и  дожевывал  эту
корочку, солидно оглаживая бороду.
   Вот наконец мужик встал и пошел к костру, - должно быть, сдавать пустую
миску Лиде.
   Михась слушал торопливую, взволнованную речь Клавки, не вникая  во  все
слова. Напряженно ждал, когда бородатый направится  от  костра  к  лошади,
белевшей за кустарником.
   Там за орешником, за липами, между дубов и ясеней,  пролегла  неширокая
длинная просека, по которой и поедет сейчас Михась.
   Мужик сдал свою миску, попрощался с Лидой за руку и зашагал  в  сторону
просеки.
   И Михась, застегнув ворот рубашки, вскинув на одно плечо  лямку  мешка,
пошел за мужиком, стесненным голосом говоря Клавке на ходу:
   - Ты уж, пожалуйста,  я  тебя  прошу,  больше  не  иди  за  мной.  Мне,
понимаешь, просто неудобно. Все увидят. Нехорошо...
   - Ну и пусть увидят.
   - Нет, мне, знаешь, Клава, все-таки неудобно...
   И прибавил шагу, стараясь поскорее уйти от  Клавки  и  освободиться  от
внезапного  волнения,  сообщенного  этой  рыженькой,  с  виду   невзрачной
девушкой, которую и в самом деле он раньше не очень замечал.
   На какое-то мгновение ему вдруг стало неясно, куда и  зачем  он  сейчас
идет. Только знал и чувствовал, что ему надо спешить.
   - Пашкевич, погоди! Погоди, Пашкевич!
   Михась оглянулся и с удивлением и  даже  с  испугом  увидел  мелькавшую
среди  кустов  -  с  той  стороны,  где  землянки  медсанбата,  -   белую,
свежевыбритую и блестящую голову Казакова.
   Михась хотел было выпрямиться, взять руки по швам, но мешок соскользнул
с плеча и упал.
   Михась наклонился, чтобы поднять его. А когда выпрямился,  Казаков  уже
стоял рядом.
   Низкорослый живоглазый Казаков смотрел так пронзительно и строго, будто
ему уже известно, чем только что занимался партизан Пашкевич Михась вон на
той поляне. И усы Казакова, черные, неожиданные на бледном лице, казалось,
недовольно топорщились.
   - Я сейчас еду в Жухаловичи, - в легком замешательстве произнес Михась.
   - Я знаю, - кивнул  Казаков  и  расстегнул  воротник  кожаного  пальто.
Видимо, быстро шел и ему стало жарко. - Мне уже  докладывал  Мамлота.  Это
полезное дело. Но только вот что. Надо как-то уломать  старика,  чтобы  он
допустил еще двух-трех наших парней. Дело бы, разумеется, пошло быстрее. И
насчет транспорта  надо  подумать.  Ну  сколько  ты  можешь  один  унести?
Килограмм десять, от силы пятнадцать.
   - Нет, может, и двадцать, двадцать пять унесу.
   - Ну, это едва ли. Да и, разумеется, не надо попусту рисковать. Сколько
всего он может выплавить?
   - Не знаю, врать не хочу.  Думаю,  если  никто  не  помешает,  полтонны
сделает. Прошлый раз я насчитал у него пять могил. Но у него их, наверное,
больше.
   - Огромное дело, - погладил себя Казаков по голому черепу.  -  Если  он
даже сделает двести - триста килограмм, мы ему пару овец  подарим.  И  еще
чего-нибудь из еды. Если он нуждается.
   - Он гордый. Он ничего не возьмет.
   - Все мы гордые, но кормиться надо, - пошевелил  усами  Казаков,  будто
изобразив улыбку. И чуть склонил голову, прислушиваясь. -  Чуешь,  как  он
опять пошел?
   И Михась услышал отдаленный стук колес по рельсам.
   - Осень, далеко слышно.
   - Душа болит, - неожиданно вздохнул постоянно суровый Казаков. -  Почти
неделю бездействуем. А его надо опять на рельсах бить. Разумеется, за  тол
мы ничего сейчас не пожалеем. Если надо, этот мужик, -  кивнул  Казаков  в
сторону просеки, - может прямо сюда все доставить. Попробуем,  разумеется,
в крайнем случае здесь выплавлять. Это золотой мужик, вполне надежный.  Ты
с  ним  сговорись.  Он  все,  что  хочешь,  сделает.  Смекалистый...   Но,
разумеется, без толку там куда  не  надо  не  лезь.  Главное  -  разведай.
Условься. Поставим дело. Пошлем людей,  транспорт.  Наладим  ему  питание,
охрану, чтобы было, разумеется, с размахом. Иди. Желаю тебе.
   Казаков не пожал Михасю руку, не похлопал его  по  плечу.  Все  это  не
положено и ни к чему. Но когда Михась  повернулся,  пошел,  Казаков  вдруг
сдернул с него теплую, ворсистую кепку и спросил почти сердито:
   - А этот гречневый блин  зачем  на  голове  носишь?  Ведь  не  холодно.
Неужели хочешь лысым стать?
   Многие знали, что не старый еще Казаков сильно переживает  из-за  своей
лысины. Он убежден, что, если не носить кепку или шапку,  если  все  время
подставлять лысину дождю и ветру, холоду и солнцу,  она  в  конце  концов,
сама защищая себя, покроется волосами.
   Так это или не так, но Казаков в это верил. И никто  не  смеялся.  Если
человек в этакой  кутерьме  заботится  о  волосах,  стало  быть,  надеется
сохранить голову.
   Михась спрятал кепку за пазуху.



3

   Бородатый мужик долго и как-то напряженно молчал,  пока  они  проезжали
узкую, длинную, изгибистую просеку.
   И Михась молчал, сидя спиной к вознице и свесив ноги,  как  в  воду,  в
сырой и мозглый туман, ползущий с ближайших болот. Он забыл, казалось, обо
всем - и о Клавке, и о Мамлоте, и даже  о  разговоре  с  Казаковым.  Думал
только о том, что его ожидает впереди,  в  этих  Жухаловичах,  знакомых  с
детства и таких загадочно тревожных теперь.
   О Клавке неожиданно напомнил бородатый:
   - Девчонка рыженькая хорошая. Шустрая, как белка. Уцепилась - беда, нет
спасения: "Дядечка, покушайте, пожалуйста". - "Да нет,  говорю,  не  хочу.
Дома покушаю. Не  желаю,  мол,  объедать  партизанов".  А  она  одно  что:
"Покушайте да покушайте, хоть попробуйте маленько, какая баранина, отбитая
у немцев". Ну, сел. Правильно, еда царская. Оторваться нельзя. Наелся, как
дурак на именинах. Теперь можно доехать хоть  до  самого-самого.  Хотя  бы
даже и до Берлина...
   Михасю были приятны слова о Клавке. Но  задело  упоминание  о  Берлине.
Вернее, подозрительным показался оттенок  и  спокойствие,  с  каким  мужик
произнес "можно доехать". И Красная Армия и партизаны стремятся в  Берлин,
хотят дойти до Берлина, но именно дойти с боями, с грохотом, а не доехать.
Доехать до Берлина могут те, кого сейчас насильно туда везут, или те,  кто
связал судьбу свою с Гитлером и кто считает теперь Берлин центром земли. И
мечтает побывать там, в Берлине, где будто бы  идет,  невзирая  на  войну,
веселая, сытая жизнь, если верить немецким газетам на русском языке.
   Михась не верит этим газетам.  И  никогда  не  поверит.  И  чтобы,  как
говорится, прощупать на всякий случай настроение мужика, спросил:
   - А может, нам, гражданин, лучше уж до Москвы доехать?
   - Нет, молодой человек, до Москвы нам сейчас далеко, - замотал  головой
возница. - Не прорваться. А Берлин - вон он. Все поезда туда идут...
   И эти слова не понравились Михасю.
   Телегу потряхивало на невидимых выбоинах и буераках.
   Наконец выехали на хорошо укатанный большак, глянцевито  поблескивавший
сквозь туман под нежарким осенним солнцем.
   - Да, партизаны, - опять заговорил бородатый, оглядываясь на  предзимне
потемневший лес. - Пятачок в  лесу.  Землянки.  Костры.  Вот  тебе  и  все
партизаны. Пятачок. Истинное слово - пятачок. А сшибить,  изничтожить  вас
он все-таки почему-то не может, не смеет.  Или  занят  очень  на  фронтах.
Фронта-то какие. От моря и, можно сказать, до моря...
   Михась  не  откликнулся.  Не  хотел  откликаться.  Да  и  бородатый   в
задумчивости как бы разговаривал сам  с  собой,  не  особенно  нуждаясь  в
собеседнике.
   Хорошо укатанный большак тянулся меж побуревших от  времени  заборов  и
загородок, мимо пожелтевших садов и неубранных  картофельных  полей,  мимо
амбаров, сарайчиков и полуразрушенных каменных и деревянных  домов,  то  с
вырванным бомбой углом, то срезанной снарядом крышей.
   Михась смотрел по сторонам. И удивляли его не развалины, не  обгоревшие
дома, не остовы спаленных домов - их было много, и  глаз  давно  привык  к
ним, - а чудом уцелевшие здания и даже свежеотремонтированные:  на  стенах
пятнами проступает непросохшая штукатурка, а окна посверкивают только  что
вставленными стеклами...
   Возле одного такого дома у крыльца стоял немецкий солдат без картуза  и
чистил щеткой, макая ее в большую банку с ваксой, должно быть,  офицерский
блестящий сапог, насадив его на руку по самое плечо. А  рядом  с  солдатом
хохотала, закидывая голову, хорошенькая наша девушка в пестром, с  бантами
на плечах переднике. Наверно, солдат ей рассказывал что-то смешное.
   Хохот девушки будто колол Михася в самое  сердце.  Он  стиснул  зубы  и
закрыл глаза. И открыл, когда уже миновали и этот дом  с  хохочущей  возле
крыльца  девушкой  и  еще  два  таких   же   больших,   недавно,   видимо,
отремонтированных дома.
   Навстречу двигалась повозка, запряженная  парой  разномастных  лошадей.
Управлял ими обыкновенный деревенский дядька, а позади у  него  на  соломе
спали два немецких солдата. Из повозки  выглядывали  автоматы.  Как  легко
можно было бы переколотить этих немцев даже из тэтэ. И автоматы можно было
бы забрать. Тихо на дороге. Никого не видать. Эх, жалко,  пистолета  нету!
Впрочем, и с пистолетом Михась едва ли бы решился в такой момент на  такую
операцию. Не за этим послан...
   - Ведь что он теперь опять удумал? - услыхал  Михась  за  своей  спиной
голос бородатого. - Он удумал опять ягдкоманды. Стало быть, надо понимать,
по-русски - охотничьи команды. Набирает в них самых отборных своих солдат,
вроде физкультурников. Добавляет к ним  полицаев,  тоже  отборных  сукиных
сынов. И вот прочесывает таким способом леса, с пушками, с  минометами.  А
толку - чуть. Партизаны как были, так и есть. И еще больше стало. В чем же
дело? Не может он, стало быть, прочесать все наши леса? Не в силах? Ну вот
вы, например, сидите на  вашем  пятачке.  Не  страшно  вам,  если  он  вас
окружит?
   Эти вопросы уже были прямо обращены к Михасю. Не отвечать на  них  было
бы не любезно. И Михась пожал плечами:
   - Кому страшно, а кому и не очень.  Казаков  правильно  говорит:  немцу
должно быть страшнее, поскольку он на нашей земле.
   - Вот то-то и оно-то. Вот это-то до слез и обидно, молодой человек, что
он - на нашей земле, - придержал лошадку бородатый и  вынул  из-за  пазухи
кисет. - А ведь как недавно еще выхвалялись мы перед всем светом  во  всех
газетах и по радио, что, мол, ни одной пяди  своей  земли  не  отдадим.  А
отдали-то, вон гляди-ка, полдержавы. И ведь вам, молодым людям, в  школах,
наверно, тоже объясняли учителя, что все, мол, у нас в истинном порядке  и
красиво, как во сне: Ворошилов на лошадке и Буденнов  -  на  коне.  А  что
получилось? Где,  допустим,  сейчас  Москва  и  где  -  мы?  Гитлер  даже,
получается, от нас в настоящее время поближе...
   - Кому Гитлер поближе, тот пусть и целует его  в  это  самое  место,  -
сердито завозился Михась, подгребая под себя солому. И опять пожалел,  что
не взял пистолета.
   Мутный мужичонка везет его.  И  может  завезти  куда  угодно  с  такими
разговорами. И Казаков и Мамлота легко могли ошибиться в мужичонке. Были -
и не раз - такие случаи, когда даже в  отряде  некоторые  вели  под  шумок
антисоветскую  агитацию,  а  у  начальства  на  глазах  выдавали  себя  за
патриотов. Кто он, кто его знает, откуда он взялся, этот  мужик?  И  голос
его почему-то кажется очень  знакомым.  Где-то  Михась  уже  слышал  такой
голос.
   - Ты что, обижаешься вроде? - дохнул бородатый в его сторону махорочным
дымком. - На меня разве обижаешься? Что я вроде неправду  говорю?  На  это
обижаешься?
   - Ничего я не обижаюсь, - взял в рот соломинку Михась. - Но это не наше
с вами дело, гражданин, не нашего  ума  дело  обсуждать,  кто  ближе,  кто
дальше. Не нашего это ума...
   - А это наше дело - воевать, когда мы остались здесь почти что одни?  И
армия наша отступила со всеми танками и пушками. Это разве наше дело - вот
сейчас вот здесь воевать по доброй воле? Ты  подумай,  я  на  двух  войнах
отвоевался. У меня рука и хребет еще с той войны, с гражданской, как  надо
не разгибаются. А сейчас я вроде того что  снова  воюю  -  партизанов  вот
перевожу. Хотя и нахожусь официально у немцев на службе...
   Михась  вдруг  вспомнил,  где  он  слышал  этот  голос.  И   бородатый,
вглядевшись в Михася, почти заревел:
   - Погоди, погоди, да я же тебя знаю! Ты же Пашкевич Михасик...
   - И я вас знаю, Сазон Иваныч, - засмеялся Михась.
   - А я, может, секунду назад  подумал  -  застрелишь.  Ведь  с  вами,  с
партизанами, шутки плохие. Вы же, как черти, скорые. Ты подумай,  как  все
получилось. Не только немцев, но еще и друг дружку опасаемся. Времена!  Ну
рассказывай подробно, где ж ты был?
   - Я много где побывал, Сазон Иваныч.
   Сазон Иванович взял одной рукой Михася за голову, повернул к себе:
   - Гляди-ка, какое дело, а? Живой! Удивительно! Бабы у нас,  в  Мухачах,
еще в сорок первом, зимой, рассказывали. Будто видели тебя  в  Жухаловичах
на базаре. На виселице. Будто висишь ты в розовой  майке.  И  портки  твои
многие признавали. Ты гляди, что делается, а?  А  ты  живой!  Ну,  значит,
износу тебе теперь не будет, если тебя уже  один  раз  схоронили.  Значит,
долго ты будешь жить. Это есть такая примета. Как же ты сумел  скрыться-то
тогда? Неужели тебя не поймали?
   - Не поймали, - выплюнул изжеванную соломинку Михась.
   - Ну теперь уже, стало быть, больше не поймают. Нет, шабаш! И скажи  ты
мне еще на милость, где же ты тогда гранату-то взял?
   - В сорок первом?  Да  их  тогда  сколько  угодно  было,  и  гранат,  и
винтовок. Я у румына за буханку хлеба две гранаты выменял.
   - У румына? Ты гляди, что  делается,  а?  Им  что,  хлеба  не  хватало,
румынам?
   - Наверно, не хватало.  Хворый  был  такой  румынский  солдат,  весь  в
чирьях...
   - Ты гляди, что делается? -  хлопал  в  ладоши  Сазон  Иванович,  одним
локтем прижимая вожжи. - Ты разнес им тогда всю столовую. Тринадцать,  что
ли, солдат убило и покалечило. И двух офицеров. Был разговор, что ты ее  в
окошко кинул. Кто хоть тебя научил-то, как ее кидать? Румын же?
   -  Зачем?  Раненые  красноармейцы  показали.  Помните,  их  за  колючую
проволоку согнали в Мухачах? Мы еще им хлеб передавали и картошки...
   - Помню, помню, как же, - закивал Сазон  Иванович.  -  Но  ты  мне  еще
скажи, неужели меня признать нельзя? Ну,  я  мог  тебя  не  признать,  это
понятно. Ты в сорок первом еще хлопчиком, пацаненком бегал вот  этаким.  А
я-то ведь уже известный был в своем районе.
   - Бороды у вас  не  было,  Сазон  Иваныч.  А  сейчас  -  вы  только  не
обижайтесь - вы  чуток  даже  на  этого...  на  попа  смахиваете.  Или  на
странника какого.
   - Вот это и дорого, - многозначительно усмехнулся Сазон Иванович.



4

   Телега загремела по бревнам широкого моста, переброшенного через  тихую
полноводную реку в лесистых берегах.
   - Мост-то этот был железный, - показал кнутом  Сазон  Иванович.  -  Под
самую войну делали. А потом раза три взрывали. Как бы не ваших рук...
   - Нет, это не мы. Казаков же, вы знаете, здесь недавно.
   - Все равно потом делать-то нам, наверно, придется. Или,  как  думаешь,
пленных немцев заставим? Мост после войны должен  быть  обратно  железный.
Ажурный, как был.
   - Видно будет потом, - сплюнул  в  реку  Михась.  -  А  пока  и  дальше
взрывать будем, если надо. Много уж чего мы взорвали. В разных местах.
   - Значит, ты не только здесь находился?
   - Я, Сазон Иваныч, много где побыл. С сорок первого. В трех - ну да,  в
трех - отрядах. Два отряда немцы разбили  почти  что  до  корня.  В  одном
осталось нас только двое, в другом - четверо. Всю нашу Белоруссию облазил,
все ее леса. Посмотрел, какая она - разнообразная. И в городах  во  многих
побывал. Мы даже город Слуцк брали. Командовал  нами  тогда  -  может,  вы
слышали - Дунаев. Ох и давали мы там немцам жизни! Всю охрану  уничтожили.
Выпустили из лагеря всех наших  военнопленных.  Забрали  в  банке  золото,
серебро награбленное. Все отправили в Москву - на оборону. Интересная была
операция.
   - Ты гляди что! - опять восхитился Сазон Иванович. - И сам, я смотрю на
тебя, как вырос. Узнать  нельзя!  Плечи  какие!  Мужик,  просто  мужик!  И
размордел как хорошо!
   - Ведь все на свежем воздухе, Сазон Иваныч. Сосна, ель.  Или  вот,  как
здесь, дубы, липа, орешник. И опять березы. Все это, говорят, полезно  для
здоровья. Укрепляет.
   - Укрепляет, - задумчиво  согласился  Сазон  Иванович.  -  Да-а...  Это
верно, что укрепляет... А лет-то тебе теперь сколько?
   - В сентябре  вот  недавно  исполнилось  уже  шестнадцать.  Семнадцатый
пошел...
   - Ты гляди что, - округлил глаза Сазон Иванович. - Шестнадцать. Это же,
если б не погубили твою мамашу, она могла бы  тебе  сейчас  день  рождения
справить. Пирог хотя бы с клюквенным вареньем спекла. И  паспорт  тебе  бы
выдали, как у нас полагается. Как было заведено... в советское время...
   Михась достал из-за пазухи две бумажки.
   - Паспорт мне, Сазон Иваныч, уже выдали. Немецкий. Вот смотрите. Печать
только, по-моему, дерьмо.
   Сазон Иванович переложил  в  одну  руку  вожжи,  вынул  из  внутреннего
кармана очки, надел.
   - Н-да. Документ весь правильный. И этот, и этот. А печать  хвалить  не
за что. С такой печатью лучше и не  показываться.  Ах  ты,  жалко,  раньше
разговору не было! Я бы тебе мог и печать хорошую поставить,  и  документы
даже лучше этих выправить. У меня же в Залютьеве вся  управа  в  руках.  И
зондер знакомый. Пьяница. Карл Гроскопф. Значит, Большая  голова.  Ах  как
жалко! Может, заедем в Залютьево? Хоть это большой  крюк.  А  мы,  считай,
почти что доехали. Вот  сейчас  Сачки,  потом  Синюрино,  а  там  сразу  и
Жухаловичи. Что же делать? Нет, с такой печатью ни ходить, ни ездить...
   - Ведь говорил им, - вздохнул Михась. - Лопухи! Лопухи и  бюрократы!  И
Клавка - дурочка, припадочная. Говорит, зажимай пальцем...
   - Ну ничего. Что-нибудь придумаем,  -  натянул  вожжи  Сазон  Иванович,
въезжая в Сачки, в большую деревню или в маленький городок, на  замощенную
булыжником, видимо  главную  улицу,  некогда,  должно  быть,  обставленную
двухэтажными, то кирпичными, то деревянными, домами, а теперь во множестве
разваленными, обгорелыми, обсыпанными известковой пылью.
   И все-таки кое-где среди руин и пожарищ возвышались целые дома.
   Михась  и  Сазон  Иванович  еще  издали  увидали  выглядывающий   из-за
пожелтевших   и   наполовину   облетевших   кленов   и   лип    аккуратный
свежеокрашенный в голубой и белый цвет домик  с  застекленной  верандой  и
услышали удивительно нежную, грустную музыку.
   Музыка, пока они подъезжали, все усиливалась и щемяще брала за  сердце,
напоминая о чем-то давнем, милом, полузабытом, похожем на праздник.
   Наконец подъехав, поравнявшись с домиком, они разглядели на  веранде  у
широко распахнутых  стеклянных  дверей  пожилого,  полного,  рыжеватого  с
лысиной мужчину в желто-малиновой с кистями куртке и в форменных  немецких
военных  брюках.  Поставив  ногу  в  лакированном  сапоге  на   стул,   он
самозабвенно играл на  скрипке,  сердито  придавив  ее,  хрупкую,  тяжелым
подбородком.
   Чтобы не греметь телегой возле домика, не мешать скрипачу и не  вызвать
его неудовольствия,  Сазон  Иванович  чуть  придержал  лошадку.  И  только
миновав домик, подстегнул ее вожжами: хорошо бы поскорее  проехать  Сачки,
где разве знаешь, что может случиться.
   Белая лошадка рысью пробежала почти всю главную улицу. И уже в конце ее
вдруг шарахнулась так, что седоки едва удержались в телеге.
   Углом  глаза  Михась  уловил,   содрогнувшись,   чьи-то   голые   ноги,
мелькнувшие над ним, и что-то черное с белым.
   Уж потом они разглядели на высокой, поставленной, наверно, еще до войны
в честь Первого мая арке трех повешенных: мужчину,  босого,  в  трусах,  и
двух женщин в нижних сорочках.
   На черном полотне, протянутом  через  арку,  белыми  печатными  буквами
написано:

   "МЫ ВОРОВАЛИ ВЗРЫВЧАТКУ,
   ЧТОБЫ ПОДРЫВАТЬ НЕМЕЦКИЕ ПОЕЗДА.
   НИКОМУ НЕ СОВЕТУЕМ ДЕЛАТЬ ЭТО".

   - Где же они ее воровали? - вслух подумал Михась. И, заметив,  что  над
его башмаком размоталась обмотка, стал  поспеш