Отогнал  от  костра
очень грубо и даже пообещал набить морду, если он не отойдет.
   - Уйди, сопляк! - закричал как сумасшедший.
   Михась, понятно, тогда обиделся. Но  когда  он  отошел,  даже  отбежал,
обиженный, - раздался взрыв. И обоих Саш - Иванцова и  Иванченко  -  убило
взрывом. Они вытопили двадцать девять снарядов. А на тридцатом их убило.



11

   Вода бурлит в котле.
   А Василий Егорович все еще надрывно кашляет,  одной  рукой  опираясь  о
наковальню. И Михась опять в затруднении, опять не знает,  как  быть,  что
предпринять.
   Наконец он говорит в полной растерянности:
   - Может, убавить огонь?
   - Не надо, - сердито откликается Бугреев. - Погоди. Я сейчас. Я  сейчас
сам...
   Он медленно спускается в яму. И Михась без размышления спускается вслед
за ним.
   Михась внимательно  смотрит  в  котел,  где,  как  крупные  бесхвостые,
безголовые рыбы, подрагивают  в  кипящей  воде  снаряды.  Нет,  Михась  не
испытывает тревоги. Даже рад, что теперь никто не гонит, не может прогнать
его от котла. Он стал старше. На год стал старше. Никто теперь не  скажет,
что он - сопляк. Он такой же, как и все. И не верит, что может быть взрыв.
Василий Егорович - опытный человек, был главный механик - не  допустит  до
взрыва.
   Бугреев не убавляет огонь. А напротив, прибавляет.  Нажимает  ногой  на
деревянную планку поддувала. Берет большие кузнечные клещи - вот они зачем
нужны - и пододвигает снаряды к самому желобу.
   - Порядок, - говорит он, увидев, как в желоб начинает тихо стекать пока
из одного снаряда тонкая струйка светло-коричневой жидкости.  -  Какао,  -
улыбается Василий Егорович, поддерживая снаряд клещами.
   Михась смотрит на него сбоку, замечает его улыбку и  сам  улыбается.  И
хочет сказать что-нибудь ободряющее, хочет придумать, вспомнить что-нибудь
хорошее, чтобы замять тот неприятный  разговор  о  положении  на  фронтах,
тревожный, ненужный разговор, обессиливающий сердце.
   - Это лучше всякого какао, - кивает Михась на  жидкий  тол,  вытекающий
уже из другого снаряда. - Лучшее угощение для немцев.
   - Неплохое, - все больше веселеет Василий Егорович.
   И Михась воодушевляется. Рассказывает, как они раньше, в  сорок  первом
году, подрывали немецкие эшелоны, когда плохо  было  с  взрывчаткой  и  не
умели еще по-настоящему ставить мины. Приходилось на  уклоне  развинчивать
рельсы и оттягивать их в сторону на проволоке при  подходе  поезда.  Тогда
еще немцы не охраняли дороги. А теперь делается все  по-другому.  Возьмешь
ящик какой-нибудь деревянный, заложишь туда тол и  еще  немецкую  гранату,
присобачишь к ней метров двести, двести пятьдесят шнура.  Прикопаешь  этот
ящичек на хорошем месте на железнодорожном полотне и ждешь поезда.  Другой
раз долго ждешь. Дождь идет, но как-то дождя не замечаешь. Весь  трясешься
от нетерпения. Потом вдруг -  та-та-та...  Поезд.  Шпалы  дрожат.  И  тут,
только паровоз или первый вагон на твою мину  наедет,  дергаешь  шнур  изо
всей силы, быстро.
   - Я еще в детстве, когда был маленький, тоже со шнурком,  с  веревочкой
снегирей ловил, - засмеялся Михась. - Но это, конечно, сравнивать  нельзя.
Тут рванешь шнур - и самому даже станет страшно. Ка-ак жахнет, как жахнет!
Грохот на весь лес. Ужас! Ревут, стонут! Ведь  другой  раз  сотни  солдат.
Ужас как ревут! Особенно вот сейчас осень, далеко слышно...
   - А не жалко?
   Это спрашивает Феликс, незаметно вошедший в  сторожку  и  наклонившийся
над ямой.
   - Неужели не жалко?
   Михась вздрагивает от неожиданности.
   - Кого это жалко?
   - Ну, этих людей?
   - Каких людей?
   - Ну, которые в поезде едут.
   - Так это ж какие люди? Фашисты.
   - Все равно, наверно, люди.
   Василий Егорович выбрасывает клещами из котла  пустой  снаряд,  говорит
Феликсу:
   - Унеси его, выброси. Знаешь куда? За склеп, в  яму.  И  уходи  отсюда.
Если что-нибудь с тобой здесь случится, мамаша мне башку  оторвет.  А  эти
люди, которых ты жалеешь, могут каждую минуту  сюда  явиться  и  всех  нас
передушат. Понятно? Иди отсюда! Я же тебе велел там стоять и смотреть. Как
же ты свой пост бросил?
   - Там Ева стоит. Она велела мне пойти погреться. У меня рука стынет.
   - Иди, иди, - все-таки настаивает отец. - Иди отсюда. Скажи Еве,  чтобы
она выбрала десятую могилу. Помнишь десятую? У белого ангела с крестом и с
веткой. И потом сюда привезете снаряды. Могилу,  скажи,  чтобы  она  опять
закрыла дерном. Иди, сынок. По-хорошему прошу...
   - У меня рука стынет, -  жалуется  Феликс,  сиротливо  прислонившись  к
косяку двери.
   - Ничего, потри ее. И ты уж  немножечко  погрелся.  Беда  с  парнем,  -
вздыхает Василий Егорович, поднимая руки над головой, чтобы впустить  хоть
чуточку прохлады в прорези рубахи.
   - Больной, - сочувственно вздыхает и Михась, провожая Феликса глазами.
   - Не в том главное, что больной, - вытирает ладонью обильный пот со лба
и с шеи Бугреев. - Он головой, кажется, тронулся. Я уже  жалею,  что  взял
его сегодня сюда с собой. Не нужно ему все это видеть...
   - Но он ушел, - смотрит на дверь Михась. - Он там с Евой...
   - Все равно, - смотрит на дверь и Василий  Егорович.  -  Все  равно  он
сейчас сильно волнуется. И здесь ему находиться не к чему, и  с  глаз  его
отпускать опасно. Не угадаешь, что он может придумать...  После  того  как
погибли его братья, то есть мои  сынки,  он  как  будто  каким-то  слишком
религиозным стал. Все время всех жалеет. За всех переживает. Говорит  даже
- грех. И откуда он подцепил это слово? "Грех, говорит,  немцам,  что  они
наших людей убивают, и нам тоже  будет  нехорошо.  Очень,  говорит,  много
народа ни за что погибает. Жалко всех людей". Вот  как  он  разговаривает.
Или кто-то ему это нашептывает, - не могу понять...
   Бугреев ухватил клещами пустой снаряд, подержал его над котлом и  резко
отбросил, так, что он загремел на досках пола.
   - А вы знаете, Василий Егорыч,  у  меня  тоже  такое  бывает,  -  вдруг
признался Михась. - Уж на  что  я  все-таки,  можно  сказать,  политически
подкованный, а и то у меня тоже другой раз просто сожмется сердце.  Станет
жалко.
   - Кого?
   - Вы не удивляйтесь, Василий Егорович. Вот честное  комсомольское.  Мне
тоже другой раз даже немцев станет жалко, когда попадаются  пленные.  Ведь
куда с ними деваться? Самим другой раз есть нечего. А их надо охранять. Вы
знаете, другой раз душу выворачивает, так жалко.
   - Немцев?
   - Даже немцев. Даю честное комсомольское. Хотя я сам хорошо видел,  что
они, сволочи, творят. И у меня с ними до самой моей смерти, можно сказать,
личные счеты. Хотя бы из-за мамы. И вообще из-за всего. А все-таки,  когда
они пленные, бывает даже их жалко. А вы как считаете?
   - Нет, я хотел тебя спросить,  как  ты  считаешь?  Может,  нам  бросить
выплавлять тол, если тебе немцев жалко? Ведь сколько  еще  их  этим  толом
можно убить? Ну что? Гасить огонь?
   Михась понял, что, снова разоткровенничавшись, допустил грубую ошибку.
   - Вы меня не поняли, Василий Егорович, - виновато сказал Михась.
   - Нет, я тебя понял, Миша.  Давно  понял.  Ты  хороший  хлопец.  И  это
хорошо, что мы не учили  наших  детей  презирать  другие  народы.  Но  тол
все-таки будем вытапливать. И пусть они в поездах ревут, как ты  говоришь,
и стонут. Не жалко. Мне теперь никого не жалко. Себя не  жалко.  Вот  так.
Выбрасывай эти пустые стаканы. И давай те  снаряды  сверху.  Хороший  жар!
Просто удивительно, какой хороший жар!
   Василий Егорович был весел, как-то злобно, озорно весел. Будто выпивши.
   Михась вылез из ямы, вынес, выбросил пустые стаканы и, наглотавшись  за
это время за пределами  сторожки  свежего,  прохладного  воздуха,  азартно
возбужденный, стал подавать Бугрееву новые снаряды,  тщательно  осматривая
их - свернута ли головка, вывернут ли взрыватель.
   - Это правильно вы говорите, Василий Егорыч. Это я понимаю, что  жалеть
кого-то еще рано. Поскольку, во-первых, немцы сами начали, по своей  охоте
и теперь из-за них идет такая вот война. Нам  читали  на  днях  приказ  из
Москвы. И в приказе прямо указывается...
   Василий Егорович перебил его:
   - Этот снаряд  отложи.  Это  стопятидесятимиллиметровый.  Их,  кажется,
шесть штук. Их отдельно будем делать. Надо, чтобы  одинаковые  шли.  Чтобы
сразу поспевали.
   Михась отложил большой снаряд, протянул поменьше и опять заговорил:
   - Так вот, Василий Егорыч,  я  говорю,  этот  приказ  партизанам  прямо
указывает...
   - Указывает? - прохрипел, как перед новым приступом кашля, Бугреев.  Но
не закашлялся. - Эх, Миша, кабы кто-нибудь указал, как вот тол из  снаряда
вытапливать. Ведь вот положение. Даже градусника нету.  Втемную  работаем,
на благ святых, наобум лазаря. И никакой инструкции. Не знаешь, когда тебя
нелегкая толкнет. Зачерпни-ка мне, Миша, ковшичком водички. Жарко!  Дышать
нечем. А кашля нет. Грудь, что ли, согрелась...
   Михась сам давно уже хотел пить. Жара истомила и его, -  правда,  может
быть, меньше, чем Василия Егоровича, который теперь безвылазно - в яме.
   Михась с наслаждением, с жадностью выпил  почти  полный  ковшик  теплой
воды из огромного ушата после того, как напился Бугреев.
   А есть, странное дело, теперь уже не  хотелось.  Михась  даже  забыл  о
своем мешке, оставленном в мастерской.
   - Если б немножечко посолить эту водичку,  -  поднял  голову  над  ямой
Бугреев и кивнул на ушат в углу. - Не так бы тяжко было. Не так бы  томила
жажда. Хоть щепотку бы соли кинуть туда. Нету...
   Михась удивился этим словам, но ничего не ответил, не успел ответить.
   В дверь ворвался прохладный, освежающий ветер. Это Феликс открыл дверь.
   - Мы с Евой привезли снаряды. Все забрали из-под белого ангела.
   - Вот и хорошо, сынок. Очень хорошо, - погладил себя по мокрой от  пота
голове Бугреев. - Оставьте эти снаряды у дверей. Михась их занесет.
   - Можно, я тут немножечко побуду? - как-то  особенно  жалобно  попросил
Феликс, опять прислонившись к косяку двери.  -  Я  погреюсь.  А  Ева  пока
покараулит.
   - Нет, - сказал отец. - Тут опасно. И ни к  чему.  Я  же  тебе  русским
языком говорю, и ты сам понимаешь. Мамаша мне башку оторвет, если с  тобой
что-нибудь случится.
   - Не оторвет, - зябко поежился Феликс.
   - Нет, - повторил отец. - Нечего тебе тут делать. Иди... Или  вот  так.
Возьми этот ящик с толом. Он  уже  готов.  Михась,  поставь  ему  ящик  на
тележку. Слышишь, Феликс? Увези этот  ящик  домой.  Отодвинешь  доску  под
крыльцом. Знаешь, как мы делали?  Туда  выложишь  все  из  ящика.  А  ящик
привези обратно. И дома погрейся. Погоди! Дома скажи маме,  пусть  готовит
ужин. Картошки пусть напечет. Через час  мы  придем  ужинать.  Нет,  через
полтора часа. Сделаем все и придем. У нас здорово идут  дела.  Лучше,  чем
прошлый раз. Иди, сынок, не  задерживайся.  Еве  тоже  холодно  на  ветру.
Сменишь Еву.
   - Еве не холодно, - сказал Феликс. Но ушел.
   - А под крыльцом - это не опасно? - спросил Михась.
   - Что опасно?
   - Ну вот под крыльцом вы держите тол. Это не опасно, если найдут?  Ведь
могут найти, если обыск...
   - Были у нас уже всякие обыски, - махнул рукой Василий  Егорович.  -  И
под крыльцом искали, и везде. Нечего больше  искать.  Да  и  под  крыльцом
всего удобнее хранить, если  хочешь  знать.  Там  у  нас  напихано  всякое
барахло...
   - Все-таки, - сказал Михась. - По-моему, это опасно...
   Василий Егорович вылез из ямы, зажег лампу, повесил над верстаком.
   - Многое что опасно, Миша, - улыбнулся он. - Но волков бояться - в  лес
не ходить. Вот теперь это, - кивнул на яму, на огонь в  яме,  на  котел  с
кипящей водой, - уже не в первый раз делаю. Раньше - на кострах, а  сейчас
-  здесь.  И,  наверно,  в  пятый  и  в  десятый  раз  буду  делать,  если
потребуется.  Но  начинать  этот  мартышкин  труд  всегда  тяжело.  Как-то
муторно, тяжко на душе. А начнешь - и как будто так  надо.  Хочется  сразу
побольше сделать, чтобы снова не начинать. Такое чувство всегда, словно  в
последний раз это  делаешь.  Кажется,  больше  сил  не  хватит  опять  это
начинать. Вот так. А сегодня  я,  должно  быть,  немножечко  разогрелся  и
перехватил. Сколько времени?
   Михась посмотрел под лампой на свои великолепные часики:
   - Шестой час. Двадцать минут шестого.
   - Многовато, - покачал  головой  Василий  Егорович.  -  Давно  бы  пора
чего-нибудь перехватить. Эдак, не жравши, и  ноги  не  потянешь.  Да  и  с
тобой, Миша, я, пожалуй, некрасиво поступил. Не дал тебе даже  передохнуть
с дороги. Сразу втянул тебя в дела. - Улыбнулся. - Хотя  ты  не  гость,  а
заказчик. Но все-таки ты, наверно, притомился?
   - Нет, я - ничего. Но вы, я думаю, устали.
   - Устал, - сознался Бугреев. - Очень устал. Это я, пожалуй, напрасно по
жадности еще одну тележку велел привезти. По жадности. Но теперь уж делать
нечего. Надо ее доколотить. Неудобно, опасно оставлять  у  сторожки  целые
снаряды. И обратно к могиле везти их глупо. Надо  доколотить.  Нельзя  так
бросить. И главное - дело идет хорошо. Хороший жар.  Тишина.  Воскресенье.
Оставайся у нас ночевать. Завтра  немножечко  передохнешь,  выспишься.  Ты
можешь еще денек у нас погостить? Не сильно забранят тебя в отряде?
   - Вообще-то не забранят. Я могу. Но  надо  тол  доставить.  Ночью  буду
хлопотать насчет транспорта.
   - Ну ладно, тогда еще немножечко поработаем.
   Василий Егорович опять спустился в яму.
   Михась, не надевая стеганки, вынес  ящик  с  толом,  установил  его  на
тележку, привязал.
   Феликс, швыркая  носом,  будто  плача,  увез  тележку  в  кладбищенскую
темноту.
   А Евы нигде не было. Где же она?
   Михась,  вспотевший,  в  прилипавшей  к  спине  рубахе,  вздрагивая  от
вечерней прохлады, стал  переносить  в  сторожку  только  что  привезенные
снаряды. И все время думал о Еве. После рассказов о ней Феликса и сердитых
замечаний Василия Егоровича Михась испытывал  к  Еве  почти  враждебность,
смешанную, однако, с удивлением. Интересно было бы посмотреть, какая  она.
Интересно было бы даже заговорить с ней. Но Ева почему-то ни разу не вошла
в сторожку.
   Где-то она ходит здесь  вблизи.  Может  быть,  она  даже  видит  сейчас
Михася, работающего в полосе света, падающего от лампы из сторожки.  А  он
ее не видит, не может увидать.
   На кладбище стало совсем темно. Не видно даже склепа, в который  Михась
должен спрятаться в случае чего,  в  случае,  если  появятся  полицаи  или
немцы.
   Михась снова,  орудуя  у  тисков,  стал  свертывать  головки  снарядов,
вынимать взрыватели. Делал он это осторожно, - это  и  надо  делать  очень
осторожно, не торопясь. По-прежнему попадались сильно заржавевшие головки.
   Василий Егорович сидел в яме на корточках, неотрывно смотрел  в  котел,
изредка нажимал ногой на планку поддувала. Потом снова попросил попить. И,
медленно выпив полковшика, сказал:
   - Все-таки был бы хоть какой-нибудь, хоть самый дерьмовый градусник,  я
бы  нисколько  не  беспокоился.  Я  бы  точно  засек  градус,  на  котором
начинается выплавка. А так это в самом деле дикость. Только чутьем,  одним
только сверхсобачьим чутьем действуем. Позови сейчас сюда любого человека,
объясни ему, в чем дело, и скажи: делай, мы тебе десять  орденов  дадим  и
миллион денег. Уверен - мало кто согласится. А мы, Миша, с  тобой  делаем.
Все-таки неплохие мы с тобой мужики. Я хочу  тебе  это,  Миша,  объяснить,
если ты не догадываешься. Не для того хочу объяснить, чтобы ты  боялся.  А
для того, чтобы ты после этого никого никогда не боялся. Вот как.  Взялись
и делаем. И не худо делаем! Хороший жар! Быстро, хорошо поспевают.  Раньше
так не было.  Две  тележки  свободно  сегодня  сделаем.  Вполне  свободно.
Порядок. А завтра будем отдыхать. И две овцы ты мне обещал. Не обманешь?
   - Ну что вы, Василий Егорыч! За этот тол не две овцы, а все стадо можно
отдать. И еще добавить.
   - И все равно я бы не взялся,  -  неожиданно  захохотал  Бугреев,  даже
немного напугав Михася. - В такой промысел можно  войти  не  за  плату,  а
только разве что по любви. Или по злобе. Только разве что по злобе или  по
любви, Миша...
   Василий Егорович теперь  не  молчал  ни  одной  минуты.  Он  все  время
говорил, как никогда раньше, то весело, то сердито, то почти  печально.  И
быстро выбрасывал из ямы пустые стаканы, так быстро, что Михась не успевал
их выносить.  Наконец  в  кипящий  котел  была  уложена  последняя  партия
снарядов - девять штук.
   - Дело идет к концу. Полный порядок, Миша.  Теперь  надо  забрать  этот
готовый тол. Вынести отсюда. И шито-крыто. Чтобы никаких следов  не  было.
Натопили - будь здоров! Я даже сам не думал, что столько  натопим.  Вынеси
его сюда за сторожку, по левую сторону. Феликс с Евой увезут.
   Михась вытащил из-под верстака длинный  решетчатый,  все  еще  пахнущий
яблоками ящик и стал укладывать в него желтоватые  и  коричневатые  плитки
застывшего тола. Он прикасался к ним почти с нежностью, радуясь,  что  вот
наготовили они этой бесценной сейчас продукции, которую так ждут в отряде,
наготовили больше, чем ожидали.
   - Ну теперь все дело за транспортом, - говорил Василий Егорович, стоя в
яме и облокотившись на доски  пола.  -  Значит,  Сазона  Ивановича  хочешь
привлечь? Ну, этот все сделает, куда хочешь доставит. Молодец! Мы с ним  в
гражданскую на одном корабле служили. Вояка. Стратег! Трепач. Но в  то  же
время - умница. И  никого  не  боится.  У  меня  тут  прошлой  зимой  один
окруженец гостил, проще сказать - укрывался. Один окруженец, капитан. Надо
было ему немецкие документы выправить, чтобы он мог действовать.  Ну  кого
попросить помочь? Попросил я Сазона. У меня от него секретов  нет.  Пришел
он, принес бутылку самогонки. Без этого он не может. И  завел  разговор  с
капитаном не о документах, а о всей нашей стратегии.  И  такое  наговорил,
что я думал, капитан его убьет. Капитан Сазона за врага народа  принял.  А
потом Сазон же в один день выправил капитану все  документы  и  даже  свою
собственную одежду и башмаки  принес.  "Воюй,  говорит,  счастливо,  чтобы
обязательно была наша полная победа".  Капитан  так  расчувствовался,  что
чуть не заплакал. Говорит: "Я тебя, Сазон Иванович, за твою доброту  вовек
жизни не забуду". А Сазон смеется: "Нет, говорит, ты меня уж,  пожалуйста,
я тебя прошу, забудь. А то вспомнишь после войны, после  победы,  доложишь
по начальству, что я тут тебе говорил, и сидеть  мне  тогда  до  скончания
века. Нет, уж ты лучше забудь меня". Вот он такой, Сазон...
   Этот рассказ удивил Михася. Хотелось расспросить, что же такое  говорил
Сазон Иванович капитану и почему потом просил забыть его?
   "Не стану тебе головушку забивать",  -  вспомнил  Михась  слова  Сазона
Ивановича. Но он все-таки, должно быть,  забил  ему  головушку.  И  сейчас
Михась хотел о многом расспросить Василия Егоровича. Но расспрашивать было
вот в эту минуту неудобно.
   Василий  Егорович  опять  присел  к  котлу  и  уже  не  смеялся  -  был
сосредоточенный и хмурый.
   - Ох, брат, застудили мы снарядики! Надо прибавить немножечко  жару.  Я
тоже, как Сазон, с чего-то разболтался...
   Василий Егорович снова нажимал ногой на планку поддувала.
   Дверь внезапно распахнулась настежь, будто ее рвануло сильным ветром.
   В лампе задрожал, заколебался язычок пламени.
   Это появился Феликс. У него,  видно  было,  тряслись  губы.  Он  смешно
пошлепал губами, потом дрожащим голосом сказал:
   - Батя, батя, немцы!
   - Где немцы? - выглянул из ямы Бугреев.
   - По Круговой едут. На мотоциклах. С фонарями.
   - Где, где?
   - По Круговой. Ева велела сказать.
   - По Круговой? - смахнул ладонью пот со лба Бугреев. - Ну и пес с ними.
Пусть едут. Не наше дело. Они каждый вечер ездят по Круговой.  У  них  там
казармы. Ты отвез тол?
   - Отвез.
   - Вот и молодец. Иди, опять поглядывай. Если что - придешь скажешь.  Не
волнуйся. Вот еще один. - Бугреев снова выбросил клещами из  котла  пустой
снаряд. - Унеси его, Феликс, подальше, за склеп.
   Феликс обернул горячий снаряд паклей