и моста. И как взорвет,
сейчас  оставит  записку:  был,  мол,  тут  такой-то  и  такой-то.   Служу
Советскому Союзу. Комендант Губерман расклеил на всех  столбах  извещение:
за поимку, мол, такого-то - награда мукой и маслом, а также  сумма  денег.
Но  Лаврушка  снова  взорвал  один  мост.  Тогда  комендант   окончательно
взбеленился. Расклеил новую листовку и уже увеличил сумму за  его  голову.
Вы слушаете, Василий Егорыч? Это я вам не байки рассказываю. Это  истинная
правда. И вот Лаврушка прислал  коменданту  письмо:  для  чего,  мол,  вы,
господин Губерман, меня разыскиваете через  листовки?  Зачем,  мол,  такая
официальность? Я скоро, мол, лично к  вам  явлюсь  и  сделаю  вам  большой
сюрприз за вашу жадность. А насчет жадности - вот в чем дело. На дорогах и
в лесу все время было раскидано много оружия, снарядов и  бомб.  Комендант
опять  же  объявил  в  листовках,  что  каждому,   кто   сдаст   немецкому
командованию найденный где-нибудь снаряд или бомбу, а  также  автомат  или
пистолет, будет выплачено, как это говорится, крупное  вознаграждение.  И,
конечно, нашлись дураки, приносили вот даже такие снаряды, - кивнул Михась
на тележку. - На каждом  снаряде  комендант  велел  делать  наклейку,  где
найдено, сколько надо уплатить. Снаряд  помещали  в  склад,  а  того,  кто
принес - в каталажку. Потом  его  повесят,  как  партизана,  а  деньги  за
находку получит комендант. Война  не  война,  а  деньги  немцы  все  время
считают. Наживаются. На эту вот жадность Лаврушка и намекнул коменданту  в
письме. Получишь, мол, полное свое вознаграждение. А дело шло уже к Новому
году.  Перед   самой   этой   встречей   Нового   года   Лаврушка   достал
стокилограммовую бомбу. Удалил взрыватель, выковырял из нее часть тола.  А
на освободившееся место заложил, засунул свою мину -  сюрприз.  С  часовым
заводом. Засыпал эту круглую мину крошкой тола и толом же аккуратно залил.
После опять поставил взрыватель. И в таком  виде  подвесил  эту  бомбу  на
крючьях под новый, только что немцами восстановленный мост. Мост этот  был
ерундовый. Немцы его днем и не охраняли. И взрывать его  такой  бомбой  не
было никакого смысла. Да Лавруха и не  собирался  его  взрывать.  У  него,
конечно, были другие соображения. Вы сейчас поймете, в чем дело...
   - Что-то чудно, - усомнился впервые Василий Егорович. - Как же  он  мог
доставить в деревню такую бомбу? Сто килограмм? И подвесить?  Нет,  что-то
очень чудно. Уж очень большая бомба. Не верится...
   - Ничего особенного, вы погодите, - не смутился Михась.  -  Лавруха  же
был не один. Ему деревенские мальчишки помогали. Знакомые, хорошо знакомые
мальчишки. И одна деревенская женщина. Тоже вдова. Но не Лаврухина  вдова,
а другая. Они все вместе будто из леса с дровами ехали, а  под  дровами  -
бомба. И у самого этого моста сани будто бы опрокинулись.  Одни  ребята  и
женщина будто бы собирают дрова,  а  другие  с  Лаврухой  вместе  работают
незаметно под мостом...
   - Ну, это нормально, -  успокоился  Василий  Егорович.  -  Только  надо
быстро работать.
   - А они очень быстро и работали. Потом Лаврушка  научил  тех  же  ребят
распространить слух  по  деревне,  что,  мол,  где-то  подготовлен  немцам
сюрприз к Новому году. Слух дошел сперва до  полицаев,  а  от  них  уж  до
самого коменданта Губермана. Обыскали немцы все-все. Все  закоулки.  И  за
час до встречи Нового года нашли эту бомбу.  "Дурачок",  -  посмеялся  над
Лаврухой комендант: даже, мол, замаскировать не сумел как  следует.  Бомбу
моментально обезвредили, то  есть  удалили,  одним  словом,  взрыватель  и
уложили  ее,  как  другие  такие  находки,  в  склад  в  сарае  во   дворе
комендатуры. Тут же рядом и дом коменданта и офицерский  клуб.  И  что  вы
думаете? Ровно в двенадцать ночи, когда  офицеры  стали  откупоривать  это
французское шампанское (я его в Слуцке тоже пробовал -  кислое),  вдруг  -
ка-ак жахнет, как жахнет! У бомбы же внутри часовой завод был. И там же, в
складе, были еще другие бомбы. Все сейчас же к чертовой  матери  полетело.
Только, считайте, доски обгорелые остались...
   - Толково, - одобрил Василий Егорович.
   А Феликсу, похоже, не понравился рассказ. Он огорченно пошвыркал носом.
Потом спросил:
   - А вдова куда девалась?
   - Какая вдова?
   - "Какая"! Ну, у которой жил Лавруха.
   - Откуда я знаю, - сказал Михась. - Куда-нибудь девалась.
   - Ее же, наверно, немцы повесили за Лавруху, -  предположил  Феликс.  -
Ему-то ничего, а ее, я уверен, повесили.
   - Не знаю, - пожал плечами Михась. Вопрос Феликса его явно смутил.
   - Ладно, - остановился у кладбищенской  сторожки  Василий  Егорович.  -
Лавруха свое дело, как говорится, сделал, а наша работа только начинается.
Давайте выгружаться. Про вдову потом подумаем. Хороший ты,  Миша,  рассказ
рассказал. Замечательный просто рассказ!



10

   В старой заброшенной кладбищенской сторожке  Бугреев  разместил  что-то
вроде кузницы. Самодельное горно, наковальня, небольшой верстак с тисками.
Он называл это, смеясь, филиалом своей фирмы. И все знали, что здесь он по
заказу иногда варит оси для деревенских телег, ошинивает колеса  и  делает
разные кузнечные работы. Летом отремонтировал две пролетки для  полиции  и
городской управы в Жухаловичах. От ковки лошадей  он,  правда,  отказался.
Дело это ему малознакомое. И крупных заказов  сейчас  не  принимает  -  по
случаю болезни. Да и помощников у него  нет  для  большой  работы.  Смешно
сказать, Ева несколько раз помогала ему здесь как молотобоец. Конечно, это
не занятие для женщины, какая бы  она  ни  была  сильная.  На  Феликса  же
надеяться нельзя, он - совсем слабый.
   - Ты, Феликс,  тут  не  топчись,  -  говорит  отец,  сбрасывая  с  плеч
телогрейку. - Ты лучше поглядывай,  чтобы  никого  лишнего  поблизости  не
было.  Стой  там  снаружи.  Поглядывай.  Сегодня  мы  хорошо   поработаем.
Воскресенье. Никого нет. Но ты все-таки поглядывай, Феликс.
   Михась удивился, что сегодня - воскресенье.  Он  забыл  делить  дни  на
выходные и рабочие. Все дни идут теперь под одну масть.
   - Обстановка будет такая, - говорит ему  Василий  Егорович,  снимая  со
стены с гвоздя брезентовый, обгоревший во многих местах фартук  и  надевая
его через голову, - ты становись к  тискам.  Будешь  откручивать  головки,
вынимать взрыватели, а я - вытапливать. Вот такой будет  порядок.  И  еще,
погоди, самое главное. Идем сюда.
   Он вывел Михася из сторожки и показал ему старинный купеческий склеп  в
виде маленькой часовенки с отбитым крестом и двумя мраморными  херувимами,
охраняющими литую чугунную дверь с решетчатым окошечком.
   - Это на  всякий  случай,  -  потянул  к  себе  дверную  скобу  Василий
Егорович.
   Дверь со скрежетом приоткрылась.
   Из темного пространства дохнуло холодом и сыростью замшелого камня, а в
глубине что-то зашуршало и поникло.
   - Это на всякий случай, - повторил Василий Егорович. -  Если,  конечно,
что-нибудь такое... Ну, сам знаешь, могут все-таки появиться... Хотя  едва
ли в воскресенье. Но все-таки. Ты,  в  случае  чего,  сюда  лезь.  Я  тебя
закрою, опять же замотаю дверь проволокой. Не побоишься? Скажи  откровенно
- не побоишься?
   - Ну чего же бояться, если надо, - смущенно улыбнулся Михась. И в то же
мгновение  представил  себе  всю  незавидность  своего  положения.   Вдруг
нагрянут немцы или полицаи, заберут, уведут,  убьют  Василия  Егоровича  и
Феликса. А Михась так и останется здесь в склепе. И никто не будет  знать,
что он остался. Ищи тогда свищи.
   - Ты сам понимаешь, мы здешние.  Нас  тут  все-таки  знают,  -  говорил
Бугреев как бы извиняющимся голосом. - В случае  чего,  нас  проверят,  на
месте ли мы. И все. А тебя начнут спрашивать,  откуда  пришел,  по  какому
делу. Поведут еще на проверку. Ну сам знаешь...
   - Знаю, - еще раз заставил себя улыбнуться Михась.
   - Тогда начнем работать. Не будем терять время. Пойдем, я покажу  тебе,
какое я сделал  изобретение.  Это,  ты  понимаешь,  я  в  шутку  говорю  -
изобретение. Пустяки. Но все-таки теперь у нас дело пойдет скорее...
   Василий Егорович быстро ломиком разобрал в  сторожке  половину  пола  и
ловко сложил доску на доску.
   Под полом оказалась довольно глубокая яма. В ней -  чугунный  котел  на
кирпичной кладке. Это - по сути дела - горно. И рядом небольшое  поддувало
с деревянной подножкой.
   - Видал? - засмеялся Василий Егорович. И сию же минуту закашлялся.
   До этого он не кашлял долго. Кашель сейчас был  протяжный,  со  стоном.
Василий Егорович почти лег на котел.
   Михась стоял перед ним на неразобранном полу у верстака и не знал,  что
предпринять.
   Наконец он увидел в темном углу большой ушат с водой и ковшик на ушате.
   - Попейте, Василий Егорович.
   - Не надо, - отстранил его руку Бугреев.  -  От  воды,  пожалуй,  будет
хуже. Сейчас пройдет. Откручивай пока головки,  как  прошлый  раз  делали.
Помнишь? Только осторожно. Чтобы не стукнуть  головку.  Чтобы  головки  не
подавались вовнутрь. Ну, ты сам знаешь. Не торопись...
   Михась легонько зажал снаряд в больших тисках.
   - Нет, подожди, - высунул голову из ямы Бугреев. - Возьми вон то  ведро
и подавай мне сюда воду.
   Они до половины наполнили котел водой. Бугреев стал разводить огонь под
котлом. А Михась снова занялся снарядом.
   То ли головка попалась какая-то  упорная,  то  ли  старые  тиски  плохо
держали, но Михась долго возился - не мог открутить головку.
   - Ну, давай. Что ты там ковыряешься? - подал голос из ямы  Бугреев.  Он
уже легонько помогал огню  поддувалом,  нажимал  на  подножку.  Дым  почти
незаметно уходил под железный шатер и в трубу.
   - Не получается что-то, Василий Егорыч. Давить очень сильно не хочу.
   - И не надо давить. Осторожно. Погоди, погоди. Ключ-то как держишь?
   Василий Егорович вылез из ямы. Раскрутил тиски. Обмотал снаряд  паклей.
Опять зажал в тисках.
   Головка отвернулась мгновенно.
   - Отвыкаешь работать. Не успел еще привыкнуть, а уже отвыкаешь. Не твоя
вина, - потрепал он Михася шершавой ладонью по волосам. - Эх,  как  зарос!
Подстричься бы надо.  После  подстригу  тебя.  У  меня  своя  машинка  для
стрижки. И сними стеганку, здесь не  холодно.  Огонь  горит.  Смотри,  как
горит. По нашей воле и желанию. А то жди, как раньше, когда вода согреется
на костре. И главное - шито-крыто. В случае чего -  туши  и  закрывай  пол
досками, чтобы никаких знаков препинания не было.  Вся  секретная  фабрика
под землей...
   Он вдруг повеселел, как в былые времена, когда Михась учился у него.
   Даже странным казалось,  что  он  только  что  надсадно  кашлял,  будто
умирающий.
   Для Михася он  снова  был  учителем,  не  сердитым,  не  строгим,  даже
ласковым, но таким, который невольно внушает свое превосходство ученику.
   - Теперь смотри сюда. Эти головки открутишь и побоку их - вон туда,  за
склеп, в яму. И стаканы от снарядов - туда же.  Потом  присыпем  эту  яму.
Чтобы не было никаких следов, в случае чего. Понятно?
   - Полностью, - повеселел  и  Михась.  Он  откручивал  одну  головку  за
другой.
   - Конечно, это пойдет у нас теперь скорее, чем раньше.  Но,  откровенно
тебе скажу, это будет немножечко опаснее. Вот так, - поднял брови  Василий
Егорович. - Это надо иметь в виду. Скорость - дело хорошее. Но за скорость
и на железной дороге приплачивают. Ведь печальнее всего, что мы  не  знаем
всех тонкостей и секретов. Не знаем... - как бы это сказать? -  той  самой
черты, за которой начинается, так сказать, опасность. Я смотрел  в  старых
справочниках. Мало что  полезного  можно  из  них  выудить.  Сказано,  при
температуре такой-то и такой-то в закрытом сосуде происходит детонация.  А
как я могу узнать, какая тут  температура?  Градусника  нет.  Я  могу  это
только чувствовать, угадывать.
   Василий  Егорович  взял  ненужный  ему  сейчас   молоток,   подошел   к
наковальне.
   - Ну, ничего, Миша. Ничего. Трусы, как говорится, в  карты  не  играют.
Приноровимся...
   - Вот только дым опять будет, - вздохнул Михась. -  Дым  у  вас  кашель
вызывает.
   - Дым? Ну какой тут дым! Ты смотри,  как  сделано.  Дым  уходит.  Жарко
только. Но это уже ничего не поделаешь. Пусть прогорят дрова. Потом  будем
разогревать на углях.
   И пока прогорали дрова, Бугреев, заметно веселый, весело  возбужденный,
стоял у наковальни и задумчиво постукивал молотком по ее  бокам  так,  что
получалась незатейливая мелодия.
   - Ничего, ничего, - повторял он, радуясь каким-то мыслям. - Ничего. Все
идет по плану.
   Михась, орудуя у тисков, будто пожаловался:
   - Некоторые головки очень ржавые...
   - Ничего, - снова сказал Бугреев. - Головки нам сейчас ни к чему. А тол
не ржавеет. Засветло еще натопим сколько хочешь. И у меня тут лампа  есть,
если надо. Ничего. Лишь бы хорошо начать,  немножечко  приноровиться.  Это
знаешь как бывает. Если повезет, так и петух яйцо снесет.  А  не  повезет,
так курица снесется, да поросенок яйцо съест. Первый  раз  я  это  сегодня
пробую в этом котле. Ну конечно, немножечко волнуюсь. Но это ничего. Перед
горячей работой всегда волнуешься. Ну-ка, клади эти в воду, - кивнул он на
снаряды, уже приготовленные  Михасем  и  лежавшие  у  края  ямы.  -  Пусть
немножечко помокнут. Не так, не спеши. Поближе к желобу клади, чтобы  сток
был, - объяснял он Михасю, ловко спрыгнувшему в яму. - Вот теперь  хорошо.
Вылезай.
   Бугреев продолжал постукивать молотком, глядя,  как  в  котле  закипает
вода.
   - Надо бы, пожалуй, еще одну тележку доставить.  Но  это  пусть  Ева  с
Феликсом привезут. За одним теплом сделаем, пока ты здесь. А то как бы мне
не расхвораться. Что-то жжет в груди, першит...
   - Вам бы, я так думаю, жир бараний надо пить. С медом, - сказал Михась.
- У меня когда грудь болела, я пил. Еще у себя в деревне, до войны.
   - До войны, - улыбнулся Василий Егорович. - До войны я тоже много  чего
пил и ел. Бараний жир, это верно, не пробовал. Да и ни к чему он мне  был.
Я на здоровье никогда не обижался. Жил всегда с удовольствием...
   - А сейчас вы все-таки попробуйте бараний жир.
   - Да где ж я его сейчас возьму? И ты говоришь, еще с медом. Может,  еще
лучше с сахаром и вареньем?
   - Насчет сахара и меда я ничего сказать не могу, - вытер  Михась  двумя
пальцами уголки губ. - А насчет баранины - это наш командир Казаков, я  же
вам говорил, прямо приказал мне передать. Мы пошлем вам  обязательно  хотя
бы пару овечек. И еще что-нибудь  из  продуктов.  Он  так  прямо  приказал
передать. И у нас, я же говорил, есть человек, который доставит.
   - Вот как? - удивился Василий Егорович. - У вас, значит, и  овцы  свои?
Дела, значит, идут совсем неплохо?
   - Ничего, - улыбнулся Михась. - Недавно отбили у немцев овечек. Но  это
нам не так интересно. Взрывчатки нет.  Вот  из-за  чего  мы  больше  всего
переживаем. Его надо бить сейчас на рельсах. А мы не можем. Нету  тола.  А
как мы его били здорово, когда был тол! Каждый день  били.  Правда,  он  в
прошлом году и вот еще недавно нас сильно гонял с места  на  место.  Из-за
этого и мучаемся сейчас без тола. Подрывники  говорят:  хотя  бы  двадцать
килограмм тола...
   - Двадцать я, пожалуй, вытопил прошлый раз, - сказал Бугреев. -  Они  у
меня дома под крыльцом, в ящике. Можешь забрать в любое время.
   - Это спасибо, - кивнул Михась. -  Но  двадцать  -  это  все-таки  тоже
только слону дробина. Надо бы сто, двести, триста килограмм. Вот это  было
бы крепко.
   - Что ж, постараемся, - пообещал Бугреев. - Только я все  время  думаю,
как вы его отсюда заберете, если получится большое количество? Ведь это же
не просто...
   - Это уж мы сообразим,  -  засмеялся  Михась.  -  На  одном  и  том  же
транспорте: к нам - тол, к вам - овечки.
   - Толково, - засмеялся и Бугреев. Потом спросил, продолжая  постукивать
молотком: - А как дела вообще-то на фронтах, ты не рассказываешь. У нас же
тут ни черта не слышно. В газетках врут. Если по немецким газеткам судить,
так немцы уже и Москву и Ленинград по два раза взяли. И все на свете.
   - Москву им слабо взять, - сказал Михась. - Уже пробовали.  Я  с  одним
немцем, пленным, разговаривал...
   - Ну это понятно, - перебил Бугреев. - Мне интересно, как вообще сейчас
на фронтах? У вас в отряде, наверно, радио есть. Вы Москву слушаете?
   - Слушаем, - кивнул Михась. И, чуть помрачнев, задумался:  -  Вообще-то
на фронтах... В общем-то идут большие сражения... На всех фронтах...
   - Ты только давай без агитации, - попросил Бугреев. - Откровенно...
   Михась снова неторопливым, почти  стариковским  движением  вытер  двумя
пальцами уголки рта, оставив черные следы вокруг губ.
   - Если откровенно, то дела, Василий Егорович, сейчас, по-моему,  плохие
на фронтах. Я даже не знаю, как объяснить, - как бы пожаловался Михась.  -
Я как раз вчера слушал радио.  У  нас  в  отряде,  если  уж  так  говорить
откровенно, тоже не очень  рекомендуют  слушать  радио.  Даже  из  Москвы.
Всякие сводки Совинформбюро - это у нас слушает сам Казаков. И еще кое-кто
из командиров. А так партизаны больше слушают легкую музыку.
   - Почему это?
   - Ну как вам сказать? Чтобы люди, то есть партизаны, не расстраивались.
Я вчера к радисту в землянку пришел. Это мой дружок - Анатоль  Жевжик.  Он
мне включил, я послушал и тоже, можно сказать, расстроился немножко. Это я
вам просто так говорю, Василий Егорович, как человеку.  Вы  же  не  будете
распространять. Плохие наши дела на фронтах. Он уже к Волге подошел...
   - То есть погоди, как к Волге?
   - Вот так... Украина же, вы знаете, вся у него... Я теперь  жалею,  что
плохо учился по географии в школе. Анатоль, мой дружок-радист,  мне  вчера
показывает на карте. А я плохо понимаю. Он говорит: "Вот  смотри,  Дон,  а
это Волга. Немец сейчас сюда пройдет - и труба..."
   - Подожди, подожди, - вдруг сильно  взволновался  Василий  Егорович.  -
Куда пройдет?
   - Ну, к Волге, - упавшим голосом произнес Михась. - Вы же  знаете,  как
передают по радио: "После упорных кровопролитных боев наши войска оставили
город такой-то и такой-то".
   - Да какой город-то? Как название?
   - Я не могу сейчас вспомнить, - виновато вздохнул  Михась,  раскручивая
тиски. - Один город вроде Калач, а  второй...  Никак  не  могу  вспомнить.
Вроде... Нет, не могу вспомнить. Может, еще вспомню...
   Бугреев как-то растерянно посмотрел в окошко, потом в яму. И неожиданно
со страшной силой ударил молотком по  наковальне  и  исступленно,  матерно
выругался, как никогда не ругался при Михасе:
   - Так что же это такое? Как же это можно  понять?  Неужели  же  он  нас
все-таки задавит? Неужели же все наши муки, все наши страдания,  вся  наша
жизнь пойдет  прахом?  Целые  годы  голодали,  бедствовали,  строили  нашу
индустрию, так ее мать! И вот - нате вам. Все пошло волку под  хвост.  Все
проворонили...
   Бугреев добавил еще нехорошие слова.
   Михась стоял у тисков убитый. Он понял, что только что по глупости,  по
ненужной откровенности совершил  тягчайшую,  непоправимую  ошибку.  Он  не
просто ученик Василия Егоровича. Он давно уже не  ученик  его.  Он  сейчас
здесь, в этой  кладбищенской  сторожке,  -  представитель  той  грозной  и
могущественной, во многом  таинственной  силы,  которая  способна  вселять
надежду во все сердца. И вот он, Михась, случайно,  конечно,  по  глупости
может быть, лишил надежды этого больного и усталого человека, действующего
из последних возможностей. И зачем только Михась так  разболтался?  И  про
Анатолия Жевжика зачем-то сказал, когда не  полагается  даже  называть  по
фамилии людей из отряда...
   Василий Егорович снова тяжко кашлял.
   В яме в котле бурлила вода.
   Михась вдруг снова вспомнил замечательных парней Сашу Иванченко и  Сашу
Иванцова, которые в прошлом году погибли вот у такого же котла. Вот так же
кипела вода. И так же шевелились в ней снаряды.  Только  их  было  меньше.
Всего три штуки. А здесь сейчас -  девять.  Котел  больше.  Как  раз  Саша
Иванцов отогнал тогда Михася, заглянувшего  в  котел.