но  и  очень  сосредоточенно
заматывать ее.
   Сазон Иванович слез  с  телеги,  ласково  похлопал  все  еще  дрожавшую
лошадку под гривой,  потом  провел  ее  под  уздцы  мимо  арки.  И,  снова
запрыгнув в телегу, тронул вожжи:
   - А? Ты гляди, что делает! И  опять  же  с  удовольствием  на  скрипках
играет.
   Михась молчал.
   - А ты что притих, присмирел? -  повернул  к  нему  тронутое  синеватой
бледностью лицо Сазон Иванович, когда  они  проехали  Сачки.  -  Задумался
разве? Или испугался?
   - А вы, Сазон Иваныч, как себя чувствуете? Не боитесь?
   - Ну как  не  бояться?  Мы  же,  слава  богу,  живые.  А  живой  всегда
чего-нибудь боится. Вот возьми меня. Я нахожусь, можно сказать, между двух
огней. Меня рано или поздно все равно обязаны повесить или же  застрелить,
то ли немцы, то ли свои же партизаны.
   - Партизанам-то для чего вас вешать? Напротив, Казаков, вы знаете,  как
про вас сказал? Это золотой мужик, он сказал, вполне надежный.
   - Казаков, он, конечно, самостоятельный  мужчина,  -  усмехнулся  Сазон
Иванович. - Мы уже с ним во второй раз ведем дела. Казаков, конечно,  меня
в обиду не даст. Но сейчас же с севера к нашему району подошел Лазученков.
У него партизанский отряд  как  бы  не  побольше  вашего.  Он  в  Якушеве,
говорят, весь немецкий гарнизон в одну ночь раскрошил. А там гарнизон  был
громадный. Не меньше двух рот стояло, не считая  полицаев.  И  вот  теперь
Лазученкова хлопцы - почти что ночи не проходит - ко  мне  стучатся:  "Дай
бульбы,  дай  картошечков".  Немцы  днем  донимают.  А  эти  хлопцы  ночью
стучатся. И вот кому откажешь, тот  тебя  и  повесит  запросто.  Канашевич
Макар Макарыч был до меня поставлен немцами на должность. И немцы  же  его
повесили. А за что? За то, что двум богам служил. И партизанам и немцам. А
какой ведь был превосходительный мужчина. Помнишь Канашевича?
   - Ну как же, я учился у него.
   - И вот повесили. - Сазон Иванович снова вынул кисет.
   Михась заметил, что руки у него трясутся.
   - Давайте я вам заверну.
   - Заверни.
   Михась оторвал клочок от тонкого листа немецкой газеты, насыпал в  него
махорки и ловко, со знанием дела, свернул самокрутку.
   - Сам-то не куришь?
   - Курил, - сознался Михась. - Еще когда в деревне жил - курил. Тайно от
матери. Баловался. И тут у Казакова в отряде тоже. Но летом он собрал нас,
человек десять курильщиков, и приказал прекратить. Говорит, взрослые и  то
не могут бросить эту привычку, а тут  еще  молокососы  взялись  туберкулез
себе наживать. "Если,  говорит,  захвораете,  кого  вы  обрадуете?  Только
Гитлера". Ну я тут же отвык.
   Их с  громыханием  и  дребезгом  обогнал  грузовой  автомобиль,  крытый
брезентом. Из-под брезента, развевавшегося от быстрой  езды,  высовывались
ящики с черными немецкими буквами. Михась хотел разобрать буквы,  угадать,
что в ящиках. Не удалось.
   - А грузовик-то, ты заметил, наш, - мотнул бородой  Сазон  Иванович.  -
Наша трехтонка.
   - И верно, - огорчился Михась. - Много они все-таки нашего нахапали.
   - И хвалят. Грузовики, вот эти наши трехтонки, немцы особенно хвалят, -
затянулся Сазон Иванович и огладил бороду, выпустив в нее пахучий  дым.  -
Говорят вроде того, будто не думали, что  у  русских  есть  такие  машины.
Мечтали,  наверно,  в  том  духе,  что  мы  по-старинному  еще  лаптем  щи
хлебаем...
   Вдоль дороги на обочинах валялись железные бочки. Из некоторых медленно
вытекала на солнце густая черная жидкость.
   - Битум, - издали угадал Сазон Иванович. - Ты гляди что!  Дорогу  опять
чинят. Стало быть, рассчитывают еще надолго задержаться у  нас.  И  зятьки
гляди как стараются.
   - Где зятьки?
   - Разве не видишь, кто работает, - кивнул Сазон  Иванович  на  здоровых
парней, долбивших дорогу ломами и кайлами. - Это же все бывшие  окруженцы.
Из одного немецкого окружения вышли и в другое, в бабье окружение, попали.
Угрелись на деревенских харчах, в зятья устроились.  И  горя  мало.  Пусть
там, мол, кто-то воюет. А вы, партизаны, их не тревожите. Это же резерв.
   - Кто?
   - Резерв, говорю. Или Власов их к рукам приберет, или немцы в  Германию
отвезут, снаряды делать. А по-настоящему-то, по-хорошему - это вы  должны,
партизаны их в леса увести. Они же воевать обязаны.
   - Это не  простое  дело,  -  сказал  Михась,  вдруг  почувствовав  себя
обязанным объяснить, почему вот эти бывшие наши солдаты  тут  работают  на
немцев. - Мы, конечно, ведем среди зятьков разные беседы. Кое-кого выводим
к себе. Вот я, например, сейчас вам расскажу про  одного  бывшего  зятька,
про Лаврушку. Это такой замечательный, оказывается, человек. Просто я даже
не знаю, какой это замечательный...
   - Дядя, дай закурить! - закричал молодой парень, бросив  лом,  и  почти
подбежал к телеге, когда телега уже съезжала с развороченной дороги, чтобы
обогнуть ее полем. - Или докурить дай!
   - Вот я дам тебе сейчас кнутом по  заднице,  -  весело  погрозил  Сазон
Иванович. - Попроси у немца. Вон он курит.
   На взгорье на солнцепеке  действительно  сидел  с  дымящейся  сигаретой
немецкий конвоир, зажав в коленях автомат.
   - Цурюк, - заревел он, увидев еще двух  парней,  бегущих  к  телеге.  -
Цурюк!
   - У немца не забалуешь, -  засмеялся  Сазон  Иванович.  -  Это  не  при
Советской власти. Немец - ведь он чуть что - сразу же даст прикурить. Нет,
у него не забалуешь. Цурюк.
   Похоже было, что Сазона Ивановича  даже  веселила  сейчас  эта  простая
мысль, что "у немца не забалуешь". Он как будто даже радовался, что  немец
так строг и беспощаден.
   Сазон Иванович курил и смеялся, оглядываясь на парией, чинивших дорогу.
   Докурив, хозяйственно заплевал окурок  и  снова  стал  серьезным,  даже
хмурым.
   А у Михася вдруг пропало, желание  рассказывать  про  Лаврушку.  Михась
тоже почему-то нахмурился.
   Объезд растянулся чуть ли не на километр. Ехать пришлось через поле  по
старой сухой задубевшей колее среди скошенной ржи.
   - Отец-то у тебя в армии, на фронте? - как бы спросил и как бы сам же и
ответил Сазон Иванович. - Ничего не  слыхать?  Да  и  как  услышишь-то?  А
может, уже и в плену. Много он наших в плен побрал...
   - Едва ли.
   - Что - едва ли?
   - Едва ли мой отец в плен согласится пойти.
   Сазон Иванович засмеялся:
   - Да, милый ты мой, разве кто на это согласие спрашивает? Могли  ранить
тяжело, вот тебе, пожалуйста, - и в плену. От этого зарекаться нельзя... А
Шурка ваша где? Ведь она училась где-то, в Ленинграде, что  ли?  На  немку
она вроде училась или английскому языку?
   - Не знаю, где она теперь, - еще больше нахмурился Михась.
   - Ну да, откуда же ты можешь узнать, -  согласился  Сазон  Иванович.  -
После войны только все узнаем: кто есть налицо, кого не хватает...
   Телега надсадно скрипела, размалывая колесами давно засохшую  грязь.  И
все-таки сквозь этот скрип Сазон Иванович уловил тонкий, еле слышный писк.
   - Никак, перепела  свистят,  -  удивленно  повел  он  ухом.  -  Ну  да,
перепела. Не ко времени как будто. Ненормально...
   Поглядел на небо - синее, светлое, в белых облаках. Вздохнул:
   - А дождя все нет. Сухо. Сухая земля. Если  озими  вот  в  таком  виде,
сухие, уйдут под снег, будет очень нехорошо. И хотя нам хлеб этот,  может,
и не придется кушать на будущий год, может, мы и сами-то  еще  на  будущий
год не останемся, а все равно жалко. Живой  думает  о  живом.  И  о  живом
печется...
   Сазон Иванович опять как бы разговаривал сам  с  собой,  как  бы  думал
вслух.
   А Михась молчал, насупясь. Все это время,  с  начала  войны,  он  редко
вспоминал о доме, о матери, об отце, о сестрах  -  Шурке  и  Антонине.  По
ночам только в полусне воспоминания иногда тревожили его. А  сейчас  Сазон
Иванович вдруг нечаянно разворошил что-то горестное в душе.
   От реки пахнуло ветерком - прохладным, даже холодноватым, предзимним.
   - Ты чего шапку-то не носишь? - взглянул Сазон Иванович  на  белобрысую
голову Михася. - Нету, что ли, шапки?
   "Казаков не велит носить", - хотел сказать Михась, но не сказал.  Надел
кепку, вынув ее из-за пазухи.



5

   Поле  осталось  в  стороне.  Они   опять   выехали   на   дорогу,   уже
отремонтированную на этом участке, - гладкую, укатанную.
   - И народ вот этак же укатывают, - кивнул  Сазон  Иванович  на  тяжелый
чугунный каток, стоявший на обочине. - Ведь у него какой  сейчас  порядок?
Ежели военнопленный сделает чего-нибудь не так, он его расстреливает.  Это
считается вроде как военная почесть. А вот таких, как  мы,  то  есть,  как
говорится, гражданских, он, в случае чего, запросто  вешает  на  виселице.
Такой у него порядок. По радио из Москвы -  я  сам  тайно  слышал  -  было
сказано: "Создавайте ему невыносимые условия". Будто  это  вроде  приказа,
такие  слова.  Но  палка-то,  к  сожалению,  о  двух  концах.   Условия-то
получаются невыносимые для всех - и не только для немца,  но  и  для  нас,
грешных, кои тут с ним  проживают.  Вынуждены,  одним  словом,  проживать.
Вдруг вот он сейчас меня вздернет. А?
   Михась живо представил себе,  как  вздергивают  Сазона  Ивановича,  как
висит он на  перекладине,  закатив  глаза,  вскинув  коричневую,  длинную,
просвеченную сединой бороду.
   Легкий холодок пробежал  по  спине  Михася,  и  что-то  защемило  внизу
живота.
   - Нервы у вас, Сазон Иванович, подорваны, - заставил  себя  усмехнуться
Михась. - Это от нервов вы все говорите. Только от нервов...
   - Нервы у меня, дорогой мои, не  хуже,  наверно,  чем  у  кого-либо,  -
сурово пошевелил скулами Сазон Иванович. - Но дело сейчас не в этом...
   А в чем - Сазон Иванович так и не сказал, не успел сказать.
   У железнодорожного переезда, посредине дороги стояли два немца - офицер
и солдат.
   Офицер поднял  руку,  солдат  взял  на  изготовку,  придавив  к  животу
автомат.
   - Опять ловят кого-то, - сообразил  Сазон  Иванович.  -  Где-то  кто-то
чего-то такое сотворил...
   - Документ, - подошел к  телеге  офицер.  -  Затчем,  куда,  откуда?  -
произнес он с необыкновенной отчетливостью русские слова.
   - Битте, - сказал Сазон Иванович  и  медленно  стал  вытаскивать  из-за
пазухи бумажник.
   А Михась, чтобы унять вдруг  охватившую  его  нервную  дрожь,  вцепился
обеими  руками  в  перекладину  телеги  и  так  сидел,  удивляясь  и  даже
возмущаясь спокойствием и неторопливостью, с какими Сазон Иванович вынимал
из бумажника аусвайс.
   -  Вот,  ваше  превосходительство,  господин  офицер,  мой  документик.
Пожалуйста, битте шейн.
   Офицер посмотрел документ, потом снова взглянул  на  Сазона  Ивановича,
должно быть сверяя фотографию на документе с подлинником.
   - А это мой племенник, - кивнул на Михася Сазон Иванович. - Везу вот на
свадьбу в Жухаловичи. Женить пора.  Не  желаете  ли,  господа,  по  нашему
дикому русскому обычаю выпить за здоровье молодых? - Из соломы  в  передке
телеги высвободил горлышко большой бутыли. - Ведь молодежь - она ни с  чем
не считается. Война не война, а жениться надо.
   - Имеет невест? - насмешливо посмотрел на Михася офицер.
   - Ну конечно, не на козе же ему жениться.  Имеет  невесту  из  хорошего
дома. Дочь священника. После свадьбы предполагают поехать в Берлин или  же
в какой-нибудь другой немецкий город, чтобы поработать,  так  сказать,  на
пользу,   на   победу   великой   Германии   -   нашей,    так    сказать,
освободительницы...
   "И чего буровит, чего буровит", - с тоской и нетерпением думал  Михась,
все крепче сжимая вспотевшими руками перекладину телеги.
   А Сазон Иванович говорил  и  говорил  что-то  уж  совсем  нелепое,  как
казалось Михасю, пересыпал свою речь немецкими словами и  перетирал  между
тем полотенцем два граненых стаканчика, вынутых из соломы.
   - Милости просим, - протянул он немцу стаканчик. - Не побрезгуйте нашей
некультурностью. Это называется, по-нашему, вишневка, а по-вашему - кирш и
еще  как-то.  Своего,  так  сказать,  завода.   Для   свадьбы   специально
приготовлена.
   Немец, улыбаясь, взял пустой стаканчик. Подставил под горлышко  бутыли,
наклоненной  Сазоном  Ивановичем.  Подержал,  пока  стаканчик   наполнился
темно-красной жидкостью. Но пить не стал, протянул хозяину:
   - Сам, сам. Битте.
   - Ага, понятно, - принял  стаканчик  Сазон  Иванович  и,  не  возражая,
выплеснул его в свой обросший дремучим волосом рот. -  За  ваше  здоровье,
ваше превосходительство.
   Офицер выпил после Сазона Ивановича из  другого  стаканчика  и  закусил
кусочком сала, тоже после того, как сала отведал хозяин.
   - Данке, - сказал офицер и резко  разрубил  воздух  кожаной  перчаткой:
можешь, мол, ехать.
   - Видал, как он проверил на мне, как на собаке, что выпивка  и  закуска
не  отравленные?  -  спросил  Сазон  Иванович,  когда  они   отъехали.   -
Культурность! Ничего не скажешь. Выпил, закусил и даже документы у тебя не
проверил.
   - А солдат только облизался, - заметил Михась.
   -  Ну  это  уж  такое  солдатское  дело.  Во  всех   державах.   Только
облизываться.
   - А для чего, Сазон Иванович, вы вишневку с собой везете?
   - Вот для этого и вожу. Если б не вишневка  да  не  мой  разговор,  он,
пожалуй бы,  ссадил  тебя  сейчас  с  телеги  с  твоим  аусвайсом  и  -  в
комендатуру. А там - разбирайся.  Глядишь  -  и  ножки  уже  болтаются,  а
головушка - в петле. Разговоришься...
   - Ну уж вы начали и - поповскую дочь для чего-то  приплели,  и  великую
Германию.
   - Глупо, что ли, считаешь? Значит, еще совсем молодой. Не понимаешь.  А
глупость другой раз всего сильнее за сердце берет. И лесть.  Лестью  можно
тигра  уничтожить.  Уж  на  что  есть  люди  высокого  положения,   словно
каменно-железные, неприступные, а и то...
   - Стой, стой! Стой, твою...
   Михась похолодел, услышав злобную ругань.
   Из-под моста появились, вылезли три полицая с повязками на рукавах и  -
с винтовками наперевес - побежали за телегой.
   - Стой! Не  слышишь,  бандит?  -  кричал  долговязый,  бегущий  впереди
полицай в черном матросском бушлате, в широких синих  галифе  и  в  желтых
сапогах. - Я тебя сейчас подыму за уши, покажу Москву...
   Михась понял, что на этот раз вишневка  и  разговор  едва  ли  выручат.
Легче обхитрить  немца,  чем  полицая,  который  хочет  выслужиться  перед
немцем. Нет на свете людей беспощаднее холуев.
   Сазон Иванович остановил  лошадку.  И  тут  произошло  неожиданное  для
Михася.
   - Ты кого,  паразит,  называешь  бандитом?  -  спросил  Сазон  Иванович
долговязого. - Что, с утра уже залил зрение? Вот  я  Фогелю  расскажу  про
ваши дела. Ты куда лошадей дел из Ермаковичей?
   - Да что вы, господь с вами, господин Кулик, - опешил полицай и закинул
винтовку на ремне вниз дулом за плечо. - Лошадей из Ермаковичей  перегнали
в Шагомль еще когда, по распоряжению господина Климовича. А  я  обознался.
Здравствуйте...
   -  Здравствуй,  нос  красный,  -  все  еще  сердясь,  усмехнулся  Сазон
Иванович. - Что это вы там, под мостом, засели?
   - Ищем одно дело. Есть сведения,  -  замялся  полицай.  -  Закурить  не
угостите?
   - Чего ищете-то?
   - Нынешней ночью - вы не слыхали?  -  в  Ермаковичах  завод  на  воздух
взлетел. Шпалы железнодорожные который делал. Большой пожар.
   - Меньше пили бы полицианты, никаких бы пожаров  не  было,  -  разобрал
вожжи Сазон Иванович. - А то вот вы только пьете да мухлюете, а московские
агенты действуют: взрывают да палят. Вот так все и идет. Ну ты, Захаровна!
- прикрикнул он на лошадку и легонько огрел кнутом.
   - А я думал, вы и этих угостите вишневкой, -  улыбнулся  Михась,  когда
лошадка с галопа снова перешла на рысь.
   - Вишневка мне самому для дела нужна, - получше прикрыл соломой  бутыль
Сазон Иванович. - Она мне вроде лекарства. По  моему  положению,  если  не
выпивать, никакой нервной системы не хватит. Ты гляди  как.  От  населения
мне - позор: немецкий, мол, подхалим и прочее  такое.  Погоди,  мол,  если
Красная Армия возвернется, мы до тебя доберемся. От партизанов  незнакомых
- постоянная угроза. Не дам бульбы, картошечков или еще чего, значит,  вот
против тебя автомат - и очень скорое дело. От немцев - то  же  самое.  Или
вот, как мы видели, петля на шею. А выпьешь - как-то все  в  иной  окраске
получается. Правильно?
   - Не знаю, - покачал головой Михась. И задумался.  -  Уж  тогда,  может
быть, вам прямо к партизанам податься?..
   - Милый ты мой человек, - вдруг горестно засмеялся Сазон Иванович, - да
в партизаны я хоть завтра с дорогой бы душой подался. Чего мне терять? Мои
сыновья - все трое - в Красной Армии. Старуха моя еще под войну в  Саратов
к дочери отъехала. Внучат нянчить. Путался я  тут,  откровенно  говоря,  с
одной  бабенкой  в  прошлом  году.  Одним  словом,   имел   неосторожность
спутаться. И бабенка была - беда какая въедливая...
   "Вроде Клавки", - быстро прикинул про себя Михась. И мгновенно  испытал
двойное удовольствие - и от мимолетного воспоминания о Клавке и  от  того,
что Сазон Иванович беседует с ним не как с пацаненком, а доверительно, как
со взрослым мужчиной, которому уже известны все тонкости.
   - Ну ты, очень нервная! - прикрикнул опять Сазон Иванович  на  лошадку,
заметив, как опасливо она косится на кем-то брошенный на дорогу  ветвистый
куст. - И  ведь  что  она  задумала?  Она,  эта  Ганнуля,  задумала  вдруг
расписаться со мной. То есть полностью оформиться как моя супруга.  А  как
же я могу это позволить  при  живой-то  законной  жене?  Бабенку  пришлось
отпустить. Она за одного вдовца  официально  вышла  замуж.  И  вот  теперь
гляди. Немцы ожидают  от  меня  верной  службы  -  стало  быть,  подлости.
Партизаны же, напротив, требуют, чтобы я  подлости  не  делал.  И  душа  и
совесть моя этого не позволят. Значит, как же я могу долго продержаться на
своем немецком посту?
   - Да, - опять покачал головой Михась.  И  снова  спросил:  -  А  может,
правда, вам лучше в партизаны пойти?
   - Да я же говорю и повторяю - я с полным удовольствием, хоть завтра. Но
Казаков одно  лишь  утверждает:  "Погоди!  Погоди,  говорит,  еще  хоть  с
полгода. Ты нам больше нужен у немцев,  чем  у  партизан".  Видишь,  какое
дело. И он сам, Казаков, иногда разной хитростью поддерживает-меня на моей
немецкой должности, о чем можно рассказать разве что после войны. Если  я,
конечно, сохранюсь, во что уж не сильно верю...
   - Это плохо, - вздохнул Михась.
   - Что плохо?
   - Ну, что вы не верите.
   - Да верю я, дорогой, во все верю, - задергал вожжами Сазон Иванович. -
И немцы ведь верят, что я их верный слуга... Перед самой войной,  если  ты
хочешь знать, время  прошлое,  брата  моего  родного,  Степана,  в  Сибири
невинно сгубили. А брат у меня был лучше меня -  партийный,  настоящий,  с
юных лет коммунист. И по профессии - военный врач. Вот немцы все учитывают
и считают, что из-за брата я  должен  быть  теперь  лютый  враг  Советской
власти...
   Издали послышался визг пилы. Но пильщиков  не  было  видно.  Их  увидел
Михась,  когда  телега  поравнялась  с  развалинами  элеватора.  Здесь  за
развалинами стояли высокие козлы, на которых поместилось  толстое  бревно.
Один мужик - наверху, на козлах, другой - внизу, у  горы  опилок,  шаркали
продольной пилой. Нарезали доски.
   А возле них ходил обсыпанный по плечам опилками худой  старик  в  мятой
шляпе.
   - Тараничев, - поглядел на него Сазон Иванович. И приподнял  картуз:  -
Доброго здоровья, Федор Федорыч. Бог помощь...
   И старик махнул шляпой, поздоровался.
   - Богатый был при нэпе мужчина, - объяснил Сазон  Иванович,  когда  они
проехали. - Десять лет, наверно, в лагерях где-то пробыл. И вот при немцах
вдруг объявился. Дом строит. Женился  тут  на  днях  на  старости  лет  на
молодой красноармейке. Значит, тоже на что-то рассчитывает, располагает...
   Все это, однако, мало интересовало сейчас Михася.  Его  поразили  слова
Сазона Ивановича о брате. И он  только  об  этом  думал.  Наконец  решился
спросить:
   - Кто же погубил вашего брата?
   - Да разве одного моего брата... И вот немцы сейчас  пиш