попрощалась  с  матерью
уже в машине и пообещала часто навещать ее. Машина легко  и  плавно  съехала
под гору.
     Проводив мать, Пиркко прошла в ее  комнату  и  настежь  раскрыла  окно.
Потом она сняла белье: простыни, пододеяльник, наволочку, отнесла и  бросила
все это в стиральную машину.  Она  постояла  в  нерешительности,  охваченная
двояким чувством - неловкости и страха: неловкости перед матерью и страха за
своих детей.
     - У вас и впрямь получился двухнедельный  отпуск,  -  пошутил  Юсси  по
дороге домой. - Олави верно предсказал.
     - Я  уж  не  чаяла  живой  оттуда  выбраться.  Когда  меня  привезли  в
операционную, я так струсила, что даже молиться не могла. И еще я  подумала:
врачи, наверное, обидятся, если я стану  молиться,  решат,  вот  дура  баба,
считает, что мы ничего не умеем.
     - Да они наверняка ко всему привыкли.
     Мать очень устала и выглядела скорее печальной, чем веселой. Когда  они
наконец приехали, Юсси поднял ее на руки и отнес,  почти  бесчувственную,  в
постель, заранее приготовленную Ирмой в проходной комнате.
     - Перед поездкой она чувствовала себя гораздо лучше,  почти  бегала,  -
заметил Юсси.
     - Попробуй полежи  две  недели  в  больнице.  Здоровый  человек  и  тот
закачается.
     - Хорошо, что сейчас лето, а не зима. Зимой у меня в машине холодно.
     - Как ты думаешь, маме здесь будет хорошо? - спросила Ирма.
     - По крайней мере, здесь много света, окно большое.
     - У Пиркко окно настолько большое, что каждый  шаг  был  слышен,  когда
мимо проходили. Все казалось, что постоянно приходят гости, а на самом  деле
никто не приходил. Однажды какой-то старик долго кашлял под окном, ну совсем
как наш отец, я решила, что вы приехали навестить меня.
     -  Нам  очень  хотелось  приехать,  но  коров  ведь   не   бросишь,   -
оправдывалась Ирма. - Олави звонил  вам  каждый  день,  да  и  Пиркко  часто
говорила с нами по телефону.
     Братья вышли на улицу потолковать. Густой туман  от  реки  стлался  над
полями, плотная, молочного цвета пелена  его  окутывала  окрестности,  но  у
ручья она вдруг прерывалась, и казалось, что мост висит в воздухе.
     - Они хоть как-то поприветствовали друг друга? - спросил Олави.
     - Наверное, это уже ни к  чему  после  сорока  лет  супружеской  жизни.
Только бы отец лишнего не брякнул.
     - Мы предупредили, чтобы он не проболтался ей о диагнозе. Отец пошел  к
дровяному складу и притащил целую охапку щепок.
     - Он что, топить надумал? - ужаснулся Олави.
     - Да вряд ли, - успокоил его Юсси.
     - Топить посреди лета - это  же  сумасшествие,  -  проворчал  Олави.  -
Прошлую зиму он нам устроил веселую жизнь. Топил так, будто это  не  дом,  а
паровоз, с той лишь разницей, что на месте стоит. Причем не видит ни черта и
все время печную заслонку задвигает. Все боится, чтобы тепло не ушло. Того и
гляди либо взорвемся, либо угорим.
     - Да, трудно вам с ним приходится, - посочувствовал Юсси. - Придется на
время перевести его к кому-нибудь из нас.
     - Убирать он нам не разрешает, - продолжал Олави. - Редко когда удастся
в сауну его спровадить. Пока он моется, Ирма выгребает из его комнаты  грязь
и нечистоты.
     - Надо, надо старику переменить обстановку, - повторил Юсси.
     - Да ладно, сейчас не это главное. Поживем -  увидим,  -  махнул  рукой
Олави.
     Они пошли на кухню ужинать. Олави мимоходом заглянул  в  комнату  деда:
тот действительно растапливал печь.
     - Не рано ли начинаете? Август  на  дворе.  Лучше  уж  дверь  оставлять
открытой, из кухни же идет тепло, - посоветовал Олави.
     Дед поджег скрученную газету и бросил ее  в  топку,  потом  затолкал  в
самую глубь, поближе к щепкам, едва не обжигая руки.
     Олави сел за кухонный стол и включил транзистор. Торжественно зазвучала
симфония.
     - Ты не знаешь, что это? - спросил он и мгновенно выключил приемник.
     - Отнеси маме, пусть она послушает музыку, - предложила Ирма.
     - Она же больная, - вставил дед.
     Олави и Юсси долго еще сумерничали. Ирма уложила детей, потом заглянула
и проверила, как мать, и напоследок обошла все комнаты.
     - Дед опять оставил открытой дверь в ее комнату, - сообщила она.
     Олави прошел к отцу.
     - Закройте дверь. Маме станет плохо от жары, - попросил он.
     - Что? Она же больная, - буркнул дед.
     Отец был все еще  крепкий  мужик,  ростом  с  Олави,  старость  его  не
согнула. Олави внимательно посмотрел на него, точно в душу хотел  заглянуть,
но ему показалось, что старик его даже не замечает.

        "5"

     На следующий день Олави отвез приходскому врачу все бумаги матери.
     - Медсестра на днях заедет к вам, а бумаги эти пока останутся  у  меня,
хорошо?
     - Да, спасибо, - ответил Олави.
     Выйдя из церкви, Олави  решил  навестить  могилу  Тайсто.  На  кладбище
ветеранов войны удобряли цветы и деревья - белоснежные пенные брызги кружили
в воздухе, как снежинки. Кладбище спускалось с холма вниз и  почти  доходило
до русла пересохшего ручья.  На  противоположном  берегу  дыбились  краны  и
возвышались дома: строился новый микрорайон. Вдали от города.
     Над могилой Тайсто подвесили душ для поливки - вода лилась на землю как
из водосточной трубы. Могила эта была пуста, ведь Тайсто  погиб  в  горах  и
тело его так и не смогли отыскать. "Горы здесь ни при чем, они,  конечно,  в
его гибели не виноваты", - подумал Олави.
     Утром к дому подъехала красная машина муниципалитета, из которой  вышла
незнакомая женщина. Медсестра. Она была в обычном платье, без халата.
     - Ого! Какая вы у меня бодренькая! -  громким,  жизнерадостным  голосом
произнесла она. - Если бы все раковые больные так весело улыбались,  в  мире
бы развеялся еще один миф - о непобедимости страха смерти.
     Сказала и тут же осеклась, поняв свою ошибку: лицо Ирмы  исказилось  от
ужаса и застыло.
     -  Эта  комната,  безусловно,  непригодна  для   лежачей   больной,   -
безапелляционно заявила медсестра.
     Она зашла в соседнюю комнату. Дед, как всегда, дремал в кресле-качалке,
рядом на подлокотнике лежала прокуренная трубка. В комнате было не прибрано,
половик сбился на сторону, вокруг кресла на полу - горки пепла.
     - Вот это уже другое дело, здесь гораздо  просторней,  лучше  перевести
больную сюда, предварительно проветрив помещение, - посоветовала медсестра и
понимающе улыбнулась. - Ох уж эти мне курильщики, известное дело!
     Она дала несколько советов по уходу за больной, обещала в следующий раз
привезти обезболивающие лекарства и на прощанье добавила:
     - Бодритесь и еще раз бодритесь - это лучшее лекарство.
     - У меня грудь болит, одеяло слишком тяжелое, - пожаловалась мать.
     Матери дали новое одеяло, такое легкое и пушистое, что оно почти ничего
не весило, а если его сжать в руке, можно  было  ощутить  сквозь  него  свои
пальцы.
     - Что нужно было этой женщине? - недовольно спросила мать.
     - Она приехала посмотреть вас, это медсестра.
     - Какой это врач?! Она же ничего не понимает! А что за  туфли  на  ней,
срам да и только.
     - Туфли? Я и не заметила, - задумалась Ирма и тут же  вспомнила.  -  Ах
да, действительно, коричневые мужские ботинки со шнуровкой.
     Последние дни в  этой  жизни  мать  думала  и  говорила  в  основном  о
будничном,  незначительном,  мелком,  она  постоянно   срывалась   и   будто
выискивала, на что бы еще обозлиться.
     Смерть начала подбираться к ней в октябре, а за  последнее  время  мать
ослабела настолько, что не могла вставать, руки  еще  двигались  кое-как,  а
ноги будто парализовало.
     Однажды вечером  ей  стало  совсем  плохо,  и  Ирма  пошла  звать  деда
прощаться.
     - Мать умирает, - сказала она ему.
     Дед  вошел  в  маленькую  комнатку  и  сразу  же  включил  свет,  чтобы
убедиться, жива она или мертва.
     - Больно глазам, - слабо  застонала  мать.  Ирма  выключила  свет.  Дед
постоял-постоял в темноте и, недовольно кряхтя, пошел к себе.
     - Всю жизнь она нам настроение портила, - ворчал он  дорогой.  -  Вечно
ныла и даже под конец не может успокоиться.
     Ирма побежала за Олави, он заливал цементом пол в летней  кухне.  Олави
оставил работу, поспешил к дому и, скинув башмаки, в одних носках  прошел  в
комнату.
     - Слышал бы ты, что дед сейчас о матери говорил, - ужаснулась  Ирма.  -
Хоть бы доброе что напоследок в нем зашевелилось.
     - Он всегда был такой, - на ходу бросил Олави.
     Дыхание постепенно покидало мать, оно было такое слабое  и  тихое,  что
его не сразу можно услышать. И все-таки перемену заметили сразу.  Одеяло  на
покойной будто разгладилось  по  краям  и  легло  недвижно  и  прямо.  Олави
распахнул окно.
     Спустя полчаса приехала Пиркко. Все видели, как она торопилась в  своей
ондатровой шубке и  черных  высоких  сапогах  с  серебристыми  пряжками.  На
подходе к дому она пару раз махнула рукой. Олави пошел ей навстречу.
     - Ты опоздала, сестра, - еле выдавил он.
     Пиркко заплакала. Ей уже незачем было спешить, она боялась этого  дома,
но в конце концов взяла себя в руки  и  пошла  попрощаться  с  матерью.  Она
стояла у  постели  покойной,  осиротевшая  и  беззащитная,  точно  маленькая
девочка. В полумраке, без каблуков, в одних чулках, Пиркко и ростом казалась
меньше.
     Она вдруг встряхнулась, попросила у Ирмы кое-что из  ненужной  домашней
одежонки, переоделась, обернула голову полотенцем и  пошла  убирать  комнату
деда. Там она подошла к старому шкафу, схватилась за угол  и  изо  всех  сил
толкнула его, так что он очутился на середине комнаты.
     - Не надо, оставь, - прибежала Ирма, - я сама потом уберу.
     - Нет, это должны делать мы, ее дети.  Наш  последний  долг,  -  упрямо
возразила Пиркко и вдруг добавила: - Теперь мы ничем не можем помочь. А надо
же что-то делать. Надо как-то забыться. Я не могу ничего не делать.
     Олави поехал в церковь договориться об отпевании. Он прихватил с  собой
и детей, чтобы они не мешались в доме. Дед сидел на кухне один и  смотрел  в
окно. Лицо его ничего не выражало.


        ^TСочельник^U

     Перевод Л. Виролайнен

     Директору фирмы было лет  тридцать,  не  больше.  Он  следил  за  своей
внешностью: смачивал лаком черные волосы, чтобы они еще больше  блестели,  и
завивал длинные баки. Для него в подвале отгородили  матовым  стеклом  нечто
вроде конторки в четыре квадратных метра. Перед нею за письменным столом си-
дела секретарша, молоденькая девица лет шестнадцати-семнадцати с  неожиданно
грубоватым мальчишеским голосом. Со стороны  могло  показаться,  что  у  нее
вроде бы как голос ломается, а на самом  деле  она  просто  подражала  своим
сверстникам мальчишкам, потому что  с  девушками  такого  не  происходит.  И
одевалась эта девица довольно странно: либо  носила  желтую  юбку-колокол  и
туфли на шпильках, либо длинный балахон и тапочки. Смотря по настроению. Она
не могла долго усидеть на одном месте, то и  дело  вскакивала,  вертелась  и
крутилась, всплескивая юбкой и показывая тонкие ножки.
     Аренда этого помещения обходилась хозяину в двести  двадцать  марок  за
квадратный метр. Довольно дешево и выгодно. Нов подвал на  машине  никак  не
въедешь, и ежу понятно. Поэтому рабочим приходилось поднимать товар на своем
горбу по лестнице до первого этажа, потом протаскивать через дверь на улицу,
что тоже непросто, и наконец нести до машины. Машина была в  некотором  роде
чудом техники, одна из разновидностей автофургона. Как  уж  хозяину  удалось
раздобыть такое, уму непостижимо. Мотор в  ней  находился  под  сиденьем,  а
кабина водителя была вынесена далеко вперед.  У  сидящих  в  ней  появлялось
ощущение, будто их выдворили на улицу. Поставить ее на ночь  было  негде  по
той же самой причине - в подвал не заедешь.  Вот  она  и  торчала  всю  ночь
напролет  на  улице  поблизости  от  конторы,  благо  что  опасаться  за  ее
сохранность  не  приходилось.  Уже  с  месяц  стояли  трескучие  морозы,   и
заводилась она каждое утро  с  мучениями.  Снега  еще  не  было,  до  самого
сочельника так ни разу и не выпал. В газетах  писали,  что  рождество  нынче
будет бесснежным. И верно, сочельник уж на дворе, а ни одной снежинки.
     Машину водил Косонен,  молодой  парнишка,  почти  ровесник  секретарши.
Мелкие фирмы охотнее принимают на работу юнцов:  они  так  рвутся  сесть  за
баранку, что работают на чистом энтузиазме; платят им за работу гроши,  одно
название - зарплата.
     - Ну, поглядим, дадут ли нам премию в честь  праздника,сказал  Косонен,
потирая руки в предвкушении. - Во всех фирмах дают.  А  в  некоторых  еще  и
тринадцатую  зарплату  выплачивают.  Нам-то  на  это  особенно  рассчитывать
нечего. Застряли наши денежки  в  сейфе  у  хозяина,  как  рукав  Лефстрема.
Помнишь беднягу? Так и не смогли открыть дверцу, пришлось  везти  на  завод.
Вместе их, родненьких, на грузовик  и  взгромоздили.  Лефстрем  возлежал  на
сейфе, с комфортом  его  отправили.  Впрочем,  это  тебе  не  рождественская
сказка.
     Грузчик Куяла, с которым обычно разговаривал Косонен, причем  разговоры
эти походили на монолог, был лет на десять старше, родом из Сало. Он  жил  в
Хельсинки всего два года. Прошлой весной его уволили, и он два месяца  ходил
в безработных. На стройку его не взяли. Квартирная хозяйка его днем работала
и не заметила, что он  целыми  днями  либо  сидел  в  читальном  зале,  либо
прохлаждался дома. Когда подошло время оплачивать  жилье  за  третий  месяц,
деньги у него кончились. И пришлось рассказать ей, в какую  беду  он  попал.
Старушка  моментально  раздобыла  ему  это  место,  поскольку  хозяин  фирмы
доводился ей племянником. И жалованье ему положили плевое, как и всем, 32000
марок в месяц. Из них  десять  тысяч  нужно  было  отдавать  хозяйке  и  еще
несколько тысяч уходило на разные налоги.
     Куяла тоже сильно  сомневался,  что  им  выдадут  премиальные  в  честь
праздника. Если б хотели, давно бы уж выдали.
     Директор с самого утра еще не появлялся, девица была  в  конторе  одна.
Она оформила по телефону заказ на доставку товаров, дала им  список,  и  они
начали грузить товар: наборы для писем с изображением кинозвезды на обложке,
конверты, бумажные  салфетки,  гигроскопическую  вату  и  прочую  дребедень.
Машина рванула с места, Косонен водил лихо, сокращая дорогу всеми правдами и
неправдами и нещадно ругая  при  этом  проходящий  транспорт  вместе  с  его
водителями и их родословной. Иногда он горячо спорил сам с  собой,  и  Куяла
становилось особенно не по себе, точно он нечаянно подслушал тайну спящего:
     - Пойти надо, но только не с этим слабаком  Эйкой.  Тут  нужен  человек
посильнее. Чтоб под орех разделал. У  Элен  надо  навести  шороха.  Верно  я
говорю?
     Куяла молчал как рыба, и Косонен даже не подозревал, что говорит вслух.
     Они развезли гигроскопическую вату по парфюмерным магазинам, в  которых
работали хорошенькие, как куклы, продавщицы. Но,  к  сожалению,  девушки  не
снисходили до разговоров с работягами. Боялись, может,  что  краска  с  лица
осыплется. Косонен, уходя, как заведенный повторял одно и то же:
     - Счастливого рождества и Нового года.
     - И вам того же! - вторили ему.
     Голоса были монотонные и скучные, как правила хорошего тона.
     Зато дамочки из магазинов канцтоваров держались значительно проще, но и
тут возникало препятствие для знакомства: они крутились, как белки в колесе,
бывало, и подпись под документом не сразу выудишь. Куяла в ожидании степенно
разглядывал почтовые открытки. Он как-то не решался заговаривать с дамочками
еще и потому, что за прилавком стояли, как правило, две  продавщицы  -  одна
молодая, другая старая, молодая, старая... А вдруг это мать с дочерью? Вот и
ломай тут себе голову.
     ...Они снова поехали в контору грузить  машину.  Директор,  разумеется,
так и не  появился.  Секретарша  взахлеб  болтала  по  телефону  с  какой-то
подружкой, не обращая на них ни малейшего внимания. Если бы на  проводе  был
парень, она бы без конца хохотала и извивалась, точно угорь, или,  наоборот,
что-нибудь тихо сюсюкала, что, если даже очень захотеть, не услышишь.
     - Да, плакали наши денежки, - кипятился Косонен. - Небось головку лаком
поливает, об нас и думать забыл. Появись он здесь, я  бы  ему  показал,  где
раки зимуют. Потому он и не появляется, чувствует небось. Я б тоже  в  таком
разе не решился носу казать.
     В три часа пополудни Косонен высадил Куяла на Хэментие, а сам поехал  в
контору ставить машину. И бросил зло на прощанье:
     - Ну, ничего. После праздника  мы  отыграемся.  Устроим  ему  ралли  по
снежным сугробам. Намотаем на счетчик - будь здоров. Ну ладно, всего тебе. Я
порулил.
     - Всего, -  Куяла  автоматически  поднял  руку  вслед  машине  и  вдруг
спохватился, что забыл  переодеть  комбинезон.  Обычно  он  оставлял  его  в
машине. Не такое уж большое удовольствие разгуливать по  городу  в  качестве
живой рекламы. Да еще буквы на комбинезоне величиной с кошку:

        "ЭЙНО. И. ХАКАЛА. "
                             Бумажная торговля.

     Он бы тоже с удовольствием набросил поверх комбинезона свою куртку, как
Косонен, если б была. Чтобы прикрыть надпись.
     Комната его располагалась над самой аркой. Куяла вошел  и  увидел,  что
дверь распахнута настежь - значит, хозяйка делала уборку. Он  закрыл  дверь,
стянул комбинезон, плюхнулся на кровать и закурил. На работе  он  не  курил.
Экономил. В окно виднелись лишь одинаковые крыши и  куски  серого  неба:  на
противоположной стороне улицы находились однообразные строения  механической
мастерской,  казалось,  конца-краю  им  нет,  гектары  и  гектары   площади.
Смеркалось. Стоило только Куяла пошевелиться, как появлялось  ощущение,  что
снова едешь в этой чертовой  машине  и  на  тебя  надвигаются  дома,  улицы,
транспорт и даже люди. Если полежать с часок, не двигаясь, все проходило. Он
не спал, а просто лежал и чувствовал, как постепенно мышцы  расслабляются  и
все его существо успокаивается. Так повторялось изо дня в день. По ночам  на
улице точно так замирает движение транспорта и  наступает  миг  тишины,  как
память о прошлом.
     Куяла решил было пойти поесть и стал одеваться, как в  дверь  постучала
хозяйка. Он вспомнил, что обещал помочь ей сегодня. В церковном  приходе  на
рождество надумали изобразить перед паствой некое подобие Марии с Младенцем.
И хозяйке даже разрешили ради такого  случая  взять  из  магазина,  где  она
работала, дамский манекен и подвенечное платье. Теперь задача заключалась  в
том, чтобы доставить все это на Пенгеркату. Ну  как  было  не  выполнить  ее
просьбу!  Куяла  обычно  выполнял  все  просьбы  своей  хозяйки.  Это   была
шестидесятилетняя женщина, маленькая, полная и необычайно живая. Муж ее умер
лет десять тому назад. Хозяйка рассказывала,  что  это  произошло  с  ним  в
одночасье: он вдруг проснулся среди ночи, точно что его толкнуло,  сорвал  с
потолка люстру и перебил  в  ней  лампы.  Все  до  единой!  И  умер.  Просто
наказание господне!
     У хозяйки  было  пять  взрослых  дочерей,  рослых  белокурых  красавиц.
Младшая была замужем за шведом-лесорубом. Они гостили всю осень в Финляндии,
а к рождеству уехали домой. И Куяла познакомился  с  ними.  Лесоруб  играючи
перестегал для тещи все одеяла и тюфяки. Дело  в  том,  что  он  изнывал  от
скуки: по-фински не понимал ни слова, жена у него в переводчиках ходила.  Ко
всему прочему лесоруб еще принадлежал к секте пятидесятников. И каждый вечер
он упрашивал Куяла через переводчика пойти с ним  на  религиозное  собрание.
Куяла с трудом отговаривался, ссылаясь на то, что его ждут в другом месте. А
сам уходил на весь вечер бродить по улицам. Он сначала заходил в библиотеку.
Завсегдатаями ее  были  весьма  своеобразные  личности,  и  Куяла  долго  не
выдерживал в их  странном  обществе  и  сбегал.  Один  старикан  все  вечера
напролет  запоем  читал  Рунеберга  {Рунеберг  Йохан  Людвиг  (