лги.
     - У  тебя  есть  одно  преимущество.  Раз  в  году  этот  сад  увядает.
Представь, если бы твое лицо усыхало и волосы выпадали каждую осень.
     - Фу, гадость! - возмутилась Синикка. К ним подсел Юсси.
     - Женщины умирают красивее, чем мужчины, -  продолжал  Мартти,  -  а  у
деревенских жителей это получается естественнее, чем у городских. У меня был
знакомый прораб из Тапиола. Деловой человек. Дома у  него  был  порядок,  на
полу - фиолетовый ковролин, а жена - точно картинка из  модного  журнала.  И
вдруг врачи находят у него рак желудка. Он решил бороться до  последнего.  С
неделю продержался...
     - Эти сорванцы в конце концов весь  дом  перевернут,  -  забеспокоилась
Синикка. - Эй вы, потише там, детки.
     Дети стащили простыню с кровати, связали ее узлом, подвесили медвежонка
и сбросили "парашютиста" с балкона. Уже в воздухе все это сплющилось, но  им
все равно было смешно, малыши просто изнемогали от хохота.
     - Не слишком-то там балуйтесь, - прикрикнул Мартти.
     Подошла Пиркко. Лицо ее  выглядело  утомленным  и  постаревшим,  как  в
сильный мороз. Юсси рассказал собравшимся о  том,  что  творится  у  винного
отдела в магазине.
     - Ты не вправе обвинять во всем социалистов, - разъяснил Мартти. -  Сам
только что заявил, что они - это еще не весь народ. И  тут  же  опровергаешь
себя и говоришь, народ - это они. Те отщепенцы  ничего  общего  не  имеют  с
социалистами. Социалисты - это люди, которые заявили о  своем  несогласии  с
существующим общественным строем.
     - Расскажи-ка историю капитана, - напомнила Пиркко. Юсси повторил,  как
убили капитана на вокзале в Хельсинки.
     - Действительно жуткая история, - согласился Мартти.
     - А ты хочешь, чтобы и теперь происходило то же  самое,  -  раздраженно
бросила Пиркко.
     - Все дело в том, что все молчат, видя, как совершают злые поступки. Об
этом не пишут.
     Вспоминают каких-нибудь два-три случая из военного прошлого, в основном
эпизод, известный под названием "Случай в  Хюти",  о  чем  даже  написаны  и
сыграны две пьесы. Существует  знаменитая  сцена  расстрела  в  "Неизвестном
солдате". Помните, Линна описывает, как по приговору  трибунала  расстреляли
двух солдат?
     В восемнадцатом году у нас в  Финляндии  белый  трибунал  приговорил  к
расстрелу пятьсот человек, а восемь тысяч уничтожили без всякого суда. Прошу
заметить: это были беззащитные, невооруженные люди. Только от голода  умерли
двенадцать тысяч человек. Даже в концлагерях не умерщвляли людей с  подобной
быстротой.
     - Ну, сел на своего любимого конька, - перебила Пиркко.
     - У медали есть и оборотная сторона, не забывайте об этом, -  продолжал
Мартти.
     - Что же ты ничего не рассказываешь о главном? - спросила Пиркко.
     - Однобокий ты какой-то, - усмехнулась Синикка.
     - Докажи!
     - Ты социалист? - заинтересовалась Синикка.
     - Такой же, как ты - коалиционерка.
     - Я действительно состою в коалиционной партии  {Партия  буржуазии.}  и
даже являюсь председателем местной женской организации.
     - То, о чем я рассказал, еще не говорит о моей принадлежности к  партии
социалистов.
     - И все-таки твой отец был прав, - заявила Пиркко.
     - Мой отец был фашистом. Я и сам до  пятнадцатилетнего  возраста  думал
так же, как он. А ты веришь фашистским бредням?
     - Сильно сказано! И это о собственном отце! - заметил Юсси.
     - Правду не скроешь.
     - Интересно, посмел бы ты бросить ему  в  лицо  подобное  обвинение?  -
спросила Пиркко.
     - Последние тридцать лет я только тем и занимаюсь.
     - Но ты не можешь обвинить в фашизме коалиционную  партию,  -  возразил
Юсси.
     - Я лишь пытаюсь докричаться до тех, кто не вынес приговор  убийцам,  -
ответил Мартти.
     - Их все осуждают, - заверил Юсси.
     - Осуждать, разумеется, осуждают. А что это значит на деле, хотел бы  я
знать? - гневно спросил Мартти.  -  Тысячи  убийц  спокойно  разгуливают  на
свободе, они ведь ни дня не отсидели в тюрьме. И даже напротив.  Им  раздали
ордена и провозгласили защитниками отечества. Некоторые из них  рассказывают
о своем прошлом и кричат, что  они  не  виновны.  А  другие  просто  молчат.
Совесть не позволяет отрицать свою вину, потому что  на  самом-то  деле  они
запятнаны кровью невинных и им не искупить свой грех. Документации  о  самых
чудовищных преступлениях в архивах нет, ее выкрали. На фронт ушло  четыреста
тысяч солдат, половина из них была  убита,  восемьдесят  тысяч  пропали  без
вести. Они уже ничего не расскажут, а наверняка могли бы рассказать  гораздо
больше, чем те, которые вернулись. Если бы мертвые могли  говорить,  они  бы
нам представили подлинную картину войны.
     - Господи! Он не устает долбить одно и то же с утра до  вечера.  Я  уже
наизусть все это знаю, - взмолилась Пиркко.
     - Значит, мои слова на тебя уже не действуют. Финита!
     - Не все ли равно, слушать одно и то же или самому талдычить?
     - Это попахивает зубрежкой! И ты, Мартти, просто вызубрил  все  это,  -
пошутил Юсси.
     - Абсолютно точно, могу заверить, - подтвердила Пиркко.
     - Ты как-то здорово уклонился от начальной темы нашего разговора. Я  бы
даже сказал, что  это  своего  рода  уход  от  современности  в  прошлое,  -
продолжал Юсси.
     - Не столь уж и далеко прошлое, которое так стараются забыть. Между тем
и нашим временем прямая связь. "Сколько  можно  перемывать  косточки  войне,
оставили бы эту тему в покое. Мы сыты ею по горло!" - кричат  все.  Хотя  из
всей правды о войне рассказана лишь малая  толика.  Не  говоря  о  том,  что
современное общество - на подходе к новым войнам. А пьесы  об  этом  напишут
через двести лет.
     - Вот и написал бы пьесу, - подсказала Синикка.
     - Возьми и напиши сама.
     - Кто из нас писатель? Ты или я?
     - Действительно, занялся бы сочинительством вместо того, чтобы нам  тут
проповедовать, - посоветовала Пиркко. - Мы никого не убивали. Пиши для  тех,
кто убивал. Вдруг они прочитают.
     - Они? Да они-то больше всех читают о войне. Самые  активные  читатели,
так и ждут произведения об ужасах войны. Они мечтают,  чтобы  содеянное  ими
зло запечатлелось в веках, и выискивают его в каждой книге.
     - Нам-то что за выгода ворошить прошлое? - возмутилась Синикка.
     - Какой выгоды тебе захотелось?  Денег?  Славы?  Почета?  Не  волнуйся,
когда-нибудь раскроются все их темные дела и правда восторжествует.  Каждому
воздается  по  заслугам.  Меня  пугает  лишь  ваше  равнодушие:  неужели  не
интересно, как было на самом деле? Оттого мы и глупы, что не знаем правды, и
жизнь наша пуста.
     - Гениальная "мысль! - съязвила Пиркко.
     - Все, о чем тут говорили, - это правда. Но ты забываешь, что  это  еще
не вся правда, - высказался Юсси.
     - Правда в нас самих, -  подхватил  Мартти.  -  Правда  -  это  ты,  я,
Синикка, Пиркко, наши дети, играющие на балконе, больная мать...
     - Кстати, ты сообщил Олави? - вспомнила Пиркко.
     - Он сам звонил в больницу, врач сказал ему обо всем.
     Дети уронили подушку с балкона, и Синикка побежала за  нею.  Она  легко
подняла ее с земли и теперь стояла, освещенная  заходящим  солнцем.  Синикка
была красивая, пожалуй, ее можно было даже назвать красавицей.
     - Хорошо смотришься! Прямо  как  с  картины  "Девушка  с  подушкой",  -
улыбнулся Мартти. - Странно, но я вспомнил сейчас другое лицо,  из  далекого
прошлого. Церковный двор, изысканно одетый пожилой господин,  и  в  руках  у
него подушка в белоснежной наволочке,  отороченной  дорогим  кружевом.  Была
осень, осень тысяча девятьсот сорокового. Мы жили в Куопио  на  улице  Минны
Кант {Выдающаяся финская поэтесса.}, недалеко от церкви. Я учился в лицее  и
каждое утро пробегал через церковный  двор,  чтобы  сократить  путь.  Старик
часто стоял на  крыльце.  Однажды  женщина,  подметавшая  листья  во  дворе,
спросила, для чего ему подушка. Он, помню, ответил, что сможет подложить  ее
под голову, если упадет. "Этот бедняжка всегда  спит  на  голых  камнях",  -
печально добавил он, показывая на какого-то пьянчужку.
     Однажды воскресным утром прихожане обнаружили того пьяного, он спал  на
ступенях крыльца,  прижавшись  щекой  к  камню.  Верующие  не  решались  его
потревожить, пока он сам не проснулся. Увидев такое скопление народа, парень
сконфузился, кое-как встал и ушел восвояси.
     Синикка положила подушку на стол, быстро подошла к рассказчику и больно
дернула его за волосы.
     - Ты не сердишься, что я так обошлась с твоим мужем? - спросила  она  у
Пиркко.
     - Дерни его еще разок, за меня, - усмехнулась та.
     - Несколько раз потом я встречал этого старика,  -  как  ни  в  чем  не
бывало продолжал Мартти. - Он походил на ребенка, дети обычно не  расстаются
с любимой игрушкой.
     Мне доводилось видеть, как во дворе дома для престарелых старики  важно
разгуливали со стульями в руках. Это было в Северной Карелии, на родине моей
матушки. Почему-то это ни у кого не вызывало удивления. Мой дед был торпарем
{Батраком-арендатором.}, он отрабатывал в этом доме положенные часы. Он  был
красный по убеждениям. У  них  имелся  свинарник,  а  достопримечательностью
свинарника был мощный кабан. Со всей округи крестьяне волокли свиней к этому
кабану и потом терпеливо ждали пока он обратит на  свиней  внимание.  Иногда
ждать приходилось долго - кабану ведь не прикажешь! Смотреть и то страшно на
него было! Избенка деда стояла как раз у свинарника.  Когда  хозяева  решили
расширить предприятие ввиду явной выгоды, дед сбежал оттуда и построил  себе
новый дом, отшибе.
     Дамы  демонстративно  покинули  сад,  выражая  свое   пренебрежение   к
рассказчику. Мартти и Юсси остались вдвоем.
     - Мой дед обычно ходил по деревне с кофейной чаш в руках и вечно спорил
с мужиками, что побогаче, о политике.  Сначала  все  было  чин  чинарем,  он
восхвалял  земледельческий  союз  {Одна  из  партий  в  начале  века,  якобы
защищавшая интересы крестьян Современное ее название - партия  центра.},  те
довольно поддакивали. А чашка  была  у  него  наготове.  Хозяева  щедро  ему
наливали вино, и постепенно голоса становились все громче, а лица - краснее.
Но,  опьянев,  незаметно  переходил  на  сторону  социалистов.   Собеседники
говорили все разом и  долго  ничего  не  замечали.  Когда,  наконец  до  них
доходило, куда он клонит, бутылка мгновенно исчезала, а дед прятал  чашку  в
карман и возвращался домой. Бабка все боялась, как бы он спьяну не привел  к
ним в гости своих друзей из дома престарелых, и отправляла меня  следить  за
дорогой. Однажды к нам собралась старуха Манта - страшная как ведьма. Причем
не одна, а со стулом. Она медленно толкала стул перед собой, с каждым  разом
передвигаясь на пять сантиметров. Наверное, полдня эта сумасшедшая Манта все
тащилась с горы со своим стулом. У  свинарника  протекал  ручей.  Собственно
говоря, ручья и не видно было, одна  сплошная  черная  жижа  шириной  метров
двадцать, а местами, антрацит, сверкали лужицы. Но за  свинарником,  как  ни
странно, ручей снова набирал силу и бежал полным ходом. В одном месте  через
него пришлось перекинуть мостик. Старуха Манта каким-то образом доплелась до
этого мостка и встала в нерешительности. Спускаясь с горы, она опирала  стул
на задние ножки. Теперь,  чтобы  взойти  на  мостик,  нужно  было  перенести
тяжесть стула на передние. Если  бы  стул  перевернулся,  старуха  неминуемо
упала бы в ручей. Манта не знала, что ей делать. Она очень боялась и в то же
время ей было обидно - до нашего дома рукой подать. Она  крутила  и  вертела
стул по-всякому, но в конце концов сдалась и села посреди дороги.  Никто  не
помог ей. Наконец бабушка пришла за дедом и потащила его домой.  Всю  дорогу
она выговаривала ему. Но тот в ответ повторял одно и то же: "А что?  Я  ведь
никогда не пил рабочей кровушки, как твой муженек-предатель, а?" Сумасшедшая
Манта целый день сидела на стуле и ждала, когда  ее  подберут.  Санитары  по
вечерам  объезжали  село  и  выискивали   стариков,   ушедших   погулять   и
затерявшихся по дороге. Вот тебе один день  из  моего  детства,  -  заключил
Мартти.

        "4"

     Стоял жаркий август. Маму устроили в маленькой комнате на первом этаже.
В ней было прохладно, окна выходили на север. Верхний этаж каменного дома за
день накалялся, как котел в бане, а в комнату к маме солнце  заглядывало  на
минутку утром, как только вставало. Кровать Пиркко поставила так,  что  мать
могла смотреть в окно. Оно было широкое, во всю стену. Больная  почти  целый
день лежала и глядела на небо. Она слышала, как ссорились Пиркко и Мартти.
     - Вот видишь, - говорил Мартти, - в доме нет приличной  комнаты,  чтобы
поудобнее устроить маму, хотя он и обошелся в сто тридцать тысяч  марок.  До
сих пор еще по пятьсот марок выплачиваем.
     - Что ж ты не выбрал получше? Пойди теперь  и  купи  новый,  -  злилась
Пиркко.
     - В самом деле, его  построили  скорее  для  продажи,  чем  для  жилья.
Гостиная существует для приема гостей, в ней должно  быть  уютно,  а  у  нас
закорючка какая-то в виде буквы  "К".  Она  ни  к  чему  не  пригодна,  даже
половины ее нельзя использовать. А наверху - так  называемые  спальни.  Кому
нужна такая спальня, если на этаже туалета нет. Я забыл уже, что  нормальные
люди перед сном посещают это заведение...
     - Еще раз обвини во всем капиталиста, - съязвила Пиркко.
     - А кого ж еще? Это он сотворил такое.
     Туалет помещался внизу, как раз напротив  комнаты  матери.  Около  него
всегда ползали какие-то черные  букашки.  Пиркко  объяснила  маме,  что  они
совершенно безвредные и, если зажечь свет, вовсе замирают  от  страха.  Мимо
дома тянулась дорога на станцию, и  в  окне  постоянно  мелькали  чьи-нибудь
лица: сельчане проходили через наш двор, чтобы сократить путь. В пять  часов
вечера  обычно  приносили  газету,  и  крышка  почтового  ящика  с  грохотом
откидывалась. У  соседей  часто  хлопала  дверца  машины.  Под  окном  росла
какая-то странная береза, ветви у нее были  толстые  и  прямые,  как  жерди.
Создавалось впечатление, что на дереве растет много других деревьев.  Листья
на березе почему-то пожелтели и осыпались. Мама  обратила  на  это  внимание
Пиркко:
     - Удивляюсь я этой березе, для нее уже наступила осень.
     Пиркко поговорила с дворником, чтобы он как следует поливал деревья,  и
вскоре листья снова зазеленели, лишь одна ветвь так и осталась желтой.
     Иногда Пиркко жаловалась маме на радикулит.
     - Радикулит - бич нашего рода, - утверждала она. - У Олави и Сиско тоже
болит спина.
     - А у меня никогда не болела, - возражала мама.
     - У нас, наверное, оттого радикулит, что в войну вся работа ложилась на
наши плечи, мы были старшими.  Особенно  доствалось  Олави.  Помню,  как  он
стоговал. Один. В то лето отцу сделали операцию. И еще я помню,  как  к  нам
пришли и сказал что Тайсто погиб. Мы с Олави вместе были в поле.  Вы  пришли
звать нас домой, но нам не хотелось идти, за работой несчастье  переносилось
как-то легче, помните, мама?
     - А меня поразили те двое. И кто они были? - задумала старушка.
     - Ах, те солдаты? - сообразила Пиркко. - Скорее всего, дезертиры.
     За обедом Пиркко рассказала Мартти,  как  после  гибели  Тайсто  к  ним
однажды пришли двое солдат в шинелях.
     Все работали в поле. Мать была дома  одна.  Солдаты  попросили  есть  и
стали вдруг внушать ей: какие дураки все, кто умирает на фронте  за  господ,
кто защищает их собственность и счета в банке.
     - Вечером мама пересказала мне их беседу, и у меня в  глазах  потемнело
от страха. Я бы не стала их слушать, но мать - человек добрый и мягкий,  она
им ничего не ответила,  хотя  смерть  Тайсто  была  для  нее  словно  свежая
незатянувшаяся рана: только что прислали с фронта его книги и бумажник. Он и
на фронте читал и учился. Бумажник взял на память Юсси.
     - Я видел этот бумажник, - сказал Мартти.
     - Тайсто погиб за родину. Если б ты знал его,  ты  поверил  бы  в  это.
После  ранения  ему  разрешили  не  возвращаться  на  передовую,  а  он  сам
попросился, потому что там остались его товарищи.
     - Наверное, они сражались за свое общее дело и погибли смертью  героев,
- твердо сказал Мартти. - У тех солдат было с собой оружие?
     - Мать не заметила.
     - Возможно, они спрятали его в лесу, - догадался Мартти.
     - Наверное, они бы не стали говорить так, если б знали о гибели Тайсто,
но мама постеснялась даже это им сказать.
     - В то время почти все солдаты думали так, я помню, - сказал Мартти.  -
Даже  хозяева  и  прочий  народ  -   те,   что   сейчас   утверждают   прямо
противоположное. Тогда все устали от войны, всем было  безразлично.  Тем  не
менее те, у кого имелась собственность, сохранили ее. Банковские-то  денежки
потекли в карманы капиталистов. Видишь ли, деньги из банка не  исчезли.  Они
их раздали в кредит собственникам, которые вложили деньги  в  дело.  Капитал
остался, таким образом, у них.
     - Не заводись, - остановила Пиркко.
     - К ним же попадают и наши денежки, поверь мне.
     - Меня сейчас волнует совсем другое, - нервно сказала
     Пиркко. - И ты это отлично знаешь.
     Пиркко украдкой смахнула слезу. Она  ходила  в  комнату  матери,  чтобы
убрать посуду, и на нее произвело тяжелое впечатление,  что  та  ела  не  за
столом, а на табуретке. И разговор получился странный.
     - Ты что, беременна? - спросила мать.
     - Конечно нет. Господи, вы меня напугали! Отчего вы так решили?
     - Просто показалось.
     - Мне давно хотелось вас  спросить.  Я,  наверное,  и  в  детстве  была
толстой?
     - Да, была.
     -  А  мои  дети  такие  худые.  Наверное,  оттого,  что  в  доме  вечно
нервотрепка.
     - В каждом доме свои мыши, - сказала мать.
     - Вы ни капельки не изменились, - вздохнула Пиркко.

     ...Смеркалось. Небо заволокло тучами, будто его накрыли серым шерстяным
одеялом. Дождик накрапывал, как в деревне.  Наверху  уютно  стучала  швейная
машинка: Пиркко что-то  шила.  У  матери,  пожалуй,  впервые  за  все  время
появилось ощущение дома.
     Единственный раз, в тот день, когда  ждали  Юсси,  который  должен  был
увезти ее домой, мать вышла в сад. Вернее,  Пиркко  вывела  ее  из  дому  и,
поддерживая, усадила на стуле.  Солнце  нагревало  одежду  так  сильно,  что
больно было до нее дотронуться. Пахло сеном. В кустах стрекотали  кузнечики.
Пунцовые розы, которые вырастила Пиркко, были  в  самом  цвету.  Кое-где  на
зеленой траве валялись алые лепестки, можно было представить,  что  какая-то
диковинная птица, вырвавшись  из  рук  охотника,  растеряла  свои  блестящие
красные перья.
     На  земле  лежал  длинный  деревянный  молоток,  и  мама  с  удивлением
спросила, для чего он. Пиркко объяснила, что это для игры в крокет.
     - А что им делают?
     - Бьют по деревянному мячу.
     Мама стала проситься в дом, и Пиркко провела ее в гостиную.
     - У вас что-нибудь болит? - тревожно спросила Пиркко.
     - Когда я сижу на мягком, здесь внутри как будто дергает.
     - После операции и не такие ощущения бывают, - успокоила Пиркко. -  Вам
не тяжело ходить?
     - Стоит мне обуть туфли, и я могу хоть танцевать. Помню, в  детстве  мы
все лето бегали босиком. Осенью, когда наступала пора идти  в  школу  и  нам
надевали ботинки, мы носились повсюду как угорелые:  нам  казалось,  что  мы
вот-вот взлетим. Как в детской сказке. Это чувство осталось у  меня  на  всю
жизнь.
     Пиркко заметила вдруг,  что  сидит,  скрестив  руки,  будто  к  молитве
приготовилась. Она быстро развела их.
     Когда Юсси наконец  приехал,  мать  была  целиком  поглощена  мыслью  о
поездке, так что почти ничего и сказать друг другу не успели. Мартти и  дети
вышли попрощаться с нею. Пиркко достала фотоаппарат и попросила  брата  пару
раз сфотографировать всех вместе и отдельно маму. Но та поспешила в  машину,
и затея не удалась. Пиркко больше не настаивала. Она