у  насчет  Евы.
Пусть бы она пошла тогда к партизанам. Была возможность.
   Феликс пошвыркал носом, сказал:
   - И Еву сейчас бы там убили. Как Виктора и Егорушку. И  вас  бы,  батя,
убили, если бы вы пошли к партизанам...
   - Не всех убивают. Вытри нос и не швыркай, - приказал отец Феликсу. - А
Ева там была бы с мужем. И  на  правильном  пути.  А  то  крутится  теперь
машинисткой в городской управе. Примеряет какие-то немецкие кофточки.  Кто
может сказать, где она их берет? Фартучек какой-то добыла с  бантами,  как
крылышки...
   Михась  вдруг  вспомнил  ту  девушку  в  нарядном  фартуке  с  бантами,
хохотавшую у крыльца подле немецкого солдата, чистившего офицерский сапог,
когда они с Сазоном Ивановичем проезжали мимо. И в  сознании  Михася  Ева,
которую он никогда не видел, мгновенно  соединилась  в  одно  лицо  с  той
девушкой. Хотя та девушка едва ли бы вытащила вот такую бомбу из болота. А
Ева вытащила.
   - Она - я знаю, откуда их берет, эти кофточки, - сказал Феликс.  -  Ева
свой свитер променяла Зинке на юбку и кофточку. А Зинке все приносит  один
немец - Эрик. И фартук этот от Зинки...
   - Видал, какая информация, - кивнул на Феликса отец.  -  Во  все  бабьи
дела вхож. Ну ладно. Нам все-таки работать надо. Как считаешь, Миша, будем
сейчас эту чушку рубить? - толкнул он ногой бомбу. - В ней много тола.
   - Нет, зачем же, Василий Егорыч, - сказал Михась. - Не надо ее  рубить.
Это хорошая вещь. Если не возражаете, мы ее так заберем. Это очень хорошая
вещь. У нас в отряде есть парень один, слесарь, молодой. Он к этим  чушкам
взрыватели делает. Если ее закопать хорошо под железнодорожное полотно, вы
знаете,  какой  получается  эффект?  Это  ужас!  Шреклих,  как   говорится
по-немецки. Как фуганет, как фуганет! Только щепки от вагонов  летят.  Это
очень красиво  получается.  Мы  недавно  две  штуки  таких  прикопали  под
Барановичами...
   - А как вы их отсюда заберете?
   - Вот об этом я и хотел с вами поговорить, - смущенно произнес  Михась.
Смущенно оттого, что разговор о Еве несколько встревожил и насторожил его.
Если эта самая Ева превращается в немецкую овчарку, как называют партизаны
соблазненных немцами девушек, если она уже завела знакомство среди немцев,
то, кто знает, выйдет ли все так, как надо, как намечает Казаков.
   Михась помедлил, поправляя обмотку на ноге. Потом сказал:
   - Если б, Василий Егорыч, у вас не было тут никого лишних,  можно  было
бы...
   - А кого ты считаешь лишним? - перебил Бугреев.
   - Ну вот вы сами говорите, что у вашей невестки Евы всякие дела.  И  вы
даже сами не знаете...
   - Чего я не знаю? Что мне требуется знать, я все хорошо знаю!  -  вдруг
вспылил Василий Егорович. И  сердито  посмотрел  на  Феликса:  твоя,  мол,
болтовня. - Ты что, Миша, боишься, Ева побежит рассказывать немцам, что мы
тут делаем? Ты этого боишься? Боишься, что я...
   - Ничего я не боюсь, Василий Егорович. Но все-таки...
   - Что "все-таки"?
   - Все-таки хорошо бы не привлекать...
   - Еву не привлекать? Да я без Евы тут как без  рук.  И  насчет  Евы  ты
можешь не сомневаться. Пока я жив, пока я здесь, она будет делать все, что
я велю. Конечно, надо присматривать. Вот если  меня  не  будет,  тогда  не
знаю, как все пойдет. Но у Евы пока есть совесть и соображение...
   - Тогда другой разговор, - сказал Михась.
   - Может, ты во мне сомневаешься? Или в Феликсе?..
   - Ну что вы, Василий Егорыч, - как бы вздрогнул Михась. - Если я в  вас
буду сомневаться, тогда я, пожалуй, и себе верить перестану.  Я  хочу  вам
вот что сказать. Наш командир товарищ Казаков прежде  всего  приказал  мне
передать вам привет и благодарность за тот тол, который вы в  прошлый  раз
вытопили. Вашим толом мы два здоровых  эшелона  свалили,  с  танками  и  с
пехотой. Правда, тогда у нас еще и своей взрывчатки было много. А сейчас у
нас  затруднение.  Недавно  немец  нас  сильно  гонял,  и  мы   не   могли
приспособить площадку, чтобы получать тол с  самолетов.  Поскольку  у  нас
сейчас затруднение, товарищ  Казаков  сказал.  Он  сказал  так.  Разведай,
условься. То есть  он  мне  так  приказал.  Поставим,  говорит,  дело  как
следует. Обеспечим полное питание. То есть вам и кто тут еще будет. Пошлем
людей, транспорт,  наладим  охрану.  Чтобы  все  было,  как  говорится,  с
размахом...
   - Нет, Миша, это дело не пойдет, - улыбнулся Бугреев. - С размахом - не
пойдет. Никаких людей мне сюда не надо.  И  без  полного  питания  я  тоже
обойдусь. Очки втирать никому не хочу.  И  не  хочу  никого  обнадеживать.
Сколько сам могу сделать - сделаю. Сколько хватит  моих  сил.  И  если  ты
сейчас тут будешь, поможешь мне. Значит, что ты считаешь, не  надо  рубить
бомбы?
   - Не надо, ни в коем случае. Они и  так  годятся.  Мы  их  увезем.  Это
хорошие вещи...
   - На чем же увезете? - опять улыбнулся Василий Егорович. - Не секрет?
   - Не секрет, - сказал Михась. - Но я еще должен  это  сообразить.  Есть
поблизости один как будто надежный человек.
   - Здешний?
   - Да как сказать. Здешний и не здешний, - замялся Михась.  -  Я,  одним
словом, еще не понял его. Полностью не понял...
   - Ну, когда поймешь, скажешь. Только я тоже должен знать,  что  это  за
человек, если сюда явится. Так будет лучше, - хмуро проговорил Бугреев.  И
горько усмехнулся: - А мы, вот видишь, без особой хитрости. За чужого тебя
не считаем. При тебе стали обсуждать даже наши семейные дела.  Даже  чуток
встревожили тебя насчет нашей Евы. Не стесняемся с тобой откровенно...
   Михась густо покраснел, прошелся,  наклонив  голову,  чтобы  Бугреев  и
Феликс не заметили его крайнего смущения, и почти с отчаянием сказал:
   - Я, Василий Егорыч, тоже хочу откровенно. Человек этот - не знаю,  как
вы его считаете, - Сазон Иванович  Кулик.  Хочу  его  попросить  помочь  с
транспортом. Не знаю, что вы скажете?
   - Что же я скажу? - задумался Бугреев. - Мужик он -  честный,  дельный,
огневой. Но только пьет он сильно в последнее время и много разговаривает.
Хотя, я думаю, это не помешает.
   - Я тоже так думаю, - вдруг чему-то обрадовался Михась.
   - Ладно, - поднял с травы веревку от тележки Василий Егорович. -  Тогда
пусть эти бомбы здесь пока лежат. Пойдем займемся могилками...



9

   Опять Василий Егорович  с  лопаткой  и  тележкой  шел  впереди.  Михась
следовал за ним. А позади, в некотором  отдалении,  плелся  длинноногий  и
отчего-то печальный Феликс с кузнечными клещами на плече.
   Изредка Феликс наклонялся, придерживая клещи больной рукой,  находил  в
траве, в стороне от тропинки,  ярко-красные  бусинки  ягод  брусники,  уже
тронутые ночным морозцем. Бережно  клал  их  на  язык.  Один  раз  удалось
собрать полную горсть брусники. Догнал Михася, легонько толкнул  в  спину,
показал ягоды:
   - Хочешь?
   -  Давай,  -  сказал  Михась.  И,  с  удовольствием  раздавив  во   рту
холодноватые кисло-сладкие  бусинки,  впервые  почувствовал,  как  хочется
есть. Пожалел, что вещевой мешок остался в мастерской.  Хорошо  бы  сейчас
снова баранины с картошкой или хотя бы кусочек хлебца. В мешке  у  него  -
полбуханки хлеба, вареные  картошки  и  кусок  сала.  А  Клавка,  наверно,
думает, что его уже поймали немцы. Никаких немцев тут нет. Тишина.
   Василий Егорович опять закашлялся. Остановился.
   Они  стояли  на  взгорье,  среди  рыжих   холмиков   могил,   утыканных
деревянными, кое-где покосившимися крестами.
   Василий  Егорович  прислонился  к   высокому,   давно   побеленному   и
облупившемуся кресту.
   - Сырость, - как бы оправдывая затяжной кашель отца и как бы  извиняясь
перед гостем, показал на небо и на легкий туман над могилами Феликс.
   Небо становилось  хмурым,  обложенным  тяжелыми,  цвета  мокрого  шлака
тучами: вот-вот закапает дождь.
   - Это у него недавно началось, - кивнул на отца Феликс. - Мать  думает,
у него чахотка, туберкулез, но это неправда. У него это от  простуды.  Ева
говорит: "Я его в момент вылечу". Вчера где-то горчицу достала. Будет  ему
сегодня горчичники ставить. А внизу, вон там, где сосны, -  уйма  ягод.  И
брусника, и клюква. Их теперь тут никто, кроме нас, не  собирает.  Хочешь,
потом соберем? И я тебе свой пистолет покажу. У меня к  нему  две  обоймы.
Длинные - вот такие...
   - Ладно, потом, - говорит Михась. Говорит это как взрослый  маленькому,
хотя они, пожалуй, ровесники, если Феликс не старше Михася.
   - Ну что вы там остановились? - кричит  им  Василий  Егорович.  Он  уже
откашлялся и воткнул лопатку в могильный холмик.
   Василий Егорович осторожно снимает с могилы небольшой слой дерна, и под
ним обнаруживаются чуть присыпанные землей головки снарядов.
   -  Вот  они,  голубчики,  -  улыбается  Василий  Егорович,  как   живым
существам.
   На тележке сделаны выемки. В них хорошо укладываются снаряды. Будто для
них специально и вырезаны выемки. Хотя они, наверно, для них и вырезаны.
   Михась не может не высказать своего восхищения:
   - Все-таки здорово, Василий Егорович. Ведь это, как я понимаю,  вы  эти
снаряды еще в сорок первом году собирали...
   - В сорок первом, -  подтверждает  Василий  Егорович,  очищая  лопаткой
снаряд от налипшей глины.
   - Ведь, это подумать только, - продолжает Михась. - Все тогда бежали от
немцев кто куда, даже имущество свое бросали. А вы эти снаряды прятали про
запас.
   - Это же наши снаряды. Тут недалеко батарея наша стояла. Как же  можно?
- говорит Василий Егорович. - Артиллеристы ушли, бросили  свои  снаряды  у
землянки. Не успели  взорвать,  не  было  возможности.  Надо  было  спешно
отходить, где уж там...
   - Я же это самое и говорю, - перебивает  Михась.  -  Все  бежали,  даже
артиллеристы. А вы один тут на кладбище...
   - Да откуда ты взял, что я один? - вдруг почему-то возмущается  Василий
Егорович. - Тут тогда еще были и мои сынки, и Виктор, и  Егорушка.  И  вот
Феликс тут был. Мы его тогда из школы взяли. И Ева у нас тогда  уже  была.
Она все-таки хорошая девушка. Все работали. И потом -  зачем  ты  глупость
говоришь: все бежали? Кто бежал, а кто и  воевал.  Если  б  все  от  немца
побежали, и война бы тут же кончилась. А то она все еще  продолжается.  Не
надо глупости говорить...
   Михась сконфуженно умолкает. Но ему все-таки хочется спросить:  неужели
уж тогда, в сорок первом, Василий Егорович предвидел, что из этих снарядов
приведется вытапливать тол? И он спрашивает.
   Бугреев кладет  на  тележку  последний  снаряд,  вынутый  из  земли,  и
аккуратно прикрывает могильный холм пластом дерна.  Все  как  было.  Никто
никогда не догадается, что  под  этим  жухлым  дерном  у  этого  памятника
таились снаряды.
   - Что я - бог Саваоф? - наконец говорит Бугреев.  -  Откуда  же  я  мог
знать, что как будет? Просто хотел сохранить снаряды, прикопал их сперва в
землянке. Может быть, думал, они опять потребуются. А насчет тола я тогда,
конечно, не думал. Это мне один полицай рассказывал, что им ведено немцами
собирать в лесах снаряды и бомбы, потому что партизаны вытапливают из  них
тол. Тогда я решил это имущество сюда перепрятать. Потом ты явился. Я  еще
тогда подумал, какой мартышкин труд.
   Бугреев проводом туго привязывает  снаряды  к  тележке,  чтобы  они  не
шелохнулись на ходу.
   - Почему мартышкин труд? - спрашивает Феликс.
   - Ну как же? Ты подумай. Люди где-то на  заводах  делали  эти  снаряды.
Теперь другие люди, вот мы, должны их  разломать,  чтобы  добыть  из  этих
снарядов тол. Конечно, это получается как мартышкин труд...
   - Мартышкин - это, по-моему, неправильно, - вдруг возражает  Михась.  -
Мартышкин труд - это если без пользы,  по  глупости.  А  вы  же  сами  уже
сколько вытопили.
   - И все равно - мартышкин, - почему-то печально  улыбается  Бугреев.  -
Мартышкин труд, но надо. Пусть эти снаряды все-таки воюют.  Незачем  им  в
земле лежать. Сейчас их начнем потрошить. Сейчас все внутренности  из  них
выпотрошим...
   Василий Егорович все это говорит и ненужно  долго  обтирает  лопатку  о
дерн соседней могилы.
   Михась поглядывает на него и невольно улавливает затаенную тревогу - не
в словах, не в движениях, а, может быть, в  особом  блеске  глаз,  в  тоне
голоса, то глухого, то, напротив, резкого.
   Михасю вдруг  вспоминаются  Саша  Иванцов  и  Саша  Иванченко,  молодые
партизаны, выплавлявшие тол в прошлом году,  глубокой  осенью,  на  лесной
поляне.
   Они не были похожи не только на Бугреева, а и друг на друга. Но  у  них
вот так же поблескивали глаза, и они  почти  вот  так  же,  такими  же  то
глухими, то  громкими  голосами  переговаривались  друг  с  другом,  когда
разводили костер под котлом. И вот так же они  казались  то  веселыми,  то
вдруг злыми, то опять веселыми.
   Они как будто хотели отдалить момент работы. Нет, они не были  трусами.
И  Василий  Егорович,  конечно,  не  трус.  Но  он  зачем-то   внимательно
разглядывает, отчистилась ли лопатка? Хотя какое это имеет значение?
   В прошлый раз, когда Василий Егорович здесь впервые вытапливал  тол  на
костре, он выглядел спокойнее. Он тогда еще, наверно, не  подозревал  всей
опасности или был здоровее. А сейчас он, снова  вытирая  о  дерн  лопатку,
вдруг спрашивает Михася:
   - Ну а в других местах - вот в вашем отряде, ты говорил, вытапливали  -
тоже не было градусника?
   - Не было, - мотает головой Михась. - Где  же  его  достанешь  в  лесу?
Термометры в медсанбате есть. Но  они  же  не  годятся.  И  в  аптеках,  в
городах, мы искали, тоже нет больших градусников.
   - И ничего? - снова спрашивает Василий Егорович. - Аварий не было?
   - Ну, как сказать, - явно мнется Михась. - Конечно, были случаи...
   - Взрывались?
   Это спрашивает Феликс, выглядывая из-за раздвинутых ветвей.
   - И убило кого-нибудь? - подходит Феликс к Михасю.  -  Ну,  что  же  ты
молчишь? Убило?
   - Ну, ладно. Феликс, ладно. Не надоедай...
   Это говорит отец. И Феликс отходит.
   - А из-за чего были случаи, сейчас не вспомнишь? -  спрашивает  Бугреев
Михася.
   - Не вспомню, - пожимает  плечами  Михась.  -  Но  ведь  причин  разных
много...
   - Понятно, - кивает Василий Егорович,  искоса  поглядывая  на  Феликса,
который опять безучастно стоит в стороне и что-то жует. Может, ягоду опять
нашел.
   - Ну ладно, поехали, время идет, - толкает тележку Бугреев.
   Михась хотел бы рассказать о Саше Иванченко и Саше Иванцове, о том, что
случилось с ними, когда они вытапливали тол. Но это было бы сейчас  совсем
не к месту.
   Это понимает Михась. И все-таки, вспомнив о них,  внезапно  для  самого
себя говорит:
   - Бывают очень храбрые  ребята.  Другой  раз  даже  удивляешься,  какие
бывают храбрые...
   Тележка, хорошо  нагруженная  и  прикрытая  ветками,  легко  катится  с
пригорка. Ее надо только придерживать. И для этого сзади у  нее  укреплены
железные прутья.
   Михась и Феликс держатся за эти прутья.
   А Василий Егорович идет впереди и чуть сбоку, направляя тележку.
   - Про кого это ты говоришь?
   Михась думает о Саше Иванцове и Саше Иванченко, но говорит:
   - Про Лаврушку - я такого вспомнил. Я вам не рассказывал про Лаврушку?
   Василий Егорович поворачивает тележку, не откликается.
   А Феликс, швыркая носом и толкая Михася плечом, просит:
   - Расскажи. Ну, рассказывай.
   Михась, однако, начинает не сразу. Ждет,  когда  тележка,  лавируя  меж
могильных  холмов  по  скользким   глинистым   тропинкам,   выберется   на
сравнительно ровную березовую аллею. Он хочет, чтобы Василий Егорович,  не
отвлекаясь,  мог  услышать  все  подробности  этой  удивительной  истории,
которую Михась так и не  успел  рассказать  Сазону  Ивановичу.  А  история
такая, что ее, кажется Михасю, все должны узнать.
   - Василий Егорыч, - почти торжественно говорит Михась,  будто  начинает
доклад, -  у  нас  есть  один  парень  -  Лаврушка.  Я  вам  про  него  не
рассказывал?
   - Да ты мне  никогда  ничего  не  рассказывал,  -  наконец  откликается
Василий  Егорович.  И  по  голосу  можно  угадать,  что  он  чем-то  опять
раздражен.
   - Ну вот про это я могу рассказать, - чему-то заранее радуется  Михась.
- Это такой парень. Это такой замечательный парень, что про него даже стих
можно составить. И может, когда-нибудь составят. Или стих, или рассказ. Вы
знаете, что он сделал? Он был раненый красноармеец. У него в сорок  первом
году во время боя была перебита нога. Он не мог ходить. Больше  ползал.  А
так он  вполне  здоровый.  Поэтому  его  подобрала  одна  женщина.  Вдова.
Подобрала и приписала к себе в своей деревне. Как  мужа.  Немцы  тогда,  в
сорок первом  году,  это  разрешали.  Или  просто  не  обращали  внимания.
Поскольку им казалось, что война скоро кончится и победа  полная  будет  у
них. Так что им нечего было опасаться. Словом, они так считали.
   - А сейчас, ты думаешь, как они считают? - усмехается Василий Егорович.
- Чья, они считают, будет победа?
   - Ну, сейчас, я  думаю,  они  стали  лучше  соображать.  Уже  не  такие
нахальные. Но я хочу про Лаврушку. Он, хромой, жил при своей вдове.  Делал
все, что она требовала,  по  домашности.  И  даже  стал  услужать  немцам,
которые стояли в той деревне. Ухаживал за ихними  лошадьми,  хвалил  ихнюю
технику, ругал, конечно, своих же, русских, Красную Армию.  И  так  далее.
Говорил, что ни за что бы не пошел в солдаты, если б знал,  что  у  немцев
такая сила и с ними заодно против нас многие другие державы. И так  далее.
За это за все и особенно за любовь к лошадям  его  очень  хвалил  немецкий
комендант гарнизона Ганс Губерман. И только жалел комендант, что  Лаврушка
- хромой. "Не был бы ты хромой, - говорил он, -  я  бы  определил  тебя  в
полицию, на хорошую должность". А Лаврушка только смеялся. Куда, мол,  мне
еще в полицию, я, мол, и  так-то  еле  хожу.  Нога  плохо  заживает...  Вы
слушаете, Василий Егорович?
   - Слушаю я, слушаю. Давай скорее, - отозвался Бугреев, занятый,  должно
быть, своими мыслями. - Нам сейчас тут сворачивать налево,  крутой  спуск.
Тележку держите получше. Ты, Феликс, не зевай!
   - Я не зеваю, я слушаю, - обиделся  Феликс.  И  поправил  сползавшие  с
плеча клещи.
   - А в той деревне, я забыл вам сказать, жили еще и  другие  приписники,
которые тоже хорошо угрелись около вдов, - продолжал Михась, улыбаясь. - И
немцы осенью стали  выводить  этих  зятьков  на  разные  работы.  То  есть
старосты назначали их по очереди. А партизаны дали им приказ -  уходить  в
лес. Иначе, мол, будет плохо.  Так  за  одну  неделю  из  деревни  ушли  к
партизанам семь красноармейцев, семь  зятьков.  И  остался  в  деревне  из
зятьков только один хромой Лаврушка. Комендант Губерман  ему  так  шутейно
однажды говорит: "Наверно, говорит, скоро и ты в лес уйдешь?"  -  "Нет,  -
тоже шутейно отвечает Лаврушка, - я не уйду. Мне моя нога не позволяет. Я,
господин комендант, в случае чего, на вашем жеребчике уеду". И что  бы  вы
думали? Уехал. Комендант - туда-сюда. А жеребчика нет. И Лаврушки нет...
   - Держи! - крикнул Василий Егорович. И сам отступил в сторону.
   Тележка так быстро покатилась по крутому уклону, что  Михась  и  Феликс
еле удержали ее. Потом она замедлила бег.  Василий  Егорович,  поотставший
было, снова пошел впереди.
   - А дальше? - подергал Михася за рукав Феликс. - А дальше что было?
   - Дальше было самое интересное, - предупредил Михась. - В  партизанском
отряде Лаврушка в первый же день сказал: "Поскольку я, товарищи, виноватый
перед родиной, что долгое  время  отсиживался  у  вдовы  и  лебезил  перед
немцами, я хочу взять себе такое дело, чтобы мне можно было искупить  свою
вину. Целиком и полностью". Короче говоря, он попросил себе  для  разведки
тот самый район, в котором жил. А я забыл вам сказать, что через тот район
проходит очень важный, особый кабель в ставку Гитлера. Поэтому  немцы  его
усиленно охраняют. Каждый день заставляют крестьян боронить  дорогу  около
этого кабеля, чтобы любой, даже кошачий, след был заметный.  Вы  слушаете,
Василий Егорыч?
   - Слушаю.
   - Лаврушка все-таки исхитрился взорвать здесь тр