дом?
   - В дом или на участок.
   - Нет, не заходил.
   Ответ словно бы озадачил отца, но я не знал, действительно он  озадачен
или притворяется. Во  всяком  случае,  он,  видимо,  поверил  Локки.  Я-то
безусловно поверил, и Том тоже; нам еще Пегги как-то говорила, что Локки в
ту ночь дома не показывался.
   - А из ваших боксеров никто туда не заходил?
   - Мне про то неизвестно.
   - Еще один вопрос, Макгиббон...
   - Ваша честь! - взревел  Локки.  -  По  какому  праву  он  ко  мне  так
обращается?
   - Мистер Квэйл, - сказал судья Мастере, и видно  было,  что  он  сам  с
трудом сдерживает  раздражение,  -  в  этом  зале  не  должно  быть  места
проявлению личных чувств.
   Отец круто повернулся к судье, точно лев, учуявший шакала:
   - Я решительно протестую против этого замечания, рассматривая  его  как
инсинуацию, порочащую мое профессиональное достоинство. У вас нет  никаких
оснований, сэр, обвинять меня в предвзятом отношении, если только вы  сами
не стремитесь  внести  в  разбирательство  дела  соображения,  к  нему  не
относящиеся. Прошу вас немедленно взять  свои  слова  назад,  в  противном
случае я потребую прекращения судебного заседания,  так  как  оно  ведется
пристрастно и...
   - Хорошо, мистер Квэйл! Хорошо, хорошо! - почти проорал судья  Мастере,
бледный от ярости, а быть может, отчасти и от страха:  ведь  теперь  стало
ясно, кто в этом зале главное лицо. - Я только хотел сказать, что в  нашей
стране к имени человека  принято  прибавлять  слово  "мистер",  тем  более
здесь, где оно должно свидетельствовать об уважении к истцу, обратившемуся
в суд за восстановлением справедливости. Я просто  забыл  о  том,  что  вы
англичанин, мистер  Квэйл,  и  готов  взять  свое  необдуманное  замечание
обратно.
   Отец не поблагодарил судью, словно бы даже не заметил его извинений,  и
опять  повернулся  к  Локки,  совсем  притихшему  от  страха  перед   этим
противником-легковесом, который крушил все и вся,  действуя  в  далекой  и
непостижимой для него, Локки, сфере.
   -  Позвольте  спросить  вас,   мистер   Макгиббон,   -   спросил   отец
свирепо-елейно-корректным тоном,  -  кто  из  членов  вашей  семьи  первый
обнаружил пламя?
   - Моя дочь Пегги, - запинаясь, выговорил Локки.
   Услышав имя Пегги,  Том  кинул  быстрый  взгляд  на  отца,  и  на  одно
мгновение три человека в этом зале - Том, Локки, отец - как бы втянулись в
круг ненависти, настолько сильной, что даже я затылком ощутил ее леденящее
прикосновение.
   - Понятно, - с расстановкой произнес отец.
   Он снял очки, аккуратно вложил их в футляр и так щелкнул  крышкой,  что
все в зале подскочили от неожиданности. Он задумчиво  посмотрел  на  Тома,
точно взвешивая что-то, потом посмотрел на Локки и наконец сказал судье:
   - У меня больше нет вопросов, ваша честь. Только вот еще что:  сегодня,
я полагаю, пора уже объявить перерыв, а на завтра я  попрошу  вызвать  для
дачи  свидетельских  показаний  мисс  Пегги  Макгиббон.  Вероятно,  мистер
Макгиббон, ее отец, не откажется сообщить нам ее полное имя,  чтобы  можно
было проставить его в судебной повестке.
   - Пегги не может прийти в суд, она больна!  -  закричал  Локки  голосом
человека, цепляющегося за последнюю неомраченную отраду своей жизни.


   Не знаю, чего, собственно, рассчитывал добиться от Пегги отец,  но  мне
было ясно, что он уже не сомневается в победе, потому что во всем, что  он
делал и говорил, чувствовалась уверенность, как это было у Тома  во  время
матча с Финном Маккуилом. Держался он  спокойно,  слишком  даже  спокойно.
Злость его вдруг исчезла, так же, как тогда у Тома, но на ее место  пришла
беспощадная твердость, и я понял чутьем, что поражение  Локки  предрешено.
Вопрос был только в том, откуда придет это  поражение.  Помню,  я  вечером
спросил Тома, что он думает о ходе процесса, но Том,  кажется,  впервые  в
жизни старался вообще не думать. Он как будто существовал  в  безвоздушном
пространстве, где не было места для земных, ощутимых тревог, какие несла с
собой мысль о завтрашнем утре, о страшной минуте, когда Пегги столкнется с
несгибаемой волей нашего отца. И Том попросту ждал, словно все в его жизни
застыло, остановилось до утра.
   Мы все уже были на своих местах, когда в зал,  ровно  в  десять  часов,
вошли Локки и  миссис  Макгиббон,  а  с  ними  Пегги.  Отец  в  это  время
переговаривался с Дорменом Уокером о каких-то судебных формальностях и  не
видел,  что  произошло,  но  сразу  понял  это  по   возбужденному   гулу,
поднявшемуся в зале; он не оглянулся, только прервал на середине  фразу  и
ждал, когда Пегги дойдет до отведенной  для  свидетелей  скамьи  в  первом
ряду. Локки сел рядом с нею, а миссис Макгиббон  провели  на  галерею  для
публики.
   В овладевшем мной сразу беспокойстве я не мог  сосредоточиться,  и  мой
взгляд метался от Пегги к Тому, от Тома к Пегги. Впрочем, все кругом  вели
себя примерно так же, один лишь отец по-прежнему сидел к  залу  спиной,  и
внимание его не раздваивалось.
   На Пегги стоило посмотреть. Ее голова была  повязана  зеленой  шелковой
косынкой, и, когда она только  вошла,  у  меня  мелькнул  довольно  глупый
вопрос: как этому черту Локки удалось осуществить свою угрозу? Неужели  он
это сделал с ведома миссис Макгиббон? Нет, не может  быть,  решил  я.  Без
привычной рамки волос - о том, что с ними  случилось,  знали  все  -  лицо
Пегги стало другим, вся она стала другая; но ее красота не исчезла, просто
это была не та Пегги, на которую я часто заглядывался в последнее время, а
какое-то новое, может быть, даже более совершенное существо. Они  с  Томом
открыто, не стесняясь, посмотрели друг на друга, и  Пегги  закусила  губу,
только тем и выдав на миг свой страх или боль; после  этого  они,  как  по
уговору, отвернулись в разные стороны и  больше  не  обменялись  ни  одним
взглядом.
   - Что ж, будем продолжать, - сказал отец.
   Он так и не изменил своей позы - спиной к залу. Все были поражены таким
упорством.
   - Мистер Уокер, - обратился он к  страховому  агенту,  -  на  основании
своей многолетней  практики  считаете  ли  вы  возможным  самопроизвольное
возникновение пожара?
   - Нет.
   - Значит, всегда должна быть причина?
   - Разумеется.
   Последовал  еще  ряд   четко   сформулированных,   но,   по   существу,
незначительных вопросов; лишь после этого отец повернулся к залу  лицом  и
увидел Пегги. Но вызвал он не ее, а брандмайора Смита, по прозвищу Бицепс,
которому задал те же вопросы. Затем он ввязался в перепалку со Страппом  и
судьей, придравшись к какой-то формальности, мне даже показалось,  что  он
нарочно запутывает суть спора, зная, что в нужный момент сумеет  разрешить
его в свою пользу.
   Я вдруг разгадал его игру. Он тянул время, желая, чтобы на Пегги успела
подействовать атмосфера судебного разбирательства.  Отцу  была  совершенно
чужда театральность, но он умел сделать так, чтобы публика почувствовала в
нем человека, который лучше всех других знает, что ему нужно и  как  этого
добиться. На миг я как бы взглянул  на  него  широко  раскрытыми  зелеными
глазами Пегги, и он предстал передо  мной  как  некий  мстительный  демон,
внушающий неодолимый страх.
   Наконец исподволь, как бы даже ненароком, он подобрался к Пегги - и вот
она сидит  перед  ним  на  небольшом  возвышении,  огороженном  деревянным
барьерчиком, и нервно крутит концы своей шелковой косынки, потуже стягивая
ее вокруг головы, и смотрит на него, только  на  него,  как  будто  больше
никого и нет в зале. Вероятно, она в эту минуту силилась понять, что же он
за человек все-таки и чего ей от него ждать. Теперь-то  я  уже  знаю,  что
произошло накануне между нею и Локки, но я не хочу касаться  этого  здесь,
чтобы не нарушить последовательность своего рассказа. Зеленые глаза Пегги,
рыжие ее брови, каждая веснушка на побледневшем, осунувшемся  лице  -  все
точно набрякло страданием, и, если  отец,  внимательно  разглядывавший  ее
сквозь очки, видел то же, что видел  я,  даже  он,  казалось,  должен  был
смягчиться. Но об этом теперь уже трудно  судить  -  в  свете  всего,  что
произошло дальше.
   - Пегги, - начал отец ни  ласково,  ни  сурово.  Он  пребывал  в  своем
особом, замкнутом мире, где  жизнь  выглядела  совсем  по-иному  и  к  ней
неприложимы были обычные житейские мерки. - Пегги, - сказал он, - сожалею,
что пришлось настоять на вашем приходе, но, строго говоря, не я лично...
   - Мистер Квэйл! - раздалось грозное предостережение судьи Мастерса.
   Отец оглянулся на окрик, но так  спокойно,  так  беззлобно,  что  судья
промолчал, обескураженный его невозмутимостью.
   - У меня есть к вам несколько вопросов, Пегги,  но  я  хочу,  чтобы  вы
знали: то, что вы здесь скажете, может оказать серьезное влияние на судьбу
вашего отца.
   - Протестую! - сердито закричал Страпп. Он, как, впрочем, и все в зале,
нервничал, не понимая, чего добивается отец.
   - А почему,  собственно,  мистер  Страпп?  -  спросил  отец.  -  Вы  бы
предпочли,  чтобы  я  допрашивал  эту  девушку,  не   предупредив   ее   о
последствиях, к которым могут привести ее ответы? Чтобы  я  с  ее  помощью
устанавливал неприятные факты, не разъяснив  ей  предварительно,  чем  это
может грозить ее отцу?
   У меня возникло странное чувство, что все это - психологический маневр,
цель которого - создать у Пегги впечатление, будто  ее  отец  чуть  ли  не
подсудимый здесь, и дальнейшее подтвердило мою догадку.
   - Я могу продолжать, ваша честь? - спросил отец.
   - Продолжайте, мистер Квэйл, но будьте внимательны к своим словам.
   -  Непременно,  -  кротко  сказал  отец.  -   Итак,   Пегги,   я   хочу
удостовериться, что  вы  уяснили  себе  положение  вещей  и  не  допустите
опрометчивых высказываний, которые могли бы повредить вашему отцу...
   - Мистер Квэйл!..
   - Мой долг предупредить девушку, ваша честь, - сказал отец, - я на этом
настаиваю, даже если суду это не представляется необходимым.
   - Ну хорошо, хорошо, но...
   Отец снова повернулся к Пегги, и мне показалось, что он  смотрит  не  в
лицо ей, а выше, на шелковую косынку, на пышные рыжие волосы, которых  уже
нет.
   - Скажите мне, Пегги, - начал он снова, на этот раз почти ласково, - вы
любите своего отца?
   Пегги закусила губу, глянула на Локки, глянула на Тома, потом сказала:
   - Да, люблю.
   - Вы бы не хотели, чтобы он пострадал как-нибудь, потерпел  увечье  или
попал в тюрьму?
   - Протестую! - взревел Страпп, окончательно выйдя из себя.
   - Протест принят. Мистер Квэйл, должен вам заметить, что ваше поведение
выглядит как сознательное неуважение к данному суду.
   - Хорошо, снимаю свой вопрос, - сказал отец, но при этом так  посмотрел
на Пегги, как будто безмолвно повторил его вновь.
   - Да, я бы не хотела, чтобы он пострадал или  попал  в  тюрьму.  -  Она
говорила глухо,  понурив  голову,  с  достоинством,  но  так,  словно  это
признание стоило ей нелегких и даже болезненных усилий.
   - Тем лучше, - сказал отец. -  Потому  что,  если  вы  будете  говорить
правду, ваши ответы пойдут ему на пользу...
   -  Протестую!  -  крикнул  Страпп.  -   Интересы   мистера   Макгиббона
представляю здесь я.
   - Мистер Квэйл!.. - устало протянул судья Мастере.
   - Хорошо, - сказал отец. - Снимаю свое последнее  замечание  и  приношу
извинения уважаемому коллеге. Так вот, Пегги, - продолжал он,  -  полагаю,
вы честный человек...
   Я посмотрел на Тома: он  сидел  весь  вытянувшись,  точно  окаменев  от
напряжения, - и я перехватил быстрый взгляд, который украдкой  метнула  на
него Пегги, словно спрашивая, что же это происходит и неужели он не  может
помочь ей.
   - Да.
   - И вы верите в бога и в возмездие божье?
   - Да, верю...
   - Мистер Квэйл, право же, мое терпение истощается! - хмуро сказал судья
Мастере. - Прошу вас перейти к существу дела и поскорей покончить  с  тем,
что, несомненно, является тягостным испытанием для этой девушки.
   Отец только молча взглянул на судью Мастерса, но  так,  что  даже  меня
повело от этого взгляда. Это было все равно, как если бы он прямо  обозвал
судью набитым дураком.
   - Хорошо, буду по возможности краток. Скажите,  Пегги,  в  ту  ночь  вы
долго спали? Я подразумеваю - до того, как начался пожар.
   - Нет.
   - Но все-таки спали? Ну, хоть час или полчаса?
   - Нет, - с запинкой выговорила Пегги. - Я совсем не спала.
   - Следовательно, когда начался пожар, вы бодрствовали, так?
   - Да, пожалуй, так, - пробормотала Пегги.
   - Поднимите голову, Пегги, а то вас не слышно, - мягко сказал ей  судья
Мастере. - Отсюда трудно разобрать слова.
   - Да, пожалуй, так! - подняв голову, повторила Пегги.
   - Как, по-вашему, вы бы услышали, если бы кто-то вошел в дом с улицы  и
поджег его?
   - Да. Пожалуй, так.
   - В таком случае, я спрашиваю вас: входил ли той ночью  в  дом  кто-то,
кто мог произвести поджог?
   - Нет. Никто не входил.
   - Вы в этом уверены, Пегги?
   - Да. Совершенно уверена.
   - Иными словами, вы точно знаете, что ваш отец не пробирался той  ночью
потихоньку в дом и не поджигал его?
   - Да, точно знаю. Не пробирался и не поджигал.
   Страпп встал и обратился к судье:
   -  Ваша  честь,  я  полагаю,  никто  здесь  не  станет  оспаривать  это
заявление.
   Было что-то угрожающее в непоколебимом хладнокровии отца.
   - Вполне согласен с вами, - сказал он  Страппу  и  снова  повернулся  к
Пегги: - Из ваших слов следует, что, если бы  кто-то  произвел  умышленный
поджог вашего дома, вы бы не могли не  знать  об  этом.  Правильно  я  вас
понял?
   - Да.
   - В таком случае, прошу вас, помня о данной  вами  присяге  и  о  вашем
дочернем долге, ответить мне  на  следующий  вопрос:  был  ли  в  ту  ночь
произведен кем-то умышленный поджог вашего дома?
   - Протестую!  -  взорвался  Страпп.  -  Это  беспримерная,  неслыханная
жестокость - подвергать молодую девушку такому допросу!
   Отец вопросительно поднял глаза  на  судью  Мастерса;  впрочем,  он  не
сомневался в ответе.
   - Продолжайте, мистер Квэйл, - отрывисто и зло  сказал  Мастере,  -  но
скажу вам прямо, мне все это очень не нравится.
   - Итак, Пегги, можете ли вы сказать,  что  в  ту  ночь  был  произведен
умышленный поджог вашего дома?
   Пегги теперь смотрела только на моего  отца.  Ей  уже  было  ясно,  что
сейчас произойдет, она поняла это, когда  никто  другой  еще  не  понимал,
разве что сам Локки  и  миссис  Макгиббон,  которая  сидела  в  публике  и
судорожно завязывала узелок за узелком на своем платочке.
   - Да, пожалуй, - выговорила Пегги.
   Все в зале оцепенели.
   - Точнее, Пегги. Был поджог или не был?
   Страпп так стремительно вскочил, что мне на миг  показалось,  будто  он
сейчас ударит отца своей волосатой лапой. Завязался  бурный,  ожесточенный
спор. Но спорить было, в сущности, не о чем. Пегги - важнейший  свидетель,
ей  задан  вопрос,  от  которого  зависит  исход  дела,  поставлен  вопрос
правильно, ответ требуется четкий и недвусмысленный, свидетельство  дочери
против отца исключено предыдущими вопросами.
   - Продолжайте, - сквозь зубы произнес судья Мастере.
   И отец повторил свой вопрос:
   - Пегги, был ли в ту ночь произведен умышленный поджог вашего дома?
   - Да... - сказала Пегги, и две крупные слезы выкатились из  ее  зеленых
глаз.
   Никто  не  крикнул,  не  запротестовал;  на  глазах  у  нас   распинали
человеческую душу во славу некоего безликого божества, пожелавшего так,  а
не иначе определить в этот миг ее судьбу. Жалость, сочувствие,  понимание,
даже гнев - каждый из нас испытывал все эти чувства,  но  было  тут  нечто
еще, что безотчетно понимали все: здесь, не где-то вообще в мире, а именно
здесь, решается большая жизненная проблема, и горе нам, если она не  будет
решена правильно. Я давно уже перестал делать заметки  в  своем  блокноте.
Том давно уже позабыл, для чего он здесь.
   В пустой и гулкой  тишине  прозвучал  следующий,  логически  неизбежный
вопрос:
   - Кто же поджег дом, Пегги?
   И прежде чем кто-нибудь успел вмешаться, Пегги одним  пальцем  смахнула
слезу и сказала:
   - Я...
   Отец отвел глаза от Пегги еще до ее ответа, словно знал все заранее; он
теперь смотрел в другую сторону,  туда,  где  на  скамье  для  свидетелей,
ожидающих вызова, сидел Локки. А Локки глядел на дочь, и по лицу его текли
слезы. И тут я услышал, как миссис Макгиббон закричала с галереи:
   - Нет, нет, нет! Это неправда!..
   Все в зале опешили, еще не понимая смысла того, что  произошло;  только
для отца, казалось, самообличение Пегги не было  неожиданностью.  Впрочем,
когда я теперь вспоминаю  все  это,  мне  хочется  думать,  что  и  он  не
догадывался об истине и действительно хотел установить, не было ли в  доме
кого-то постороннего - Финна Маккуила, например, или  еще  кого-нибудь  из
приспешников Локки. И так, вероятно, считали тогда все, кто слушал, как он
ведет допрос, - все, вплоть до Страппа и судьи Мастерса.
   Но одно слово Пегги опрокинуло все расчеты и предположения.
   Отца хватило еще на один зловещий вопрос:
   - А ваш отец об этом знал, Пегги?
   Он понимал, что вопрос будет тотчас же опротестован,  но  мне  кажется,
ему хотелось снять с Пегги тяжесть вины и переложить ее на Локки. Но Пегги
молчала, что само по себе уже  было  ответом,  а  судья  Мастере  отчаянно
колотил в стену молотком,  призывая  к  порядку,  а  Страпп  вперемежку  с
протестами кричал на Пегги:
   - Ни слова больше, Пегги, слышите? Молчите и не отвечайте ни  на  какие
вопросы, все, что вы  теперь  скажете,  будет  свидетельством  против  вас
самой!
   Наконец судье Мастерсу с помощью полицейских удалось кое-как  водворить
тишину, и он обратился к моему отцу с бессильной злостью в тоне:
   - Мистер Квэйл, примененная вами тактика допроса положительно вышла  за
пределы допустимого, и я должен констатировать,  что  был  прав  в  оценке
вашего поведения на этом суде.
   Но это были только слова, пустые слова,  они  уже  не  имели  значения,
ничто уже  не  имело  значения.  Для  многих  в  этом  зале  все  рухнуло,
развалилось, рассыпалось в прах - для Локки, для Пегги, для Тома, для меня
и для отца тоже, да, да, и для него. Он молча подошел к  столу,  где  Том,
казалось, висел в воздухе, точно освежеванная овца, подвешенная на  тысяче
невидимых крюков. Он снял очки, собрал и аккуратно уложил в  портфель  все
бумаги - судья тем временем успел объявить перерыв - и  с  минуту  постоял
около Тома с рассеянным видом, будто недоумевая, из-за чего,  в  сущности,
весь этот переполох. Он был не похож на самого  себя.  Так  мог  выглядеть
человек, добровольно предавший себя во власть стихиям или богам  Олимпа  -
какой-то далекой, вне нас существующей силе.
   Миссис Макгиббон суетилась около  Пегги,  которая  точно  окаменела  на
месте,  глубоко  втянув  голову  в  плечи.  Но  когда  подошел  Том,   она
встрепенулась и, отстранив мать, прильнула  к  его  груди  головой,  а  он
только терся щекой об эту обкорнанную головку, как ласковая кошка трется о
ногу или руку того, в ком чует ответную ласку.
   - Ничего, Пег, ничего, - повторял он в каком-то оцепенении.
   Потом ее оттащили, а я, подхватив Тома под  руку,  увел  его  в  другую
сторону, и на том словно бы кончилась целая эра нашей жизни.
   Всякая  юстиция  имеет  свои  кулисы;  следующие   дни   ознаменовались
усиленной закулисной деятельностью. Судья  Мастере  в  закрытом  заседании
вынес то единственное решение, которое можно было вынести. Против Локки  и
Пегги было возбуждено судебное дело, и Страпп  позаботился  о  том,  чтобы
слушалось оно  немедленно,  пока  не  остыло  общее  сочувственное  к  ним
отношение. Разбор дела занял ровно полчаса; отец на нем не  присутствовал.
Оба признали себя виновными  в  уголовно  наказуемых  действиях,  так  что
присяжных созывать не понадобилось, но факты были представлены в несколько
сдвинутом виде,  и  в  конце  концов  обвинение  против  Локки  свелось  к
преступной небрежности и укрывате