то-то подергивает. Но больше как будто
нигде не болит.
   Только из колена опять сочится кровь. Это уж не так  страшно.  Страшно,
что он  -  без  рубашки  и  без  штанов,  голый.  Если  что  случится,  он
действительно тут окажется как рыбка на сковородке. И  смешно  -  партизан
без штанов.
   В таком виде в насмешку немцы могут его и повесить в случае чего.  Нет,
это он, конечно, ошибку допустил, что так просто согласился снять  рубашку
и штаны.
   И что это он вдруг расчувствовался перед этой красавицей  Евой?  Первый
раз ее увидел и расчувствовался, согласился на ее заботы, как ребенок. А у
нее вон на полочке и правда все немецкое - разные пузырьки и коробочки.
   На   одной   жестяной   нарядной   коробочке   по-немецки   напечатано:
"Kola-Edelbitter-Schokolade".
   Михась уже знает, что это за штука. Это такой шоколад немецкие офицеры,
особенно летчики, едят, чтобы не спать, когда не надо.
   Михась уже пробовал под Борисовом такой шоколад, когда делали налет  на
немецкий аэродром.
   В этой коробочке, которую он держит сейчас, уже нет  шоколада  -  лежат
пуговки какие-то, иголки.
   Михась с презрением рассматривает еще разные, явно  немецкие,  банки  и
пузырьки на полках. И вздрагивает, когда снова открывается дверь.
   Это возвращается Ева.
   - Все в порядке, - говорит она. - Мойся спокойно. Никого вокруг нет.  Я
опять кругом обошла. И с пригорка посмотрела. Мойся, Михасик, мойся.
   Ева опять подкачивает примус. Он сильно шипит. И  от  этого  шипения  -
кажется, только от этого шипения - Михасю вдруг снова делается нехорошо.
   Михась даже плохо слышит, что еще говорит Ева. Ему хочется лечь,  а  то
он сейчас упадет, как падал в подполье, когда хотел встать.
   Михась ищет, на что бы  лечь.  И  ложится  на  пестрый,  сплетенный  из
тряпок, мокрый подле ванночки половик.



15

   Михась лежит и слышит только, будто в полусне, как чавкают его штаны  и
рубашка в мыльной воде да  стучит  о  край  корыта  стиральная  доска  под
сильными руками Евы. А что она изредка теперь говорит - не слышит.
   Но вот еще один  голос  он  улавливает  гаснущим  сознанием  -  резкий,
режущий слух голос. И с истинным ужасом узнает его.
   Узнает и приподымается на половике, прислушиваясь.  Во  рту  становится
сухо.
   - Что это ты вдруг взялась стирать? Сегодня такой день у тебя.
   Это говорит Софья Казимировна. Конечно, это она говорит.
   Михась не расслышал, как вошла "эта женщина". А Ева сказала, что вокруг
никого нет. Но если "эта" незаметно вошла, то может так же  войти  сюда  и
всякий другой. И немцы и полицаи могут войти. И  пусть  бы  лучше  уж  они
вошли, только не Софья Казимировна. Что он будет теперь делать, когда  она
увидит его? Что Михась скажет ей? Как он поглядит на нее?
   - Штаны ему стираю. И рубашку, - отвечает Ева. - Все,  смотрите,  какое
грязное, рваное. В крови.
   - А где он сам, Ирод? Все там?
   - Нет, он вылез. За печкой.
   - Сам вылез?
   - Сам.
   - Значит, может? Ходит?
   - Плохо, - вздыхает Ева. - Ему надо бы еще полежать. Хоть  недельку.  И
питание ему бы надо усиленное.
   -  Усиленное,  -  повторяет  свистящим  голосом  Софья  Казимировна.  -
Усилишь! Опять пойдешь свои кофточки немецкие менять на сахар да яички?
   - Я сегодня рису выменяла и опять сахару и муки. Отдала  старый  пиджак
Виктора, - виновато произносит  Ева.  Должно  быть,  и  она  боится  Софьи
Казимировны. - Ну что вам в гестапо сказали, мама?
   Софья Казимировна молчит.
   Ева сливает воду из корыта в ведро. Снова наливает воду  в  корыто,  на
этот раз холодную, из ушата.
   Ушат такой же, как стоял в сторожке, когда Василий Егорович  вытапливал
тол. Может быть, это тот же самый ушат.
   Михась  видит  его  из-за  печки.  Нет,  пожалуй,  тот  ушат   не   мог
сохраниться. И тот черный был, закоптелый. А этот желтоватый, новый.
   - Что мне сказали? Что они мне могут  сказать?  Только  стуком  стучат,
угрожают, пистолет показывают, будто вот сейчас  застрелят.  А  я  говорю:
стреляйте, мучайте. Ничего теперь не боюсь. И жизнь мне моя  не  мила  без
родных моих деток и мужа моего дорогого, единственного.  Чем,  спрашивают,
был произведен взрыв? Где достали, кричит, взрывной матерьял? Я им говорю:
не знаю, не могу знать. Думаю, мол, однако, что  мина  старая  в  железном
ломе попалась, с каковым имел дело мой покойный муж - механик. Говорю  это
им и опять слышу голос Василия Егоровича. Ведь слова эти,  золотые  слова,
он мне сам говорил не однажды. Внушал. Бывало, ночью лежим мы с ним, а  он
мне говорит. Что мы делаем, говорит, там за  сторожкой  или  на  кладбище,
Софушка, этого, в случае чего, ты не знаешь, не должна знать. Не положено,
говорит, тебе это  знать.  Это,  говорит,  строжайший  секрет  для  пользы
родины. И ничего, говорит, со  мной  не  может  особенного  случиться.  Не
должно случиться. Но если все-таки непредвиденно случится, пойми, говорит,
и запомни одно. Пойми и запомни... А я, дура старая,  бывало,  кричу  ему:
замолчи! Не желаю, мол, слушать твои прокламации. А  он  ведь  не  о  себе
заботился. Он, любезный друг, обо всех о нас заботился, каковые  останутся
жить после него. А зачем мне жить? Зачем нужна мне эта жизнь - без детей и
мужа, как осине на ветру, как осине?
   Софья Казимировна плачет.
   Михась это слышит, приподнявшись  на  половике.  Он  даже  представляет
себе,  как  она  уронила  голову  на  стол,  обхватив  его  края   сухими,
старушечьими руками. Стол трясется.
   - Мама, мамочка, - подходит к ней Ева, и слышно, как целует  ее.  -  Вы
покушайте. Вы ведь с утра ничего не кушали. Я яички принесла, сварю.  Ведь
сегодня, вы сами вспомнили, день моего рождения.
   Михась дрожит, остывая после горячей воды. И от нервного напряжения.
   Обе женщины, должно быть, забыли о нем. И, пожалуй, хорошо, что забыли.
Но все-таки ему  неудобно,  неловко  вот  так  без  одежды  здесь  лежать,
прикрытому только полотенцем.
   - Не могу я, ничего не могу. Крошки в рот не могу взять, - стонет Софья
Казимировна. - Не могу я больше жить.
   И снова плачет, колотясь головой об стол.
   Ева отходит от нее. Полощет в корыте в холодной воде выстиранное. Потом
развешивает над теплой плитой.
   Михась определяет это  по  тому,  как  провисает  веревка,  один  конец
которой протянут за печку.
   - Феликс, мальчик мой, кровиночка моя, голубок мой добрый, -  причитает
Софья Казимиревна. И вдруг умолкает.  Почти  спокойным,  сердитым  голосом
спрашивает, увидев у люка грязную стеганку Михася: - А это чья?
   - Его, - почему-то шепотом отвечает Ева.
   - А он что,  спит?  Опять  без  памяти?  -  встает  Софья  Казимировна,
направляясь, должно быть, за печку.
   - Нет, он моется.  Мылся,  -  в  странной  растерянности  говорит  Ева.
Наверно, она сама еще не может предугадать, как отнесется сейчас к  Михасю
Софья Казимировна. - Он совершенно раздетый.
   - Голый, что ли?
   - Конечно. Вот я постирала. Просохнет. Хочу починить.
   -  Да  ты  что,  девка,  сдурела  окончательно?  -  возмущается   Софья
Казимировна. Голос ее теперь хорошо похож  на  тот,  которого  всегда  так
боялся Михась. - Он же у тебя простудится,  простынет,  стручок  окаянный.
Медик еще называешься! Как же может он сидеть там голый  столько  времени!
Ты хоть голос подай свой, Ирод, - обращается она уже к Михасю.
   - Я, я, - заикается Михась. - Я сейчас уйду.
   - Никуда ты не уйдешь, змей подколодный, - угрожает Софья  Казимировна.
- Никто тебя не выпустит. И не надейся.
   От этой женщины вообще-то можно ждать всего, если даже Ева ее боится. И
Михась ни на что хорошее сейчас не надеется.
   - Мучитель ты проклятый, - продолжает Софья Казимировна. - Уж когда  ты
стал к нам ходить, я заметила тебя. Хитрость твою заметила.  Как  телок  к
корове все жался к нам. Выглядывал. Соблазнял. Матери бы твоей не  было  в
родах счастья, стручок поганый...
   - Его мамашу убили немцы, - вдруг решительно и резко вмешивается Ева. -
Это Василий Егорович говорил. Мне и  Феликсу  говорил.  Его  мамашу  немцы
штыками закололи. На его глазах.
   - А ты что меня учишь, что мне говорить? -  кричит  уже  на  Еву  Софья
Казимировна. - Медик недоученный! Он сколько времени у тебя голый сидит. И
чего ты хочешь ему починять? - трогает и трясет мокрую одежду на  веревке.
- Что тут можно починить? Одни тряпки.
   - Но в чем же он пойдет?
   - "В чем пойдет, в чем пойдет", - передразнивает Софья  Казимировна.  -
Ты спроси его, зачем он приходил? Кто его. Ирода, звал сюда больных  людей
тревожить? Кто его просил в  партизаны  людей  уводить?  Кто  его  просил,
Ирода?
   Она опять плачет.
   Михась слышит за печкой какое-то громыхание.
   Это она, плача, выдвигает тяжелый ящик комода:
   - На вот, дай ему. Пусть он  наденет,  зверь  лесной,  рубашку  Василия
Егоровича. И вот подштанники. Брюки в шкафу. Достань брюки. Дай ему.
   Большей муки и пытки, пожалуй, нельзя было бы придумать для Михася, как
вот заставить его сейчас надеть одежду человека, в чьей гибели он  считает
виновным себя. Ведь правда, это он первый подал  мысль  вытапливать  здесь
тол. И Василий  Егорович  и  Феликс  погибли.  А  он,  Михась,  остался  и
вынужден, просто вынужден  одеться  вот  в  эти  вещи  Василия  Егоровича.
Другого выхода нет. Действительно, Ева едва ли  сможет  починить  штаны  и
рубашку Михася.
   - А это что? - пинает Софья Казимировна грязные, рваные башмаки. - Куда
он в них? И кто их починит?
   - Я хотела ему дать сапоги Виктора, -  робко  и  вопросительно  говорит
Ева. - Они тоже в шкафу...
   - Разве ты их не обменяла? Тут же летом женщина спрашивала,  не  меняет
ли кто-нибудь сапоги на муку. Ты держала их в руках...
   - Нет, я не хотела их обменивать. И продавать не хотела.  Я  хотела  их
сберечь. Может быть...
   - Ничего мы не сберегли, ничего. Только самих себя. А кому мы нужны?  -
с плачем выкрикивает Софья  Казимировна.  -  Кому  я  нужна,  старая,  уже
больная? Ну, веди меня, Ирод, в партизаны. Пусть  партизаны  посмотрят  на
меня. Пусть они меня застрелят. Или немцы пусть застрелят меня. Даже немцы
меня не хотят застрелить.  Только  выспрашивают.  Говорят:  "Идите,  потом
опять вызовем". Чего-то еще хотят у меня выспросить... Ну чего ты  стоишь?
Выкатила глазищи свои, - кричит она Еве. - Дай ему сапоги. Пусть их  носит
хотя бы на память о Викторе. И портянки ему дай. Вон Феликса, - плачет, не
сразу может выговорить, - вон Феликса шерстяные носки...
   И вот Михась, уже облачившись во все  сухое,  теплое,  надевает  сапоги
Виктора. Он, чего греха таить, еще совсем недавно мечтал о сапогах, но  не
о таких, а много похуже, о кирзовых и не новых, какие выдали,  по  приказу
Казакова, Петьке  Замковичу.  А  надевает  он  сейчас  роскошные  хромовые
сапоги, почти точно такие, какие он видел еще до войны на ногах начальника
районной милиции Тихомирова.
   Михась надевает сапоги, но радости не испытывает. И опять говорит:
   - Я сейчас уйду.
   - Никуда ты не уйдешь. Ирод, - повторяет Софья  Казимировна.  -  Только
что мы с тобой отводились. Только что ты отудобел.  И  все  равно  ты  еле
живой. Ты выйдешь и тут же упадешь, турок  несчастный.  И  еще  одно  горе
тогда нам сделаешь. Немцы или полицаи поднимут тебя - и  опять  нам  горе.
Укрывали, скажут, партизана. И опять потащат нас в  гестапо.  Из-за  тебя.
Никуда ты не выйдешь. Ни за что. Ни под каким видом. Слышишь?
   Михась молчит. Чувствует, как из колена сочится  кровь.  И  теперь  это
тревожит его  больше,  чем  час  назад,  -  кровь  пачкает  чистое  белье,
просочится сквозь брюки.
   Он чуть загнул голенища сапог, чтобы они не касались ссадин на коленях.
Желтая кожа  подклейки  красиво  обозначилась  на  черных  голенищах.  Так
фасонисто носили сапоги в их деревне, в  Мухачах,  молодые  парни.  Михась
когда-то мечтал о таких сапогах. Но  сейчас  ничто  не  радует,  не  может
обрадовать его.
   Софья Казимировна смотрит в окно. На лице ее застыла тоска.
   А Ева, наклонившись к уху Михася, шепчет:
   - Подожди еще минуточку. Покормлю ее, уложу  отдохнуть  и  сделаю  тебе
перевязку. У меня прекрасная мазь. А на Софью Казимировну не обижайся. Она
чудесная  женщина.  Чудесная.  Хотя  я  тоже  иногда  ее  боюсь.  Не  могу
привыкнуть.
   Софья Казимировна, постояв у окна, уходит за перегородку. Ложится.
   - И ты приляг вот здесь, - говорит Ева Михасю и показывает на  узенькую
кровать рядом с ходом в подполье.  -  Здесь  Феликс  спал.  И  тебе  будет
удобно. Если что-нибудь, ты - опять туда, - кивает на крышку  люка.  -  Но
пока все спокойно. Можешь не тревожиться.  Сапоги  давай  снимем  пока.  В
сапогах на кровати не лежат...
   Этого уж можно было бы и не говорить. Михась сам знает, что на  кровати
не лежат в сапогах. Но он молчит.
   Ева присаживается перед ним на корточки, когда он садится на кровать, и
стягивает с него сапоги, сперва один, потом другой.
   - Теперь ложись. И не обижайся на Софью Казимировну.  Не  всякий  может
пережить, что она сейчас переживает. Она может даже рассудка лишиться... А
это морковный сок, - ставит на табуретку  перед  кроватью  наполненный  до
краев стакан. - Все время пыталась поить тебя с ложечки. Теперь  пей  сам.
Только медленно пей, не торопись. Тебе много есть пока нельзя...
   Ева уходит за перегородку и скоро снова появляется.
   - Если скучно, полистай вот эти  журнальчики,  -  кладет  на  табуретку
большую кипу  немецких  разноцветных  журналов.  -  Что  будет  непонятно,
переведу.
   И опять уходит.
   Михась оглядывает комнату. На подоконнике - фиолетовый цветок. И  рядом
с ним примостилась на солнышке Феклуша.
   Этот цветок должен был здесь стоять, когда все  спокойно,  когда  можно
заходить во двор без опаски.
   Михась недавно еще старался с улицы разглядеть его. Было все спокойно.
   Михась протягивает руку к стакану. Рука дрожит.  Но  он  берет  стакан,
крепко держит, отхлебывает сок. Обратно ставит на табуретку.
   Перелистывает журнал. Видит в журнале большой, во всю страницу, портрет
Гитлера. Он уже много раз его видел. Видел даже крупнее этого  портреты  в
красках, висевшие в немецких  комендатурах  -  кажется,  в  Слуцке  и  еще
где-то.
   Перелистывает дальше. На фоне развалин какого-то  города  идет  колонна
пленных. Наши шинели. Грязные, заросшие лица... "А может, и отец твой  уже
в плену, - вдруг вспоминает Михась слова  Сазона  Ивановича.  -  Много  он
наших в плен побрал". Внимательно вглядывается в лица  пленных.  Нет,  все
незнакомые.
   На узком цветном снимке - базар, опять же среди  развалин,  может  быть
даже где-то у нас, в Белоруссии. Прямо на земле у нехитрого своего  товара
сидят закутанные в платки пожилые  и  молодые  тетки.  У  одной  в  высоко
поднятой руке часы-ходики.
   А рядом, на другой странице, на цветном же снимке, - красивые белокурые
девушки в купальных костюмах у моря. Одна закинула голые  ноги  на  гнутые
поручни кресла и держит в  тонких  длинных  пальцах  дымящуюся  сигаретку.
Прическа у нее, как у Евы.
   Вдруг что-то недоброе опять  блеснуло  в  сознании  Михася.  И  он  сам
воспротивился было этому. Ева добрая, милая, красивая.  Софья  Казимировна
сказала будто между прочим, что Еве пришлось обменять свои кофточки и  еще
что-то на продукты, на сахар. Она поила Михася чаем с  сахаром,  когда  он
был без памяти. Она помогала Василию Егоровичу. Даже сама,  одна  вытащила
из болота бомбу. И все-таки...
   И все-таки, глядя на этот  снимок,  на  эту  девушку  с  сигареткой,  с
прической, как у Евы, Михась проникается почти неприязнью  к  Еве.  И  эти
журналы немецкие она где-то  набрала.  И  подражает  потаскушкам  из  этих
журналов.
   Михась опять рассматривает  снимок,  на  котором  тетка,  закутанная  в
теплый платок, продает, должно быть, часы-ходики.
   За перегородкой стонет Софья Казимировна. Потом кого-то ругает.  Может,
снова ругает Михася. Нет, не похоже.
   Ева выходит из-за перегородки. Что-то ищет на комоде.
   - Ужас, - говорит шепотом Ева. И кивает на перегородку. -  Опять  зовет
Феликса. Обвиняет меня, что я не могла его спасти. Говорит, всех спасаешь,
кого не надо, а Феликса не спасла. Она может лишиться рассудка.
   Накапывает что-то в стаканчик из пузырька. Уносит Софье Казимировне.
   В доме снова тихо. Софья Казимировна, может быть, засыпает. Феклуша  на
подоконнике умывается лапкой.
   "Намывает гостей", - вспоминает Михась, как говорила  в  таких  случаях
бабушка.
   Гости тут могут быть такие, что  лучше  не  думать  о  них.  Но  Михась
думает, должен думать. Что же будет дальше?  Все-таки  ему  надо  уходить.
Надо дождаться ночи и уходить.  А  куда  уходить?  Он  задание  так  и  не
выполнил. С чем он вернется на базу? Что скажет Мамлоте и  Казакову?  И  с
какой стороны пойдет в отряд? Где его часы и аусвайс? Надо ли  заходить  к
Сазону Ивановичу?
   - Пей, пей сок, - возвращается из-за  перегородки  Ева  и,  поднимая  с
табуретки стакан с соком, протягивает  Михасю.  -  Сейчас  тебя  перевяжу.
Потом буду кормить. Ты не думай,  что  я  забыла  тебя  покормить.  Нельзя
сразу. Допей сок. Яички всмятку любишь?
   - Мне все равно.
   - А это  что  ты  смотришь?  -  замечает  Ева,  как  пристально  Михась
рассматривает снимок. Но его не снимок интересует. Он просто  делает  вид,
что интересуется снимком, чтобы не смотреть на Еву. Ему почему-то  сейчас,
вот в эту минуту, неприятно смотреть на нее.
   Ева берет журнал:
   - Это очень смешная  фотография.  Написано,  что  часы-ходики  являются
предметом роскоши в России, что в России самые элементарные  бытовые  вещи
являются предметом роскоши...
   - Если у них много роскоши, так зачем они сюда шли?
   - Вот они и пишут, что в России очень богатая земля, богатые недра,  но
народ еще очень некультурный, ленивый, и большевики не могут...
   - Немцы очень много могут, - презрительно перебивает Михась. - И  очень
культурные. В деревнях, рассказывают, они прямо при наших женщинах снимают
штаны и тут же оправляются. Не стесняются нисколько, такая культурность...
   - И ты не стесняйся, Михась,  -  улыбается  Ева.  -  Не  думай,  что  я
женщина. Давай снимем рубашку и брюки. Я все-таки должна  тебя  осмотреть.
Для тебя я не женщина...
   Что-то есть обидное для Михася в этих словах. Но он  молчит.  Ева  сама
расстегивает его одежду. И опять от  прикосновений  ее,  таких  уверенных,
ловких, исходит  что-то  бесконечно  приятное,  что  не  позволяет  Михасю
сопротивляться, что как бы обессиливает его и  в  то  же  время  наполняет
силой. Нет, он не может осуждать Еву за то, что она откуда-то достает  эти
немецкие журналы, интересуется  их  немецкими  побрякушками,  как  говорил
Василий Егорович. Он, Михась, сейчас всем обязан ей, он у нее, может быть,
в неоплатном долгу. И все-таки...
   - Мне, я теперь думаю,  удалось  бы  спасти  Феликса,  -  говорит  Ева,
накладывая повязку на колено Михася. - Я даже почти уверена, что спасла бы
его, если б не начался бой. Мне не сразу удалось подойти к сторожке.
   - Какой бой? - удивился Михась.
   - Хотя - да. Ты ведь ничего не знаешь. Мы тоже  не  сразу  поняли,  что
произошло, откуда появились немцы. Мне это вчера  на  похоронах  рассказал
Сазон Иванович Кулик. Ты знаешь Сазона Ивановича?
   - А что он рассказал?
   - Он рассказал... Кстати, он спрашивал, по-моему, про тебя. Он  сказал,
что к вам, то есть к нам, к Василию  Егоровичу,  должен  был  прийти  один
хлопец. Пришел ли он?
   - А вы что сказали?
   - Мы сказали, что ничего не знаем. А ты уже был у нас в подполье...
   Михась даже привстал на кровати, хотя Ева  перевязывает  ему  колено  и
шевелиться нельзя.
   - Значит, вы что же, не доверяете  этому...  Сазону  Иванычу?  Вы  что,
считаете, что он подозрительный? Боялись, что он выдаст меня немцам?
   - Подожди, - ласково, но  решительно  Ева  заставляет  своего  больного
снова лечь. - Подожди. Мы никого не подозреваем. Просто мы не  знали,  как
будет лучше. Софья Казимировна никому не велела говорить, что  ты  у