет к зиме, а затем  преображается  и
светлеет. Маленькие автомобильчики появляются из тумана,  проезжают  мимо  и
снова пропадают в молочной дымке.
     Рядом со мной стояла стройная женщина.  Я  потихоньку  разглядывал  ее.
Красивые ноги. Изящный овал лица, тонкие брови и густые ресницы,  прозрачная
голубизна глаз. Еще долго, быть может, эта  нежная  кожа  не  утратит  своей
свежести. Я где-то читал, что клетки в организме полностью обновляются раз в
семь лет.
     Трамвай остановился, и народу высыпало -  целая  туристическая  группа.
Молодая женщина продолжала стоять. Она не  пожелала  сесть,  хотя  в  вагоне
появились свободные места. Проехали мимо гауптвахты. Часовой стоял на посту,
широко расставив ноги. Рядом с ним на кронштейне висел колокол.  Я  подумал,
что в случае бомбежки часовой вполне  бы  мог  встать  под  этот  колокол  и
поместиться там с головой. Кстати, на  голове  у  него  была  зимняя  шапка.
Выходит, уже зима, раз военные надели меховые шапки. Правда,  они  почему-то
надевают их за  два  месяца  до  холодов  и  снимают  на  месяц  позже,  чем
гражданские.
     Зимой в Хельсинки  многие  парни  ходят  вообще  без  головного  убора.
Интересно, каково им в армии? Когда  впервые  надеваешь  меховую  шапку,  то
невольно клонишь голову набок, как под тяжестью груза. Шапка сама по себе не
тяжелая, просто голове в ней тесно и неудобно. Зато волос не ощущаешь,  пока
не начнешь их расчесывать...
     Светловолосая женщина вышла. Я вдруг почувствовал,  что  вместе  с  нею
потерял все самое дорогое в жизни, и выпрыгнул из  вагона  на  следующей  же
остановке. А трамвай так никуда и не  поехал.  Вот  цирк.  Оказывается,  уже
конечная. Я быстро дошел до угла и сделал вид, что изучаю названия улиц.  Ни
души. Прошел для верности  еще  квартал.  И  тут  увидел  ее,  она  шла  мне
навстречу. Я сразу кинулся к ней с вопросом "как пройти...".
     - Это там. Вам нужно было сойти на первой остановке после моста.
     Значит, она обратила на меня внимание в трамвае! Женщина  спустилась  в
подвальчик. А я смотрел из-за витрины, что она будет делать. Внизу на полках
лежали  разные  сорта  хлеба,  а   стены,   от   пола   до   потолка,   были
забаррикадированы  пачками  хрустящих  хлебцев.   Представляю,   какой   тут
великолепный резонанс! Да еще продавщица молодая и, стало быть, горластая...
     Светловолосая красавица показалась на лестнице. Она внимательно глядела
себе под ноги. Бедняжка! Под мышкой она держала пакеты, а в руках -  бутылку
молока.
     - Можно вам помочь? - спросил я, выхватывая бутылку.
     - Возьмите ее и быстро идите за мной. - Тут она  впорхнула  в  какую-то
подворотню, глухую, как деревня, и исчезла из виду. Подворотня,  как  назло,
все куда-то заворачивала и заворачивала. В самом конце ее, как сквозь щель в
заборе, тускло светился двор. Одной рукой я крепко прижимал к груди  ледяную
бутыль. Пожалуй, слишком крепко, потому что холод проникал  сквозь  кашне  и
рубашку, хотя у меня их было целых две - под нейлоновой еще  и  трикотажная.
Другой рукой в темноте я нащупывал дорогу, Точно слепой.
     - Подержите дверь, чтобы я могла включить свет.
     - Какую дверь?
     Моя рука наткнулась на что-то  непонятное.  Вроде  стена.  Вдруг  стена
мгновенно рухнула, а я брякнулся на ступени. Бутылка выскользнула из рук  и,
кувыркаясь и гремя, понеслась вниз по лестнице. Когда я очухался,  она  была
уже далеко. Я по звуку догадался, что далеко. Пришлось встать и ринуться  за
ней вдогонку. Главное - схватить ее прежде,  чем  она  успеет  остановиться.
Иначе потом ее ни за что не отыскать. Наконец я поймал бутылку  и  вернулся.
Женщина уже ждала меня на  освещенной  площадке.  И  мы  начали  бесконечный
подъем по головокружительной лестнице. Она легко перешагивала через ступени,
а я пыхтел и отдувался сзади, цепляясь за что попало.
     - Как будто лифт не могли сделать,  -  наконец,  чтобы  скрыть  одышку,
громко сказал я.
     - Теперь ни к чему, все равно дом идет на снос.
     - Давным-давно уж снесли бы этот музейный экспонат. В начале  века  был
большой спрос на жилье и строили как попало, знакомый строитель рассказывал.
Сначала настилали доски, а потом кое-как лепили из камня стены.  Ваш  дом  -
яркий образчик архитектуры начала столетия.
     - Не знаю, я здесь тогда не жила.
     - Да-а...  в  таком  доме,  наверное,  спокойно  живется,  за  толстыми
стенами. Почти все многодетные семьи живут на окраине в новых домах, а здесь
"ни детского крика, ни стука топора".
     - Да это же из "Калевалы", - оживилась девушка.
     - Простите, я нечаянно, - тихо промямлил я.
     Мы все поднимались и поднимались и миновали, по моим  подсчетам,  пятый
этаж. Я  не  осмеливался  спрашивать,  сколько  еще.  Спрошу,  а  она  вдруг
подумает, будто мне не нравится, что этажей так много. Это было  бы  большой
оплошностью с моей стороны. Тем более что я думал совсем о  другом:  а  что,
если бы отыскался дом величиной с нашу жизнь? Тогда бы мы ничего не  делали,
а только поднимались вверх по лестнице.  Или,  наоборот,  спускались.  Жизнь
стала бы куда легче и понятнее...
     Женщина уже успела отпереть дверь  и  включить  в  прихожей  свет.  Она
оказалась гораздо красивее, чем на улице и в трамвае. Стало совершенно ясно:
чем ярче освещение, тем она прелестней. Удивительно красива!
     - Огромные, однако, прихожие в этих старых домах, -  наконец  опомнился
я.
     Она отобрала у меня бутылку и благодарно улыбнулась.
     - Не сомневайтесь, бутылка та же, - попытался сострить я.
     - Дома вроде никого нет. Проходите в гостиную и располагайтесь.  А  мне
еще надо почистить зубы.
     Я не успел оглянуться, как она снова исчезла.  Ну  что  ж,  устроюсь  в
гостиной, для того она и существует в конце концов. И все же сначала я  весь
обратился в слух: наверное, не упустил бы и дыхания мышонка.  Потом  стал  с
жадным любопытством разглядывать вешалку. Мужских вещей, к счастью, не было,
ни пальто, ни даже шляпы. Висела  дамская  шубка.  По-видимому,  баснословно
дорогая. Не на каждой встретишь такую, по крайней  мере  я  до  сих  пор  не
встречал. Вдруг вспомнилось, что в кошельке у меня всего пятнадцать марок, и
мне захотелось уйти немедленно, даже не попрощавшись. Но я взял себя в руки,
подробнее ознакомившись с обстановкой. Похоже, что тут живут  интеллигентные
люди. Большая книжная полка, на ней радио, ваза, книги:  Всемирная  история,
история  финнов,  остальное  -  романы.  У   стены   выстроились   старинные
крестьянские стулья. Чинно, рядышком,  как  на  посиделках  в  деревне.  Вся
прелесть в том, что среди них не бывает одинаковых. Что и говорить, плотники
в старину были искусные, но не  настолько,  чтобы  смастерить  хотя  бы  два
одинаковых стула. Правда, эксперты уверяют, что  старые  мастера  просто  не
хотели делать одно и то  же.  Хотят-то,  по-моему,  все,  но  не  у  каждого
получается.
     Посреди комнаты расположились три кресла с высокими спинками, как бурые
медведи, присевшие на задние лапы.  Передние  застыли  в  воздухе.  Картина,
висевшая  на  стене,  изображала  Выборгскую  крепость.  Это  была,  видимо,
фотография.
     - Вы что, родом из Карелии? - крикнул я в пустоту дома.
     - Я  сейчас  приду,  -  чисто  и  звонко  прозвучал  ее  голос,  а  мне
показалось: в белом лесу скачет белая лошадь, звеня бубенцами. Еще мгновенье
- и незнакомка появится в чем-то светлом и легком. Но она вошла в  пальто  и
вязаной шапочке. Тут только я заметил,  что  на  шапочке  забавно  болтается
помпон. Женщина решительно направилась к выходу и с шумом  распахнула  дверь
настежь. Затем она выключила свет в прихожей и зажгла его на лестнице.  Пока
мы спускались, я почему-то не мог выдавить из  себя  ни  слова.  Наконец  мы
выбрались на улицу, над которой, словно в воздухе, повисли яркие лампочки.
     - Давайте пойдем пить кофе. Здесь есть поблизости бар?
     - Спасибо, я почистила зубы, мне в шесть надо быть у зубного.
     - Но сейчас только пять.
     - А мне нужно еще дочитать рассказ, я его в прошлый раз начала. У врача
в приемной такие древние журналы, которых больше нигде не встретишь.
     - Завтра вечером хороший спектакль в Национальном театре, хотите пойти?
     - А у меня послезавтра экзамен по геометрии. Я был потрясен.
     - Вы что, еще учитесь в школе?
     - Конечно.
     - В вечерней?
     - Не-е, в самой обычной.
     - Геометрия - очень трудный предмет, - еле выдавил я.
     - Знаю, я обязательно пару получу.
     - У вас, наверное, гуманитарный уклон?
     - Никаких уклонов у нас пока нет.
     - В каком же вы классе?
     - В третьем {Соответствует седьмому году обучения в наших школах.}.
     - Что же это? Выходит, вы в каждом классе оставались, - предположил я.
     - Ничего подобного! - обиделась она. - Но  вот  на  этот  раз  я  точно
останусь.
     - Почему?
     - Математик меня ненавидит.
     - За что, если не секрет?
     - А я ему глазки строю, когда он  мне  мозги  сушит.  Возле  трамвайной
остановки мы расстались.
     - До свидания, - мрачно сказал я.
     - Хей! - она весело помахала рукой.
     Я кое-как влез в вагон. Водитель  и  кондуктор  стояли  на  тротуаре  и
курили. Потом они погасили окурки, с такой яростью втаптывая их в землю, как
будто давили змей.


     Серебряное крыло

     Перевод В. Смирнова

        "I"

     Сосед по комнате был светловолосый парень из Оулу, еще и н втором  году
обучения  говоривший  "Знаешь?"  вместо  "Знаеш  ли".  На  рождество   сосед
отправился домой. Он остался. О южанин. Он никогда  не  спрашивает:  "Знаешь
ли?" - а всегда готов поговорить - о том, что знает, и о том, чего не знает.
     В сочельник около полудня он сидел в комнате  за  письменный  столом  и
курил. Стол стоял у окна. Койки стояли у боковых стен. Койка  товарища  была
продавлена, он, как стары постоялец, выбрал себе койку  пожестче.  Покрывала
на  обеих  были  одинаковые,  желто-коричневые,  цвета  осенних  листьев.  В
солнечные дни - желтые, в хмурые или  осенью  -  коричневые.  Он  подошел  к
кровати товарища и разгладил складки н покрывале - иначе все так и  осталось
бы на целых три недели. Потом стал смотреть  в  провал  двора,  где  еле-еле
можно был разглядеть уголок асфальтовой площадки. Из окна видны  был  десять
кухонь: бутылки молока между стеклами, пачки масла на каждом балконе - елка.
Хозяйская елка стояла в прихожей Ее запах был слышен в комнате и напоминал о
необъятном  еловом  лесе,  который  начинается   у   городской   окраины   и
простирается до Тихого океана. Хозяйка пошла в молочную, взяв с собой  обоих
ребятишек - мальчик будет у нее на руках, девочка понесет  покупки.  Он  дал
знать Эйле по телефону. Эйла обещала прийти. В ящике стола лежал  сверток  с
подарком - серебряная брошь, он отдал за нее четыре тысячи  марок.  Он  был