ут  об  этом  в
своих газетках, колют нам глаза: глядите, мол...
   - Немцы нам - враги, - сердито прищурился Михась. -  Неужели  мы  будем
слушать фашистов и читать их газетки?
   - Но ведь люди-то наши читают, - вынул из передка телеги клочок  газеты
Сазон Иванович. - И эти газетки действуют против нас. Огорчают наш  народ.
И мешают нам воевать, поскольку люди наши не все соображают, где правда, а
где вранье. Нет, Михась,  подрастешь,  тогда  сам,  если  будет,  конечно,
возможность, разберешься. Не стану тебе головушку забивать...
   Сазон Иванович придержал  лошадку,  засунул  под  себя  вожжи,  разгреб
солому, достал бутыль и прямо из горлышка отхлебнул вишневки.
   - Крепкая, - поморщился. - Тебе не предлагаю. Не надо  тебе  привыкать,
если ты еще не научился. И по важному делу едешь. А мне - ничего...
   - Вы тоже в конце концов сопьетесь, - посмотрел Михась  в  посоловевшие
глаза Сазона Ивановича. - И война кончится, и  наша  победа  будет,  а  вы
вдруг сопьетесь.
   - Сопьюсь, - вытер бороду  обеими  ладонями  Сазон  Иванович.  -  Очень
просто может случиться, что и сопьюсь. Но сперва дело  сделаем...  Так  ты
что, стало быть, завтра обратно поедешь? За тобой заехать куда или как? Ты
скажи мне сейчас, чтобы я знал заранее...
   - Нет, я, наверно, завтра еще не управлюсь. Думаю, послезавтра.
   - Тогда  так,  -  поднял  бурый,  прокопченный  в  куреве  палец  Сазон
Иванович, сосредоточивая внимание. - Если тебе  будет  нужна  лошадь,  ищи
меня на мельнице каждый день в два часа. Или тоже каждый день  на  базаре,
где были скобяные ряды. В девять часов утра. Домой ко  мне  не  являйся...
Что будем перевозить?
   - Мыло, - чуть помедлив, ответил Михась.
   - Мыло? - удивился Сазон Иванович. Потом  хлопнул  Михася  по  плечу  и
засмеялся: - Молодец! И правильно - это походит на мыло.  В  сорок  первом
году многие бабы у нас находили эту вещь  в  лесах  и  думали,  что  мыло.
Пробовали стирать, но пены не получается...
   Михась смутился и даже покраснел. Был уверен,  что  Сазон  Иванович  не
знает, за  чем  он  едет.  Неужели  ему  это  сам  Казаков  сказал?  Очень
странно...
   Уже видно было в легкой дымке водонапорную башню в Жухаловичах. В сорок
первом году ее разбило снарядом. А недавно немцы восстановили.
   По обеим сторонам улицы Дзержинского лежали развалины.
   У развалин бывшего Дома просвещения имени Янки  Купалы  дорогу  перешла
черная фигура в длинной поповской рясе.
   - Тьфу, - гневливо сплюнул через левое плечо Сазон  Иванович,  чуть  не
угодив в Михася. - По  прежним  временам  -  плохая  примета.  Дело  может
испортить.
   Поп обернулся и поздоровался. И Сазон  Иванович  почтительно  приподнял
картуз.
   - Махолкич Демид. Бывший счетовод из Заготсырья, - сообщил он Михасю. -
Ты смотри, как вся жизнь кувырком  пошла.  Счетовод  в  попы  подался.  Ну
ничего. Все-таки он не очень  еще  настоящий  поп.  Может,  примета  и  не
оправдается. Так что же, Михась, кругом тебя везти или  здесь  сойдешь?  -
остановил лошаденку  у  развалин  здания  бывшего  горсовета.  -  Тебе  на
Коровинскую?
   - Да я сам еще не знаю, - опять смутился Михась. - Я,  пожалуй,  правда
здесь сойду.
   - Чего не знаешь? - усмехнулся Сазон Иванович. -  Куда  тебе  идти,  не
знаешь?
   - Нет, я знаю,  -  густо  покраснел  Михась.  -  Но  я  только  еще  не
сообразил. Может, я правда через кладбище пойду.
   - Чего ты не сообразил? - пристально и  насмешливо  посмотрел  на  него
Сазон Иванович. - Не сообразил, можно ли мне верить, раз я у немцев служу?
Я с тобой, вот гляди, откровенный до  пупа,  а  ты  -  темнишь.  Ты  же  к
Бугрееву идешь, к Василию Егорычу Бугрееву. Правильно я говорю?
   - Ну, допустим...
   - Эх, - вздохнул Сазон Иванович. - Ты гляди что. Все советские, свои  -
на своей земле. А друг дружку опасаемся. И правильно! Не опасаться  сейчас
нельзя. Ладно! Значит, с  послезавтрего  жду,  где  сказал.  Будь  здоров!
Или... хотя минутку погоди! Я тебе не велел домой ко мне являться.  Это  -
учти - днем. Но ежели что случится  очень  срочное,  нужен  буду,  приходи
ночью в любое время. Я ведь не там теперь живу, где раньше, не в  Мухачах.
Я здесь, в Жухаловичах, живу - Сенная, девять. Во  дворе  у  меня  собака.
Очень строгая! Во двор не заходи. Стучи мне в крайнее окно слева. У меня у
окошка кровать. Тихонько стучи, чтобы не поднять собаку. Чтобы лишнего лаю
не было. Ну опять - до свиданья. Привет.  Будь  здоровый.  Через  кладбище
тебе тут будет ближе...



6

   Через кладбище Михась никогда не ходил. Он боялся кладбища. И  даже  во
время войны, навещая Василия Егоровича Бугреева, он  выбирал  не  ближний,
сравнительно безопасный путь, а, напротив, дальний - через плотинку, через
Почтовую.
   Чаще же он пробирался к Бугрееву со  стороны  леса,  где  когда-то  был
артиллерийский склад.
   Он и сейчас охотно  обогнул  бы  кладбищенскую  гору.  Но  на  Почтовой
наверняка у него стали бы проверять документы.  Тем  более  на  пруду,  на
плотинке, в бывшей школе, теперь ортскомендатура и рядом - полиция. Нет уж
- лучше без нужды не рисковать.
   Михась недолго постоял у какой-то  белой,  с  выщербленной  штукатуркой
стены, посмотрел, как отъезжает Сазон  Иванович,  помахал  ему  кепкой  и,
усилием воли что-то решительно сжав в себе,  вошел  в  широко  распахнутые
ворота.
   В последнее время он немало повидал - и, конечно, не только  повидал  -
покойников. Но между теми покойниками, на поле боя, и этими, на  кладбище,
кто понимает, - громадная разница.
   Легкий зыбкий ветерок, все  усиливаясь,  обрывает  последние  листья  с
дубов и  ясеней,  широко  разветвившихся  над  могилами,  над  крестами  и
памятниками. И опавшая листва шуршит под ногами, издавая горький  запах  -
запах вина и тлена, грибов и непроточной, плесневелой воды.
   Тоненько позвякивают и скрипят под  ветром  жестяные  венки,  обернутые
длинными лентами, на которых уже слиняли, смытые дождями, скорбные слова.
   Михась идет, стараясь  без  надобности  не  оглядываться,  стараясь  не
читать надписи на памятниках и  на  дощечках  под  крестами,  стараясь  не
вглядываться  в  фотографии  усопших,  вставленные  кое-где  в  фарфоровые
медальоны. Хочет скорее пересечь  поселение  мертвых,  эту  пологую  гору,
иссеченную множеством узких тропинок.
   На вершине горы заканчивается одно кладбище и через  дорогу  начинается
другое - еврейское.
   Михась неправду тогда сказал Мамлоте, будто бы уже ходил по  еврейскому
кладбищу. Нет, он никогда не бывал здесь.  И  кладбище  это  удивляет  его
необыкновенной пустынностью.
   На открытом пространстве, на голой глинистой  почве,  кое-где  поросшей
чахлой травой, в беспорядке расставлены, как разбросаны,  бурые  и  черные
камни памятников, то квадратных, то закругленных, и на  них  -  непонятные
надписи.
   И другие камни - только очень большие, - разбросаны дальше, под горой и
по всей местности.
   Это так страшно выглядят отсюда, издали, каменные полуразрушенные  дома
Жухаловичей.
   Михась, однако, безошибочно узнает со  склона  горы  среди  развалин  и
двухэтажный Дворец труда железнодорожников (он здесь был с отцом на вечере
строителей), и церковь Воздвиженья (бабушка тайно от родителей водила  его
сюда, когда он был еще маленьким), и кинотеатр  "Октябрь"  (он  много  раз
бывал там с сестрами), и Пироговскую больницу (ему там, маленькому, лечили
уши), и ресторан  "Буг"  (тетка  его,  тетя  Луша,  работала  в  ресторане
судомойкой, он когда-то  обедал  у  нее  на  кухне,  ел  котлеты  с  тонко
нарезанной картошкой и компот в стакане).
   Это был веселый, полный разных удовольствий  городок.  Михась  любил  с
деревенскими ребятами пошататься по его улицам. А теперь городок  выглядит
мертвым.
   Нет, не совсем мертвым.
   За бывшим рестораном "Буг" можно разглядеть людей и телеги с  лошадьми.
Там - базар. Люди все еще чего-то покупают и продают.
   Сазон Иванович велел искать его на базаре в  девять  утра.  Это  нельзя
забыть - ровно в девять. Или в два часа - на мельнице.
   Михась отгибает рукав и смотрит на часы. У него  великолепные  часы,  с
толстым стеклом, на широком ремне. Он снял  их  под  Слуцком  с  немецкого
офицера. Офицеру тому уже не  потребуются  больше  часы.  А  Михась  часто
должен действовать точно по часам. И Василий Егорович Бугреев ему  сказал:
"Желательно, чтобы ты приходил ко мне всегда в одно и то же  время.  Лучше
всего - в двенадцать. Я тогда дома; А если меня нет или кто лишний у  меня
- подкова над дверями, ты увидишь, отодвинута  немножко  и  с  подоконника
цветок убран".
   Было двадцать минут двенадцатого.
   Михась решил, что ему  лучше  еще  побродить  здесь  по  кладбищу,  чем
спускаться с горы раньше времени.  И  -  странное  дело  -  он  как  будто
попривык уже к этим бурым и  черным  памятникам.  Рассматривал  их  теперь
спокойно,  без  особого,  однако,   интереса.   И   сам   удивлялся,   что
кладбищенская гора уже не очень пугает его. Конечно, ночью  здесь  не  дай
бог ходить. Ночью, впотьмах, наткнешься на какой-нибудь крест или  еще  на
что. Можно просто с ума сойти. А днем - ничего. Все видно. Хорошо видно. И
далеко.
   Михась захотел разглядеть  отсюда  мельницу.  Бревенчатая,  старенькая,
обомшелая, она всегда тряслась у плотины, когда он проходил  мимо.  Сейчас
ее трудно было разглядеть. Заслоняло здание бывшей школы.
   В школу Михась ходил почти шесть зим. Но теперь, глядя на  нее  издали,
не испытывал теплых чувств. Даже  отвернулся  и  стал  смотреть  в  другую
сторону - на развалины МТС. И не потому, что в бывшей  школе  разместилась
ортскомендатура. Нет, просто неприятно  было  вспоминать,  как  он  учился
здесь. Плохо учился. И его постоянно угнетало состояние  виновности  перед
учителями, чья строгость  и  придирчивость  никогда  не  совпадали  с  его
представлением о справедливости.
   Михась долго  смотрел  на  развалины  МТС.  И  у  него  внезапно  опять
согрелось за пазухой то место,  куда  по  утрам,  отправляясь  на  работу,
запихивал еще горячие картофельные лепешки, завернутые матерью в газету  и
чистую тряпочку.
   Мать давала ему еще кусок сахару, когда в доме иногда  бывал  сахар.  А
Михась отказывался: не маленький, ешь, мол, сама. Но мать смеялась: "Бери,
бери,  пока  не  женатый.  Женишься,  сахару  не  поешь.  Детям   придется
оставлять..."
   Все это было перед самой войной, меньше двух лет назад.  Но  сейчас  не
верилось, что было это все так недавно. Уж очень старыми выглядели отсюда,
со склона горы, развалины МТС, точно это руины какого-то древнего замка на
берегу взволнованной свинцово-сизой реки.
   Михась медленно спускается с кладбищенской горы.  А  память  настойчиво
восстанавливает все как было. И он снова  чувствует  себя  тем  мальчиком,
каким был тогда,  осенью  тысяча  девятьсот  сорокового  года,  когда  его
приняли учеником в мастерскую при МТС.
   Их собралось в то время с десяток, разного возраста мальчишек из разных
деревень. Они быстро перезнакомились  и  дня  два  крутились  без  всякого
смысла вокруг тракторов, успев только вымазаться в мазуте.
   В конце второго дня пожилой человек из конторы, записывавший их фамилии
и адреса, сказал:
   - Теперь, ребята, хорошенько помойтесь, чтобы у вас был приличный  вид.
Не на речке помойтесь, а вон там у нас есть  горячий  душ.  После  с  вами
будет разговаривать главный механик...
   В душевой кроме ребят мылся немолодой широкоплечий  мужчина,  весь,  по
всему телу, исколотый синей татуировкой. Деревенским ребятам был, конечно,
в диковинку этот разрисованный дядька: на груди распластал крылья орел, на
плечах извиваются змеи, на спине,  на  лопатках  -  две  голые  женщины  с
зонтиками.
   Ребята  сперва  почтительно  и  робко  разглядывали  его,  потом  стали
тихонько посмеиваться.
   А дядька, как глухонемой, будто не слышал  ничего.  Мылся,  похлестывал
себя большой мочалкой в мыльной пене.
   Только один раз,  когда,  подталкивая  друг  друга  под  горячую  воду,
мальчишки нечаянно толкнули и его, он сказал:
   - Ну-ка вы, орлы! Поаккуратнее. А то еще  ошпарите  меня.  Тут  же,  вы
смотрите, два крана. Можно смешивать воду.
   Показал, как это делается.
   Шкулевич Микола, уже великовозрастный паренек, хотел сделать точно так,
но его вдруг обдало горячей водой, и он выругался.
   - Ты не матерись, - посоветовал Михась. - А то главный механик узнает и
выгонит тебя.
   - Не выгонит, - дурашливо  загоготал  Микола,  подскочив  под  холодную
воду. - Я сам, может, скоро стану главным  механиком.  И  может,  еще  его
самого выгоню...
   Искупавшись, ребята вышли на поляну против конторы, откуда  должен  был
появиться главный  механик.  Но  он  появился  неожиданно  из  душевой.  И
оказался - еще более неожиданно - тем  разрисованным  дядькой.  Однако  он
смотрел на ребят,  только  что  озоровавших  под  душем,  точно  видел  их
впервые. С каждым вежливо, как со взрослым, поздоровался за руку, назвался
Бугреев Василий Егорович - и каждого спросил, как его  зовут,  откуда  он,
где учился, что умеет делать. Потом вдруг просительно сказал:
   - Вы меня, ребята, пожалуйста, извините. Мне бы  надо  было  еще  вчера
познакомиться с вами. Но у нас на днях вышли из строя сразу три  трактора.
Большая неприятность. Мне вчера здорово попало в райкоме партии. Все время
поэтому был занят. Заканчиваем уборку...
   Он рассказал, чем занимается МТС, какой у нее радиус  действия  (так  и
сказал - радиус действия). Затем стал спрашивать ребят: почему они, каждый
из них, выбрали такое дело, решили идти учиться на механизаторов?
   Один ответил, что ему велел отец. Другой сказал, что у него нет отца, а
мать бьется как рыба об лед и  хочет,  чтобы  сын  хоть  где-нибудь,  хоть
как-нибудь зарабатывал. Третий, четвертый и пятый сослались на то,  что  у
них в колхозах очень скудный трудодень, почти что нет смысла  работать,  а
трактористы, известно, хорошо живут.
   И только Михась признался, что ему здесь просто интересно:
   - Интересно, как ходят трактора, как они сделаны...
   Этот ответ, должно быть, понравился главному механику.  Он  внимательно
посмотрел на Михася и улыбнулся. Вынул из  кармана  расческу,  причесался,
хотя и так был причесан хорошо. И, задумчиво глядя вдаль, сказал:
   - Никто человека ничему не может научить, если человек сам  не  захочет
научиться. Поэтому советую вам прямо с первого знакомства самим влезать во
все.  Во  все  вникать.  Вот  так.  Может,  ребята,  я  ошибаюсь,  но  мне
показалось,  что  некоторые  из  вас  уже  умеют  материться.   Хотел   бы
предупредить: у нас это, имейте в виду, сейчас пока не требуется.
   Все притихли.
   - А как же, - осмелел Шкулевич Микола, - как же - я слыхал  уже  тут  -
некоторые слесаря матерятся...
   - Матерятся? - как бы удивился Бугреев. И задумался. - Ну что же. У нас
некоторые даже воруют. На днях один слесарь  утащил  олово.  Поймали  его.
Завтра будут в Жухаловичах судить. Но, я думаю, ребята, у нас  с  вами  до
этого не дойдет. Я вижу, вы ребята, серьезные, не глупые...
   Ребята, однако, оказались как будто не очень серьезные.
   Недели  две  спустя  после   этого   разговора   случилось   неприятное
происшествие.
   Ночью кто-то свалил под откос в глубокий овраг самый крупный трактор. И
так свалил, что у него лопнула поворотная цапфа и сам он перевернулся.
   Ночной сторож доложил по начальству,  что  вечером,  не  очень  поздно,
видел -  тут  возились  подле  трактора  мальчишки-ученики,  что-то  такое
затевали. Но куда они делись потом, сторож не заметил, так  как  с  вечера
было свежо и ему пришлось на минутку зайти домой надеть шубейку.
   Никто не сомневался, что это сделали ученики, тем  более  двое  из  них
утром не явились на работу.
   Директор МТС Миланович - маленький, толстенький человек - хотел  сейчас
же звонить в районную милицию и с помощью милиции вытребовать этих  ребят.
А главный механик Бугреев собрал у оврага учеников и  стал  расспрашивать,
кто же это мог такое сделать с трактором?
   Все долго молчали. Наконец, Михась, как в школе, поднял руку и сказал:
   - Я.
   - Что - я?
   - Это я, - конечно, нечаянно...
   - Ах, это ты, мерзавец? - схватил  Михася  за  плечо  маленькой  цепкой
ручкой директор Миланович. - Народное достояние, огромная ценность, а  вы,
мерзавцы...
   - Подождите, - легонько отстранил его Бугреев. - Михась, ты же  не  мог
один завести трактор. Кто же с тобой еще  участвовал?  Ребята,  ну  смелее
говорите, кто помогал Михасю Пашкевичу?
   Ребята молчали.
   - Я один, - повторил Михась.
   - Ну зачем ты врешь? - возмутился Бугреев. - Для  чего  ты  себя  таким
героем выказываешь? Ты скажи, кто еще тут был? Не бойся, скажи...
   - Не скажу, - как бычок, напрягся Михась. - Сказал, не  скажу  -  и  не
скажу.
   - Нет, ты скажешь. Скажешь! - закричал Миланович. - Посажу тебя зараз в
машину и свезу в милицию. Там ты все скажешь. - Он опять ухватил  паренька
за плечо. Но Бугреев снова отстранил Милановича:
   - Никуда его не надо возить.
   - Тогда я сюда зараз вызову начальника милиции Тихомирова, - направился
к телефону Миланович.  -  Пусть  Тихомиров  зараз  разберется  с  ними,  с
мерзавцами. Он их зараз образумит...
   - Если сюда сейчас приедет Тихомиров, - задержал Милановича Бугреев,  -
пусть Тихомиров и работает здесь главным механиком. Я сейчас же уйду...
   - Да ты что, ополоумел? - удивился Миланович, глядя на Бугреева.  -  Ты
же видишь, что они, эти мерзавцы, озоруют. И еще не  хотят  признаться.  А
этот зараз признался, - кивнул на Михася, - надо его  дальше  разматывать.
Пока не поздно...
   - Никого не надо разматывать,  -  сказал  Бугреев.  -  Пойдем,  Михась,
вытаскивать трактор. А вы, ребята, расходитесь по своим местам,  поскольку
вы ни в чем, оказывается, не виноваты.
   - Мы тоже с вами, - пошел  за  ними  Шкулевич  Микола.  И  еще  два-три
паренька.
   - Не надо, - остановил их Бугреев. -  Раз,  по  вашей  совести,  вы  не
виноваты, зачем же вам с нами идти? Мы с Михасем вдвоем  справимся.  -  И,
как будто одному Михасю, доверительно сказал: - Вот кого не  люблю  больше
всего, так это трусов.
   В овраге Бугреев с Михасем осмотрели  опрокинутый  трактор,  попытались
его поднять, но это им не удалось. Тогда они прицепили к трактору  длинный
трос и протянули один конец троса до края оврага.
   У каменного сарая стояли два трактора.
   - Ну что ж, Михась, заводи, если ты  уже  умеешь,  -  показал  на  один
трактор Бугреев. - Поедем вытаскивать.
   Михась взял заводную  ручку,  уверенно  просунул  ее  в  отверстие  под
решетчатую грудь трактора, крутанул, собрав все силы, раза три.
   А товарищи его стояли вокруг, наблюдали.
   Наконец верзила Шкулевич крикнул Михасю:
   - Голова! Ты же зажигание не включил.
   - А ты умеешь? - спросил Шкулевича Бугреев.
   - Чего ж тут не уметь?
   Но Михась сам включил зажигание и  снова  стал  провертывать  ручку.  И
снова Шкулевич крикнул ему:
   - Сними со скорости!
   - О, - сказал Бугреев, взглянув на Шкулевича. - Да ты, оказывается, все
знаешь. Только все-таки чего-то тебе не хватает.
   - Чего?
   Бугреев не ответил. Он смотрел, как Михась, весь вспотев, крутит ручку.
   - Все равно он не заведет, - усмехнулся Шкулевич. - У него  силенки  не
хватает...
   - Зато у него другое есть, чего тебе не хватает, -  сказал  Бугреев.  -
Дай-ка, Михась, я тебе помогу...
   - Не надо, - почти грубо оттолкнул Бугреева Михась. Еще раз крутанул из
последних сил - и - трактор завелся.
   - Садись за баранку.
   Михась уселся  на  узкое  металлическое,  похожее  на  совковую  лопату
сиденье.
   Трактор со скрежетом, дымя и  фыркая,  сдвинулся  с  места  и  пошел  в
сторону оврага.
   Миланович выбежал из конторы.
   - К чему, - кричал он, - к чему эти самые экстри... экстарименты? Зараз
второй трактор свалите.
   - Ничего, - сказал  Бугреев.  -  Вытащим,  если  свалим.  Все  в  наших
руках...
   В полдень, когда искалеченный