ему  то  же  ощущение  полного,  безграничного
блаженства, которое он испытывал за  штурвалом  самолета.  Оба  пони  были
потом отданы за долг  мяснику,  и  тем  самым  продолжился  этот  странный
возврат к системе натурального обмена. Но Том успел многому  научиться  за
тот год; недаром горожане и фермеры, чьи лошади должны были участвовать  в
выставочных состязаниях,  наперебой  старались  заполучить  его  в  жокеи.
Только объездкой лошадей он не занимался никогда.
   В этот раз он тоже выиграл скачку, и на каминной полке у нас в гостиной
прибавился еще  один  маленький  серебряный  кубок,  перевязанный  голубой
лентой.  Я  увидел   Тома   уже   после   заезда;   он   стоял   в   своих
латаных-перелатаных  бриджах  (когда-то  это  были  мои  бриджи,  но  мать
починила их, удлинила и  пригнала  по  его  фигуре),  и  вид  у  него  был
встревоженный: он боялся, что пропустил выступление Пегги.
   Мы вместе пошли к танцевальной площадке и уселись на одну из положенных
на  чурбаки  длинных  досок,  служивших  местами  для  публики.  На   этих
импровизированных скамейках сидело  человек  пятьдесят,  на  краю  помоста
устроились двое волынщиков со своими инструментами, а в проходе столпилось
десятка  два  молодых  женщин,  девушек  и  совсем  маленьких  девчушек  в
национальных шотландских нарядах и мягких  черных  туфельках,  похожих  на
балетные, с клетчатыми пледами и кожаными сумками, отделанными мехом.  Они
дожидались  своей  очереди  танцевать.  У  самого  помоста   за   кухонным
деревянным столом сидели судьи.
   - Вот она, - сказал я, но мог бы и не говорить: Том и Пегги уже глазами
нашли друг друга.
   У меня даже дух зашелся, когда я увидел Пегги Макгиббон  в  шотландском
костюме: черная  бархатная  безрукавка,  шелковая  блуза,  красные  носки,
шапочка с длинным пером, а через плечо перекинут мягкий плед в  зеленую  и
фиолетовую клетку. Она была самая настоящая красавица и знала это.
   Но главное еще было впереди.
   На помосте три маленькие девочки  исполняли  танец,  который,  как  мне
объяснил  Том,  называется  "стрейтспей".  (Пегги  научила  Тома   неплохо
разбираться в шотландских танцах. Надо же им было о чем-то разговаривать в
те долгие вечера у темной реки!)  Девочки  были  прехорошенькие,  но  даже
здесь, в тени большого дерева, трудно было  позабыть  о  накаленной  зноем
равнине, лежавшей кругом, и принять этих маленьких австралиек  за  дочерей
древней Каледонии.
   После их номера я встал и заметил Тому:
   - До нее, может, еще не скоро дойдет. Мне некогда ждать.
   - Как хочешь, - рассеянно ответил он и, встав вслед за мной, пересел на
другое место, в первом ряду. И тут я замер, ошеломленный.  Я  увидел,  как
Пегги, отделившись от толпы, решительным шагом подошла  к  Тому,  сняла  с
плеча свой клетчатый плед, перегнула его  пополам  и  еще  раз  пополам  и
церемонно положила Тому на колени.
   Так смело, так открыто, так бесстрашно она это сделала, что  я  смотрел
на Пегги Макгиббон и словно впервые ее видел. Лицо у нее горело, губы были
сжаты, вероятно, она сознавала всю  дерзость  своего  поступка;  ведь  все
пятьдесят зрителей, и миссис Крэйг Кэмбл, и все подружки Пегги, включая ее
сестру Смайли (тоже одетую в шотландский  костюм),  -  все  верно  оценили
значение этого поступка. То был старый обычай горских племен, и я подумал,
что  в  Пегги,  верно,  и  в  самом  деле  течет  шотландская  кровь:  так
естественно, с такой непринужденной грацией у нее это вышло.
   Том привстал от неожиданности. Все влюбленные одинаковы. Для них  ни  у
кого нет глаз, нет языка, они точно полярные  путешественники,  затерянные
среди  снежной  пустыни.  А  у  Тома  волнение,  как  всегда,  вылилось  в
потребность атлетического усилия; он весь подобрался,  напружился,  и  мне
показалось, что вот сейчас он подхватит  Пегги  на  руки,  вынесет  ее  на
помост и сам спляшет бурную джигу.
   - Пегги! - Это миссис Крэйг Кэмбл резким окриком  призывала  к  порядку
свою ученицу.
   Джок Макдугалл, пекарь и музыкант, подошел уже к самому краю помоста  и
старательно дул в свой инструмент,  добиваясь  высокого,  тонкого,  как  у
флейты,   звука.   Пегги   поднялась   по   ступенькам;   раскрасневшаяся,
зеленоглазая, она, казалось, не шла, а летела, словно ее несли по  воздуху
складки  клетчатой  юбочки  и  кружевные  оборки,  и  носки,  и  бархатная
безрукавка, и огненные волосы, выбившиеся из-под шапочки.
   Всякий шотландский танец начинается с поклона, который так же  исполнен
ритуального значения, как поворот творящего  намаз  мусульманина  лицом  к
востоку. Это легкий, едва заметный наклон головы, но он строго размерен  и
рассчитан, как и  весь  вообще  танец,  где  каждое  движение  подчиняется
правилам, тугим и жестким, как кожа, натянутая на  барабан.  Должно  быть,
только влюбленная девушка может вложить в этот поклон столько,  сколько  в
него вложила Пегги  Макгиббон  в  тот  день;  и  хотя  ее  поклон  открыто
предназначался Тому, и только ему одному, я при этом почувствовал  все  то
же, что, вероятно, чувствовал Том.
   Танец,  который  исполняла  Пегги,  назывался  "шон   труихбас"   (моей
обязанностью газетчика было точно  установить  его  название);  длился  он
около пяти минут, но состоял всего из восьми или десяти па,  повторявшихся
многократно с небольшими изменениями. Пегги сделала полуоборот и, округлив
руки над головой, на миг застыла в традиционной  позе,  придающей  силуэту
танцовщицы очертания колокола; но вот раздался пронзительный зов волынки -
и она, встрепенувшись, пошла по  кругу  в  дробном,  бодрящем  шотландском
ритме, с упоенной самоотдачей чеканя каждый шажок, постукивая, притопывая,
перебирая красными  ножками,  если  только  эти  привычные  термины  могут
передать тот дух истовости, чуть не священнодействия, которым в исполнении
Пегги проникнут был старый народный танец.
   Даже случайному зрителю ясно было, что Пегги старается превзойти  самое
себя. Вероятно, многих тонкостей я не уловил и не  оценил,  но  Пегги  мне
впоследствии рассказывала, что полночи потом проплакала неуемными солеными
слезами, вспоминая то экстатическое мгновение, когда она словно  воспарила
над самою собой и над всем, что  можно  измерить,  ощутить,  разглядеть  и
попробовать  на  вкус.  То  творилось  чудо  искусства,  и  все   мы   это
чувствовали, а больше всех волынщик, чья музыка поддерживала и вела Пегги,
точно сильные руки живого партнера.
   Мне еще только раз в жизни случилось увидеть нечто подобное - это  было
пять лет спустя в Москве, во время  войны,  на  праздничном  представлении
"Дон-Кихота", когда Лепешинская и Ермолаев (с которым не может  сравниться
никто из танцовщиков мира, включая Нижинского) превратили свое па де де  в
ожесточенный танцевальный поединок, казалось,  выводивший  их  за  пределы
человеческих возможностей. Но то было иное время, иные танцы.
   Любовь словно унесла  Пегги  куда-то  в  другой  мир,  и  мы,  кажется,
сомневались, вернется ли она из этого мира снова к нам.  Должно  быть,  ей
это и в самом деле нелегко далось, но она все же закончила  танец,  все  с
той  же  безукоризненной  точностью  исполнив  заключительные  па:   снова
полоборота, несколько шагов вперед, высоко поднимая ноги над  землей,  как
гарцующая лошадь, остановка, шаг направо, шаг налево, еще  остановка  -  и
завершающий  поклон,  который  она  опять  послала  Тому  как  приветствие
божества божеству. Да они и были божествами в эту минуту.
   Я уже говорил, что не умею  жить,  просто  вбирая  в  себя  жизнь,  как
вбирают при дыхании воздух, - я физически вечно ощущаю все, что происходит
вокруг меня, и, когда Пегги танцевала, я танцевал  каждое  па  этого  шона
труихбаса вместе с нею; и мне кажется, что и Том, глядя  на  нее,  как  бы
вырвался  из  обычной  своей  стихии  и  чувствовал  то  же.  Потому   что
воздействие настоящего искусства всегда таково.
   Чутье подсказало мне, что нельзя оставаться ни минуты дольше: это может
все испортить. Я оглянулся на Тома, но он просто встал  и  стоял  в  своих
латаных бриджах, дожидаясь, когда Пегги спустится с помоста.  В  руках  он
держал  ее  плед.  Кажется,  публика  неистово  аплодировала.   Я   говорю
"кажется", потому что я не слышал: я поторопился уйти. Но  куда  бы  я  ни
пошел в тот день, меня всюду преследовали тягучие звуки волынки. Если  они
вдруг умолкали, я останавливался, напряженно выжидая, и, лишь  услышав  их
снова, с облегчением шел дальше.



12

   Теперь все городские сплетники узнали про Тома и Пегги, и можно было не
сомневаться, что рано или поздно узнают и Локки, и наш отец.
   Но один вопрос так и остался для меня нерешенным, теперь уже  навсегда.
Я могу только вспоминать, как складывались события, и на  основании  этого
строить предположения или догадки. Когда именно все стало  известно  Локки
Макгиббону? Может быть, ответ на этот вопрос был  бы  интересен  только  с
психологической  точки  зрения,  а  может  быть,  многое  бы  объяснил   в
дальнейшем. Но так или иначе, то,  что  заставляет  меня  задаваться  этим
вопросом, произошло в субботний вечер после выставки.
   Сельскохозяйственная  выставка  в   Сент-Хэлен   всегда   заканчивалась
"праздником  скотоводов".  Это  было  своеобразное  сборище,   в   котором
принимали участие все скотоводы, гуртовщики и  наездники,  съехавшиеся  по
случаю выставки в город. Возникало оно как-то стихийно,  само  собой.  Под
вечер на  Биллабонге,  в  полосе  буша,  протянувшейся  вдоль  болотистого
берега, собирались целые толпы. Приезжали верхом скотоводы  и  овцеводы  с
приречных низин, прикатывали на грузовиках  окрестные  мелкие  фермеры,  а
горожане шли пешком или ехали кто на машине, кто на велосипеде. Собирались
без всякой подготовки, повинуясь инстинктивной тяге австралийцев к  родным
дебрям. Разводили костры, кипятили в походных котелках  воду  для  чая,  и
можно было весь вечер переходить от костра к костру, пить, играть в  ту-ап
или в карты, вторить забористым  куплетам  или  же  слушать  австралийские
народные песни, которые у нас каждый  знает  наизусть,  если  не  все,  то
многие.
   Любовь к  народной  песне  у  австралийцев  -  совсем  особое  явление.
Пожалуй, если не считать русских, нет больше народа, который бы так  любил
свои  песни.  Гуртовщики  и  торговцы,  боксеры   и   завсегдатаи   баров,
проповедники и школьники, вперемежку  усевшись  вокруг  кипящего  котелка,
самозабвенно распевали "Энди стадо погнал к  водопою"  или  "Пришельца  со
Снежной реки".
   Я написал для своей газеты заметку об этом  сборище,  где  с  особенным
умилением расписывал, как некий Х., по субботам обычно  валяющийся  пьяным
на тротуарах Данлэп-стрит, в этот субботний вечер сидел под  сенью  старых
эвкалиптов - известного оплота австралийской нации  -  и  твердым  голосом
выводил припев "Баллады о смерти  гуртовщика".  Старая  миссис  Ройс,  моя
патронша, похвалила меня за эти строчки, назвала их самыми сильными в моем
сочинении, однако же сказала, что  придется  их  вычеркнуть:  хоть  оно  и
верно, что всякий австралиец, даже разбуди его среди ночи, может спеть, не
запнувшись, любую нашу  народную  балладу,  но  большинство  как-то  этого
стесняется, и не стоит распространяться об этом в газете, чтобы не сердить
читателей. Пойдут  смешки,  пересуды,  и  это  может  испортить  следующий
"праздник скотовода".
   Помню, как один толстый фермер из Миндуна, по прозвищу  Небритая  Рожа,
постукивая о свой сапог оловянной кружкой, пропитым голосом  распевал  под
этот аккомпанемент:

   Венера уже бледнее, и клонится Южный Крест,
   И свежий прилив набегает на прибрежные тени окрест.

   Дальше он, правда, не знал, но и этого довольно.
   Пели еще много других песен, больше всего на слова Генри Лоусона.  Этот
истинный поэт колониальной Австралии родился в палатке на привале и  вырос
истинным детищем своей страны, ничего не  заимствуя  у  английских  поэтов
Озерной  школы,  оказавших  немалое  влияние  на  его  более  образованных
соотечественников, - оттого-то, должно быть, все они давно позабыты, а его
слава жива и поныне. "Голубая гора", "Мятежные дни", "Энди стадо погнал  к
водопою" - все это Лоусон. В тот вечер я вдосталь  наслушался  его  песен,
как и песен другого поэта, Банджо Паттерсона, автора  одной  из  первых  и
самых знаменитых австралийских баллад - "Пришелец со Снежной реки".
   Не было, видно, такой  песни,  которую  не  знал  бы  Локки  Макгиббон.
Коренной австралиец, Локки в тот вечер казался одной из традиционных фигур
народного зрелища, и не только потому, что  он  был  хозяином  всех  наших
городских и загородных аттракционов. Словно сейчас, слышу, как он горланит
во всю мочь без малейшего выражения:

   Я ехал по бушу пылающим днем,
   Я спешил к моей дорогой.
   Был путь не легок, да я был рьян,
   А данденонгский Баннерман -
   Он шел конь о конь со мной.

   На запад, к реке, где любовь моя,
   Опасен путь и тяжел,
   Но, песню мурлыча, будто бы пьян,
   Тот данденонгский Баннерман
   Алую розу к груди приколол.

   В следующих строфах говорится о том, как Баннерман  и  жених,  попав  в
лесной  пожар,  обменялись  лошадьми.  Жених  ускакал  на  гнедой   кобыле
Баннермана и спасся,  а  Баннерман  сгорел  живьем.  И  с  тех  пор  поэту
постоянно видится, как скачет "тот данденонгский Баннерман с  розой  алой,
как кровь, на груди".
   Ни тени чувствительности не было в пении Локки, он выкрикивал все слова
зычным голосом, каким перекликаются в поле или в лесу;  но  это  благодаря
ему я в тот вечер ощутил тепло земли,  на  которой  вырос.  Ширь  и  даль,
слышные в голосе Локки, сделали мне  эту  землю  родней,  чем  когда-либо.
Австралия была все-таки больше страной Локки, чем моей,  но  я  чувствовал
все то же, что и он;  та  же  живая  жизнь  пульсировала  для  меня  в  ее
деревьях, реках, равнинах, в своеобразном звучании людских  голосов;  инея
один - все услышали в пении Локки именно то, что он нам хотел передать,  и
все говорили; "Силен  Локки..."  -  что  у  австралийцев  означает  высшую
похвалу.
   Для Тома все это было чуть по-другому,  и,  вероятно,  тут  нет  ничего
удивительного. Том и  Доби-Ныряла,  еще  в  школе  изумлявший  всех  своей
необыкновенно цепкой памятью, сидели у самой воды  и  декламировали  стихи
Виктора Дж.Дэли и Луиса Лаватера, поэтов, о которых теперь и не вспоминает
никто. Но был еще один поэт, значивший для  нас  тогда  даже  больше,  чем
Лоусон или Алиса Вернер, и Том его, верней ее, хорошо знал. Двадцать  пять
лет тому назад Доротея Маккеллер  написала  небольшое  стихотворение  "Моя
страна", идеально выражавшее наши собственные  противоречивые  чувства  по
отношению к двум странам: той, которую мы называли родиной,  хоть  никогда
там не бывали, и той, где мы  жили  и  которая  действительно  была  нашей
родиной. Стихотворение  написано  от  лица  австралийца,  обращающегося  к
англичанину, и хотя Том был не мастер читать  стихи,  тогда,  наслушавшись
пения Локки, он прочел так хорошо и выразительно, что я до сих пор не могу
этого забыть.

   Вы любите неяркий,
   Туманный небосвод,
   Любовь к лугам и паркам
   В крови у вас течет.
   Мне тоже мил лесочек,
   Ухоженный, как сад,
   Но все ж не в ваши дали
   Глаза мои глядят.
   Люблю я солнцем ярым
   Охваченный простор,
   Лихую сушь, потопы,
   Крутые гребни гор.
   Люблю страны бескрайней
   Алмазные моря;
   Ее восторг и ужас,
   Вся жизнь ее - моя!

   Так Том привел нас туда же, куда вел  Локки,  хоть  и  своим,  отличным
путем.
   - Это кто же? - спросил в темноте чей-то голос.
   - Том Квэйл, - отозвался другой.
   - А-а... - протянули в ответ, как будто это имя все разъяснило.
   Но не о поэзии сейчас речь. Речь вот  о  чем,  узкие  островки  темноты
лежали между горящими кострами, между компаниями певцов (чье пение  подчас
изрядно резало уши), и на одном таком  островке  Том  столкнулся  с  Локки
Макгиббоном. Локки остановил его и сказал все так  же  громогласно,  будто
обращался к публике, толпящейся вокруг ринга:
   - А, это ты, Том Квэйл,  Вырос-ума-не-вынес!  Слушай.  Том,  мне  нужно
поговорить с тобой.
   Локки явно был навеселе, что с ним не часто случалось, и  Том  (как  он
мне рассказывал после) инстинктивно оглянулся: не  маячит  ли  в  потемках
Финн Маккуил? Локки это заметил и расхохотался.
   - Чего боишься? - спросил он.
   - Не хочу получить удар в спину от Финна Маккуила, - вызывающе  ответил
Том.
   - Я на тебя обиды не держу, Том, - сказал Локки, по-прежнему  обращаясь
к невидимой публике. - Вот старик твой - другое дело.
   - Знаю, - коротко сказал Том, с тревогой гадая, не о  Пегги  ли  пойдет
разговор. Он даже готов был первым назвать ее имя по принципу "нападение -
лучшая защита". Но природная квэйловская осмотрительность его удержала.
   - Нам с тобой ссориться не из-за чего, -  дружелюбно  продолжал  Локки,
увлекая за собой Тома в темную глубь буша. -  А  что  там  сказано  насчет
грехов родителей, так я с этим не согласен. А ты?
   Том неопределенно хмыкнул в ответ и остановился, решив, что  забираться
дальше было бы неосторожно.
   -  Ну,  и  все,  -  закончил  Локки.  -  А  теперь  слушай,  Зачем  вам
преследовать такого человека, как я? Ты же меня знаешь, Том. Я балаганщик,
простой балаганщик, и только. А если мне  раз-другой  случилось  погладить
твоего старика против шерсти, так за это не взыщи.  Его  английскую  спесь
непременно нужно посбить немножко, не то нам тут от него  вовсе  житья  не
будет. Верно я говорю?
   - Не знаю, - уклончиво ответил Том. - Он, собственно, может то же самое
сказать о тебе.
   - Ну, это ты, брат, загнул, - сказал Локки.  -  У  меня  в  городе  все
друзья, и я всем друг. А твой старик для многих бельмо на  глазу,  ты  это
учти.
   Том мне потом рассказывал, что, слушая  Локки,  он  все  время  твердил
себе: "Это ее отец, ее отец, а потому крепись и молчи, чтобы не наговорить
такого, о чем потом пожалеешь. Прикуси язык  и  молчи".  И  он  ничего  не
ответил.
   - Вот хотя бы это дурацкое судебное дело, -  продолжал  Локки.  -  Ведь
ничего же не выйдет, все равно моя возьмет.
   - Так ведь это дело ты затеял, - не выдержал Том. - Ты же подал в суд.
   - Точно, я. Но мне ничего  другого  не  оставалось.  Твой  старик  меня
вынудил на это. Всякому  ясно,  что  со  мной  поступили  не  по-честному.
Слушай, Том, я добрый семьянин, люблю свою жену,  дочки  у  меня  хорошие,
набожные девушки. Виноват я в чем-нибудь?  Нет.  Просто  мне  очень  нужны
деньги, которые этот паршивый мозгляк Дормен Уокер не желает  платить.  Не
мешайте мне выиграть дело в суде, и  я  тогда  обещаю  на  многое  закрыть
глаза.
   - Это как же понимать? - спросил озадаченный Том.
   Неужели Локки говорит о Пегги? Неужели  предлагает  Пегги  в  обмен  на
победу в окружном суде?
   - А вот так! Например, оставлю в покое твоего старика. Никогда больше и
словом его не задену. Вот бы славно, а? - Локки весело засмеялся. -  Да  и
не только это. Все, что ты захочешь. Ведь  это  ты  собирал  улики  против
меня, ты, всезнайка. Вот я тебя и прошу; помоги мне.
   Локки стоял теперь  против  Тома  в  обычной  своей  залихватской  позе
балаганного зазывалы. Где-то в глубине буша пряталась  толпа  зрителей,  к
которой он обращался, безликая и бесплотная, и Том  впервые  подумал,  как
много, в сущности, общего  между  Локки  и  нашим  отцом.  Ведь  и  Эдвард
Дж.Квэйл перед лицом Суда и Локки Макгиббон перед лицом Публики  одинаково
умели поднять себя над уровнем повседневных житейских суждений.
   - Я тебе ничем не могу помочь, Локки, - хмуро сказал Том.
   - Почему не можешь?
   Том молча помотал головой.
   - Закон,  что  ли,  обойти  боишься?  -  недоуменно  спросил  Локки.  -
Подумаешь! Законы тоже не все справедливы.  Можно  кой-когда  и  по-своему
поступить, ничего тут нет страшного. Ты же австралиец, Том, не то что твой
старик.
   - Да не в законе дело, - с